Паноптикум

Острая головная боль это первое, что вырывает из окутавшего вязкого кокона забвенного небытия. Пульсация в висках вторит слабому биению сердца. Тьма за бронёй сомкнутых век взрывается маленькими звёздочками и постепенно распадается на причудливую россыпь оранжевых фейерверков. Хочется зажмуриться до морщинок в уголках глаз, хочется отвернуться, хочется вновь погрузиться в тёмные воды убаюканного сознания, чтобы яркий свет не тревожил мнимый островок блаженного неведения. Намджун понимает, что происходит, понимает, что угодил в липкие сети пронырливого паука. Понял ещё тогда, когда удар по голове лишил его чувств и утопил в океане пустоты. Капельки пота щекочут воспалённую кожу, медленно стекая вниз по вискам. Испарина собирается в крупные капли и смачивает пересохшие губы, по которым тут же проскальзывает кончик языка, слизывая терпкую соль и сладковатый вкус железа. Кожа на левой щеке стянута толстой коркой запёкшейся крови, что свидетельствует о серьёзности нанесённого удара. Мужчина морщится, сглатывая вязкий комок вобравшей едкие соки слюны, и пытается дёрнуть руками, но те переплетены запястьями за спиной. Чёткое осознание уготованных мучений не зарождает в груди страха, сердце по-прежнему размеренно бьётся подобно маятнику, подобно часовому механизму, отмеряющему последние мгновения теплящейся жизни. — Твои глазные яблоки двигаются под веками. Я знаю, что ты очнулся. Голос старого друга звучит до неузнаваемого отстранённо, в абсолютной тишине завернувшего окружающее пространство вакуума низкий размеренный тембр подобен скрежету металла, когда заржавелый тупой гвоздь оставляет глубокие распоротые раны. Покрывшись мурашками, Намджун съёживается и морщится, желая избавиться от эхом резонирующего голоса в голове. Прикусив кончик языка, он пытается разлепить свинцовые веки, но тут же спешит сомкнуть их обратно, ибо жёлтый тёплый свет норовит ослепить. Лишь с третьей попытки мужчине удаётся перебороть режущие боли и через узкие щелочки налитых глаз начать осматриваться. Первые впечатления навевают мысли о подвале. Небольшой тёмный погреб, с забившейся в углах плесенью и свисающими паутинами. Под ногами затрамбованная земля, и Намджун удивляется, почему раньше не уловил нотки сырости. На деревянном ящике покоится керосиновая лампа, ей-то Ким и обязан за калейдоскоп рыжих пятен перед глазами. В десяти футах, откинувшись на спинку стула, сидит Юнги. Сидит с беспристрастным скучающим лицом, выбеленным контрастностью сумрачной комнаты. Чёрные глаза утопают в густых тенях, и только яркий блеск выдаёт наличие жизни в замершей фарфоровой кукле. — По выражению твоего лица смею заметить, что ты не удивлён, — подмечает Мин, качнув носком туфли. Низкий бархатный голос больше не напоминает противный металлический скрежет, зато пускает холодок по спине. — Я не люблю высокопарное проявление самодовольства, ибо подчёркивать неоспоримое превосходство по итогу очередной сторонней неудачи невежливо, но фраза «я тебя предупреждал» подходит как нельзя лучше. Головня боль не затихает ни на минуту. Намджун позволяет свинцовым векам опуститься, мышцы глазных яблок неистово сокращаются под тонкой пылающей кожей. Хочется приложить лёд или хотя бы дотронуться до пульсации подушечками пальцев в надежде, что лёгкий массаж снимет колоссальное давление. Давненько мужчина не ощущал себя так скверно, в черепной коробке будто бы зияет огромная кровоточащая дыра, а в ней копошатся жуки и пожирают частички пока ещё функционирующего мозга. Исходя из самочувствия, всплывает логичное предположение, что человека без особой регенерации подобная рана сразу бы отправила на тот свет. Во рту пересыхает. Язык тяжелый и непослушный. С трудом сглотнув вязкий комок слюны, Ким пробует выдавить из себя первые слова. — Я знал, на что иду. Намджун слышит себя как через забитые ватой уши: приглушённо, смазанно, неразборчиво. Каждый вырвавшийся звук посылает в раздутую голову верную пулю, и по окончании короткой фразы мужчина морщится, до скрежета зубов стискивая челюсти. — Ну и как? Нравится, к чему пришёл? Мне вот лично нравится. — Очередной приступ острой боли вынуждает Кима закрыть глаза, но по насмешливой интонации немудрено догадаться, что Юнги ухмыляется. — Видел бы ты вмятину на своей макушке — не каждый удар оставит идеальный полукруглый отпечаток. Хотел бы я забальзамировать твою заумную головушку и сохранить в музее собственных поделок, да только все мои творения духовны, ведь только в недрах неосязаемого и кроется вечность, когда плотским формам присущ недостаток растворяться в пучине времени. Сухим шершавым языком Намджун проходится по залитым кровью губам. Связанные за спиной руки немеют, верёвки до боли натирают запястья. — Ты помешался на своей игре, Юнги. Мысли, чувства, жизни — это всего лишь шарики, которыми ты можешь жонглировать себе на забаву. — Каждое слово острым ножом впивается в пульсирующую серую кашицу, некогда бывшую мозгом, но Ким даже не собирается останавливать поток льющегося негодования. — Что планируешь делать со мной? Тоже подвергнуть пыткам? Не хочу огорчать, но я перенесу все нанесённые мне увечья, ибо нахожусь под тем же проклятьем, что и ты. Мин снисходительно улыбается и переплетает пальцы на согнутом колене. — Это не игры, мой милый, это научная исследовательская работа с последующей практикой. Вечность несоизмеримо долго тянется, и приходится искать себе занятия по вкусу. Не ты ли посоветовал однажды прибегнуть к делам полезным? Вот я и слушаюсь, не зарываю в землю имеющийся потенциал. — Ты безумен, Юнги! — Стоит чуть повысить голос, как виски простреливает острая боль, искажающая лицо Намджуна страдальческой маской. — Это всегда в тебе было, но проявилось лишь со временем. Вспоминая всё то, через что мы прошли, я удивляюсь, как не распознал крупицы сумасшествия в тебе раньше. Уже после войны ты потерял себя. Юнги цокает языком и делает вид, что задумывается, вознося взор чёрных блестящих глаз к потолку. Не хватает лишь застывшей у подбородка руки и монокля для пущей полноты картины томимого думами мудреца. Ким подмечает, что старому другу с детства была присуща манера театральной вычурности, но сейчас показушность незатейливых жестов вызывает лишь раздражение. — Значит, война сделала меня безумцем? — Мужчина опускает правую ногу на пол и подаётся вперёд, упираясь локтями в колени. Густая тень падает с глаз, и вспыхнувший огонь на дне чёрной вязкой трясины заставляет Намджуна вздрогнуть. — А может мой верный товарищ, брат не по крови, а по сердцу? Может он, когда отказывался принимать меня таким какой есть, когда обесценивал свершения и насмехался над поставленными задачами, когда без устали твердил о неверности каждого шага и отдалялся, отвергая мои чувства и привязанность? Всю жизнь ты сторонился моей натуры, стремясь облачить уродливое в твоих глазах существо вуалью ярлыков и меток, удобоваримых запросам общества. Ты стремился достичь высот, Намджун, а моё общество грузным камнем тащило твоё величие вниз. Поэтому ты и бросил меня в Братиславе, посчитав, что сие чудовище не имеет права существовать бок о бок с таким как ты. Порождённое твоим непринятием и равнодушием чудовище. Намджун и не замечает, как вонзается зубами во внутреннюю сторону щеки и прикусывает её до крови. Металлический привкус во рту вопреки ожиданиям не хранит тонкую едва ощутимую сладость. Мужчине горько. Он сказал бы, горечь эта цепями стальными опутывает изнывающую душу и заставляет её кровоточить, да только нет у него души. Все последние годы от своей возможной причастности Ким всячески отмахивался, а сцену в притоне Братиславы отгонял и погружением в работу, и алкоголем, и неразборчивыми половыми связями. Посеянное зерно вины со временем прорастало и крепчало, комок негативных чувств формировался в облик дикого зверя, зверя голодного, с красными горящими глазами и бездонной чёрной пастью, сверкающей острыми клыками. Чудовище Намджун запирал в сплетённой нитями разума клетке, некой тюрьме, к которой даже близко подходить боялся, тюрьме, иногда кажущейся такой ненадёжной, что среди ночи мужчина просыпался с криками в холодном поту, напуганный возможностью монстра выбраться и загрызть его заживо. Многие человеческие пытки не страшны были Киму, но от зубов разъяренного сгустка самобичевания он, уверен, не спасся бы. Слова Юнги сейчас причиняют неимоверную боль, ведь старый друг выпустил оголодавшего зверя, позволяя тому вонзиться товарищу в глотку. — Думаю, что бы я сейчас ни сказал, это не заставит тебя думать иначе. — А разве есть что сказать? — Юнги вопросительно выгибает бровь. — Почему же! Я выслушаю. Прошу, мой друг! — Брюнет изящно вращает запястьем в пригласительном жесте и чуть склоняет голову на бок. Масляные чёрные глаза острыми иглами впиваются в замершего едва дышащего мужчину напротив и заставляют того скукожиться под буквально отдирающим один шмоток кожи за другим взглядом. Намджун тяжело сглатывает и ведёт плечами, стараясь ослабить узел на запястьях, но не роняет ни единого слова. — Тебе нечего сказать, — заключает с неприкрытой горечью, но без должного удивления. — Так я и думал. — Мин возвращается в былое положение, откидываясь на спинку стула. — Ты трус, Намджун, трус, даже сейчас понадеявшийся, что мои предвзятость и упрямство сокроют зловонную гниль внутри тебя. — Послушай… Юнги резко выставляет перед собой руку, желая отгородиться от неуместных запоздалых речей. От вспыхнувшей ярости на дне чёрных глаз мурашки бегут по спине. — Ты имел возможность высказаться, мой друг. Теперь же говорить буду я. Мужчина встаёт и подходит к стене по правую руку от пленника, где до комичного неуместно в окружающих реалиях затхлого подвала привесили широкое тканевое панно, потемневшее, закоптившееся, пыльное. Одним резким движением Мин срывает его, представляя чужому взору вид на коллекцию слепящих светом лампы наполированных острых ножей. Глаза Намджуна округляются, и с участившимся сердцебиением он вскользь осматривает развешенную в ряд амуницию, примечая вычурные самородки в виде топора, плоскогубцев и пилы. С первых мгновений бодрствования Ким понял, что скорее всего его ждёт, но столкнуться с правдой лицом к лицу оказывается куда труднее, чем мужчина предполагал. — Полагаю, в этом местечке мы очутились неслучайно. — Головная боль, усиливающаяся при каждом слове, никак не отступала, но сейчас Намджуна она волнует в самую последнюю очередь. — Осмелюсь предположить, кто-то уже сидел здесь до меня. Может не единожды. — Смекалки у тебя не занимать! — Уголки алых губ приподнимаются. — Я обустроил эту лабораторию в свой прошлый визит. Заброшенный ветхий домик с приличных размеров подвалом на окраине Лондона в неблагоприятном криминальном районе. Что может быть лучше? Любое злодеяние по умолчанию припишут местному преступному слою, если вообще сыщут это самое злодеяние в столь нелюдимом месте. — Юнги поворачивает голову и застывает с мечтательным выражением, запечатывая на губах лёгкую улыбку. Утончённый профиль белым пятном выделяется в густой подвальной темноте. — Посещая каждый уголок мира, я не исчезаю бесследно, а оставляю метки-напоминания: изувеченные души, разбитые сердца, покалеченные судьбы, окоченевшие трупы… Намджун чувствует, как холодный пот стекает со лба по щеке, как промокла рубашка под мышками. Не сказать, что пленник питает надежды о заветном спасении путём обнаружения злосчастного подвала случайным прохожим, но от речей друга кровь стынет в жилах. Ким облизывает пересохшие губы и пытается выдавить из себя ехидную усмешку, но та получается истерической. — Лаборатория? Так ты называешь место своих пыток? Юнги улыбается снисходительно и тянет руку к пожелтевшей в мазках света лампы стали. Тонкие пальцы с любовью касаются слепящих остротой лезвий. — Это не пытки, мой слепо уверовавший в обратное друг, это — исследования, и с тобой я бы мог провести самое грандиозное из всех. Только представь, как бы нам было весело, пока мы выясняем возможные пути лишения тебя жизни в рамках господствующего бессмертия. Я бы мог раскроить тебе череп, мог бы отрубить голову или распилить на маленькие аккуратненькие квадратики плоти твою упитанную тушку и разбросать ошмётки по всему миру. Полагаю, каждый из этих способов смог бы умертвить тебя. — Юнги закрывает глаза и облизывается, смакуя сладкие представления, но резко его лицо искажает гримаса недовольства. — А что, если нет? Что, если твой разум продолжит существовать отдельно от целостности тела? Или умирать, разорванный на куски, ты будешь медленно и мучительно, ощущая всю ту боль в загнивающей конечности, схоронённой от тебя на другом конце земного шара? Заманчивая перспектива выяснить, не так ли? Что же всё-таки остановит биение сердца мёртвого душою существа, проклятого вечной молодостью? Мин переводит взгляд на застывшего искорёженной фигуркой друга, чтобы выцепить заветный страх в распахнутых карих глазах, но заместо подпитанной обескураженностью опаски замечает лишь отвращение. — Какие страсти! — усмехается брюнет. — Хотел бы я увидеть, как изменится испытываемая тобой эмоциональная палитра, приступи я к озвученному. Но, к твоему счастью и моему сожалению, испытания разума преобладают над проверками телесной выносливости в моей таблице приносящих удовольствие забав, поэтому образец под названием Чон Чонгук волнует меня куда больше, нежели ты. Из-за него, кстати, ты и здесь. Чаша терпения небезгранична, мой друг. Юнги проводит указательным пальцем по ряду развешенного как на выставке оружия и снимает с закрепа нож-кинжал, правда, некоторое время крутит сталь в руке, будто бы стремясь убедиться в правильности сделанного выбора, но по итогу довольная улыбка всё же застывает на губах. Издали Намджун успевает оценить искусность предпочтённого ножа, тот определённо выполнен на заказ. Булатная конусообразная сталь, деревянная рукоять, в сечении прямоугольная, расширяющаяся в верхней части, украшенная резным орнаментом из дубовых листьев. Прибор рукояти из белого металла, навершие в виде литой головы шакала. Все декоративные элементы выполнены в технике обронной резьбы и покрыты серебрением. Ким прикусывает губу, переплетённых конечностей за спиной он уже давно не чувствует. Застывшее в чужих руках оружие будто гипнотизирует, не позволяя оторвать взгляд от поблёскивающей в свете лампы стали. Вязкий комок слюны обволакивает гортань, мужчина пытается сглотнуть и заговорить. — Этот мальчик стоит того, чтобы за него побороться. Всё, что тебя привлекает, ты пытаешься изучить; всё, что тобою понято, ты стремишься подчинить и контролировать; всё, что неподвластно твоей воле, — уничтожаешь. На каком бы этапе ни был Чонгук в цепочке твоих исследований, ничего хорошего его не ждёт. Видит Бог, я пытался спасти невинное дитя. Юнги прищуривается и улыбается. Улыбается так, будто бы знает самую страшную тайну, самый компрометирующий факт, будто бы в его руках разгадка великой головоломки. — Очередная порция показушной высокопарной речи в намерении заполучить стороннее расположение. Пыль, застилающая глаза невеж благоговением. — Мужчина делает шаг навстречу, оглаживая средним пальцем остриё ножа. — Наверняка это приятно, когда каждый видит в тебе рыцаря на белом коне, смотрит с неприкрытым восхищением, выражает почести небывалому благородству. А хочешь, я скажу, почему тебе на самом деле интересен Чонгук? — Юнги останавливается в шаге от привязанного к стулу друга и касается холодным лезвием его щеки, рисуя белую полосу на окровавленном холсте. Ким смотрит с затаившимся гневом, до скрипа зубов сжимая челюсти. Наверняка перспектива огласки нежеланной правды чужими устами встаёт поперёк горла. — Чонгук лишь инструмент воздействия на меня, возможность ощетиниться и показать зубы, доказать своё величие не только посредством театральных постановок, где актёр из тебя, по правде говоря, никудышний. Бедный мальчик всего-навсего пешка на поле между двумя королями; сырая кость, раздираемая парой оголодавших дворняг. Признаться, я и сам снизошёл до уподобления пленникам азарта, придумал забаву на конец сентября, хотел посредством несмышлёного ребёнка лишний раз утереть тебе нос, парируя превосходством в негласной борьбе за чужое внимание. Жаль только, что заготовленный сюрприз ты всё же не увидишь. — Что? Убьёшь меня? — Намджун прищуривается и усмехается, и с первого взгляда можно даже поверить, что бесстрашие поистине напитывает мужчину, за не одно столетие повидавшего немало и потерявшего всякую ценность своему бренному бессмысленному скитанию; можно поверить, что безразличие к уготованному Богом исходу овладевает помутнённым нескончаемыми странствиями рассудком. Да только актёр из Кима действительно скверный, и Юнги читает затаившуюся истерику по нервно дёрнувшемуся уголку губ. Следующая фраза, выплюнутая на очередной вымученной усмешке, лишь тому доказательство: — Как своего брата убьёшь? Мин тянет руку и гладит друга по окровавленной макушке, встречая ошеломлённый взгляд понимающей улыбкой, словно перед ним маленький мальчик, напакостивший в надежде привлечь внимание вечно занятых безучастных родителей. Ладонь скользит к испачканной щеке, даря нежные, почти любовные касания. Чёрные глаза противоестественно полны тепла и умиротворения, как у налакомившегося хищника, после удачной охоты готовящегося ко сну у огней разведённого костра. Намджун сглатывает вязкую слюну, дышит часто и бегает растерянным взглядом по беспристрастному бледному в свете лампы лицу. Чёрные отросшие волосы завораживающими волнами падают на щёки. — Мой милый Намджун. — Низкий бархатный голос звучит убаюкивающе. — Мой старый добрый друг. — Подушечкой большого пальца мужчина нежно давит на пухлые приоткрытые губы и утирает подсыхающую кровь вместе с капельками выступившего пота. — Если бы ты знал, как много ты порой говоришь. Юнги резко просовывает палец в чужой рот и фиксирует пересохший шершавый язык, прижимая того к нёбу. Ошеломлённый непредвиденной грубостью, Ким активно дёргается и мотает головой, да только связанные за спиной руки да крепкая хватка на затылке мешают добиться каких-либо успехов. Уголки губ болят от растяжки, когда и указательный палец напару к большому пролезает внутрь. Без единой эмоции на лице Мин зажимает вертлявую плоть верхними фалангами и тащит наружу под неразборчивое сдавленное мычание не прекращающего дёргаться друга. Круглыми напуганными глазами Намджун впивается в нависающего над ним зверя, скинувшего шкуру овечки. Юнги наконец открыто продемонстрированным страхом упивается, тянет уголки губ в самодовольной улыбке, а затем одним резким взмахом ножа отрезает язык, противным шлепком за долю секунды приземляющийся на пол. Брызнутая фонтаном кровь успевает оросить бледные пальцы. Намджун извивается на стуле и истошно воет, захлёбывается нечленораздельными звуками, распадается на отчаянные стоны боли. Возможность тела исцелиться не лишает нестерпимых мучений, волной захлёстывающих в моменты физических истязаний, не лишает адской агонии, в которой сейчас бьётся запертое в клетку из крови и плоти сознание. Хватающийся за нити здравости и остатки человечности, Ким никогда не уподоблялся другу с его маниакальным рвением заставить телесную оболочку страдать от насилия и жестокости, поэтому боль Намджуну незнакома, когда как для Юнги её тёмные воды уже испиты досуха. Мыском туфли Мин откидывает валяющийся язык подальше от своих ног. Испачканные пальцы он резво утирает о белую рубашку, оставляя багровые пятна. Некогда лучший друг всё ещё мычит от боли, правда, перестаёт бездумно брыкаться. Вся нижняя часть лица Кима залита кровью, с подбородка стекают нити блестящей ярко-розовой слюны. — Полагаю, новый язык у тебя не отрастёт за сегодня, поэтому, если ты не против, продолжим. — Юнги возвращается к покинутому стулу и вновь усаживается на него. Нож остаётся зажатым в руке, указательный палец оглаживает блестящее остриё. — Итак! Чон Чонгук… Давай признаем, что этот мальчик довольно интересный, и привлёк он нас одними и теми же качествами — незаклеймённое грязными деяниями невинное дитя, само олицетворение чистой добродетели, наивный доверчивый простачок из глубинки, способный в любом злонамерении отыскать частичку света. Полагаю, спорить ты не станешь, что в наше время среди господствующих пороков таких истинных праведников по пальцам одной руки сосчитаешь. Для меня этот ребёнок первосортный материал для изготовления коллекционной поделки, ну а что же ты, мой друг? — Юнги склоняет голову набок и смотрит на подрагивающего связанного мужчину с ожиданием, словно тот действительно сейчас может вступить в диалог. Завуалированная насмешка встречается неприкрытой яростью в карих глазах. Намджун едва заветно шевелит кровавыми губами, и не составляет труда понять, что некогда лучшему другу он желает сгореть в аду. — Что для тебя есть Чон Чонгук? — повторяет вопрос. — Именно что, Намджун, ведь в несмышлёном ребёнке ты видел лишь средство — средство избавления от уготованных свыше мучений за совершённые злодеяния. Ты полагал, мальчишка очистит тебя, облагородит, искупит грехи и позволит обрести покой на том свете. Да только бездушным нет дороги в райские сады Эдема, и никакой Чон Чонгук не в силах переписать небесные порядки. Страх вечной боли в царстве преисподней посеял в тебе навязчивую мысль, переродившуюся в паранойю. И как бы ты сам себя ни обнадёживал, как бы ни убеждал, в действительности переменам внутри тебя не суждено случиться. За свой выбор мы поплатимся, друг мой, обязательно поплатимся. — Юнги смотрит на нож и будто только сейчас замечает пятнышки крови на лезвии. Как заворожённый, он крутит испачканную сталь под светом лампы и любуется золотыми переливами. — Чонгук ничего для тебя не значил как личность, — наигравшись, продолжает монолог, возвращая внимание сидящему напротив другу, — ты никогда не беспокоился о его судьбе, и спасал ты не мальчишку, а своё заветное лекарство от грядущих нескончаемых пыток в аду. Юнги слышит рык, преисполненный гневом и отчаянием. Намджун сжимает челюсти до скрипа, позволяя желвакам ходить под испачканной раздражённой кожей, тело напряжено как струна, а глаза горят лютой ненавистью, правда, Мин не уверен, кого старый друг сейчас ненавидит больше: рассказчика или же правду, которую тот поведал и которую Ким не одно столетие держал под замками разума. — Но знаешь, каким бы занятным ни представал Чонгук и как бы я ни был заинтересован в окончании текущего эксперимента, не из-за него всё так сложилось. У истоков совместного пути я бы не позволил какому-то ребёнку разорвать нашу дружбу, но а сейчас разве ещё существует то, что можно разорвать? Пламя, гревшее двух мальчишек из маленькой корейской деревеньки, давно погасло, даже угли не тлеют, а лишь пачкают пальцы чёрной сажей. Наша связь нерушима, Намджун, но далеко не первый день этот ядовитый комок скверны лишён светлых красок. Мы привязаны друг к другу колючей проволокой, и острые шипы раз за разом впиваются в кожу, когда выбранный путь у каждой частички единого целого никак не может совпасть. В глазах, прежде хранящих тепло, я вижу презрение, в словах, некогда утешающих, сквозит лишь намерение сделать больно. Если я не способен чувствовать, это не значит, что я не в силах заметить. Не одно столетие я пытался изменить твоё отношение ко мне, не хотел терять то единственное, что осталось от прошлой жизни, но в глазах напротив нет и толики былых чувств, в глазах напротив я до сих пор вижу себя монстром. И ты был прав: ты напоминаешь мне Чонги. Только он не знал и сотой доли того, через что я прошёл. Мин внимательно смотрит на подсвеченное жёлтым фильтром лампы лицо, как сжаты челюсти, как прищурены глаза и в уголках собрались морщинки, как широко раздуваются ноздри и нервно дёргается левое веко, как кровь стекает с подбородка. Внимательно смотрит в сейчас кажущиеся янтарными глаза, будто проверяет сам себя в последний раз — что же он увидит в глубоких водах чужого сознания, в зеркале выжженной души? И в очередной раз замеченное отвращение, разбавленное неприкрытой агрессией и нотками удерживаемого под замком страха, подводит жирную черту. Черноволосый мужчина уверенно поднимается со стула и в пару шагов преодолевает разделяющие футы. Четыре пальца левой руки впиваются до боли чуть выше чужой брови, когда большой натягивает кожу под нижним веком, мешая пленнику любыми путями закрыть затёкший кровью левый глаз. Теперь Юнги может до мельчайших деталей рассмотреть своё отражение, застывшее в расширившемся зрачке. Отражение, рисующее невменяемого безжалостного убийцу. Пальцы покрепче обхватывают деревянную рукоять. Не успевает Намджун дёрнуться и промычать нечленораздельные ругательства, как острие ножа вонзается в глазное яблоко и вырывает его из глазницы. — Как, наверное, жаль, что некогда лучший друг, которого своей грудью я прикрывал от режущих клинков, сейчас для меня ничто иное как мелкое препятствие в очередном эксперименте. Под аккомпанемент булькающих звуков Юнги рассматривает насаженный на лезвие глаз с болтающимися кровавыми ошмётками нервных окончаний. Пронзённое сталью зеркало мешает увидеть в своих глубинах какое-либо отражение. — Засевшее внутри проклятье не позволит тебе умереть от болевого шока или потерять сознание, поэтому мужайся, Намджун. Мин снимает с острия белесо-красный шарик и бросает на пол, после чего размазывает по земле подошвой туфли. — Мне интересно, что ты сейчас чувствуешь? — Мужчина смотрит на скрюченного от боли друга, смотрит в пустую сочащуюся кровью зеницу, смотрит на выступившие из уцелевшего глаза слёзы. — Что ты чувствуешь, зная, что не смог меня превзойти, зная, что проиграл? Что не смог уберечь заветную пилюлю, сулящую избавление от кары господней, зная, что как только я закончу с тобой, то пойду и возьму малютку Чона? Грубо, без сожалений, до жалобной мольбы и первых капелек крови, поставлю собственнические метки, чтобы в лишний раз продемонстрировать испорченность воспеваемой тобой ангельской невинности. Что ты чувствуешь, Намджун, зная, что я вымазал грязью единственную благодать, способную даровать тебе успокоение? Юнги не улыбается. Обязанный ликовать победе, не кривит губы в самодовольной ухмылке. Чёрные глаза полны льда, острыми пиками вонзающегося в на последнем издыхании рокочущее сердце друга. В очередной раз доказанном превосходстве для Мина мало новизны, да и колепреклонённый брат названый, погребённый под обломками гордыни и тщеславия, не вызывает бурного восторга. На падение выстраиваемой столетиями личности Кима мужчине глубоко плевать, лишь исследовательский интерес имеет движущую силу. Что же чувствует человек, который в одночасье потерял всё? В одном единственном глазу Намджуна зарождается смирение. Былое неприкрытое желание растерзать мучителя окончательно размывается, уходит и страх. Сейчас, кажется, все мысли мужчины обращены к себе, остатками уцелевшей здравости Ким подводит черту пройденному многолетнему пути, оценивает оставленное наследие, взвешивает добродетели и согрешения. Намджун смотрит на застывшего перед ним палача, но будто не видит. Язычки света оставляют всё больше жёлтых мазков на подёрнутой пеленой влаги карей радужке. Припухшее налитое веко закрывается, позволяя одной единственной слезе стечь с уголка глаза. — Ты помнишь ту ночь? Дождливую ночь в лесу в сентябре тысяча шестьсот второго, которая изменила всё? — Юнги кладёт руку на пшеничную макушку и нежно пропускает залитые кровью пряди сквозь пальцы. — Помнишь её слова? Мудрые изречения о трёх слагаемых, благодаря которым и существует всякий человек. Душа. — Мин проводит большим пальцем по чужому взмокшему лбу, разглаживая парочку морщинок. — Разум. — Подушечка скользит по спинке носа. — Сердце. — Касание достигает залитых кровью губ. Всё ещё сидящий в прострации Намджун нерешительно кивает, вызывая у старого друга едва заметную одобрительную улыбку. — Хорошо, — хвалит, словно перед ним ученик отвечает домашнее задание. Бледные пальцы оглаживают заляпанный красным подбородок и чуть приподнимают поникшую голову, дабы заглянуть в уцелевший глаз. — Первое мы добровольно отдали. Второе с годами омертвело, изъеденное пытками времени. Не смотри так. Не пытайся спорить. Мы оба безумны, и не нужно убегать от очевидного, мой друг. Я извлекаю из отравленного рассудка неплохие забавы, принимаю сумасшествие с распростёртыми объятиями, и тебе следовало бы уподобиться мне, а не прятаться за идеальной в глазах общества карикатурой на самого себя. — Юнги проводит большим пальцем по щеке, подушечкой ощущая грубую корку запёкшейся крови. — И что остаётся? Что в нас с тобой всё еще поддерживает жизнь? Она не обещала нам бессмертия, она обещала вечную молодость — это не одно и то же. И наша вечность будет длиться, пока сердце трепыхается в груди. Мин замечает, как тяжело сглатывает сидящий перед ним мужчина, как красные блестящие губы шевелятся, складывая неразборчивое немое послание, но разбирать его Юнги не имеет ни малейшего желания. — Помнится, я успел обмолвиться, что в число моих подопытных ты не войдёшь, но, к сожалению, я соврал, и один единственный эксперимент мне всё же провести придётся. Юнги не пожимает плечами в издевательском напускном сожалении, не склоняет головы на бок и не кривится лицом, тембр лишён показушной игривости, а глаза смотрят без насмешки. Левая ладонь касается чужой груди, под вымазанной в крови белой рубашкой размеренно бьётся сердце. Мин наклоняется и соприкасается с чужим лбом своим, перемещая руку на опущенное плечо друга. Губы прижимаются к неразглаженной складке меж бровей, оставляя лёгкий невинный поцелуй. — Свидимся в аду, Намджун. Крепко зажатый в руке нож вонзается в грудь и утопает в мягкой плоти как в подтаявшем куске масла. Связанный мужчина вздрагивает, из приоткрытого окровавленного рта вырывается хрип, а один единственный глаз медленно закатывается и мутнеет. В него-то Юнги и смотрит, когда вынимает из тела лезвие. — Ты никогда не видел меня настоящим. Зато сейчас видишь. Мин не без интереса наблюдает, как утекает жизнь из казалось бы бессмертного существа: как перестают вздыматься от дыхания плечи, как исчезает морщинка на лбу, как смыкаются испачканные красным губы и опускается тяжелая голова. Как мало, оказывается, нужно, чтобы уничтожить неподвластное физическим недугам, на первый взгляд, совершенное создание. Пятно на груди становится лишь больше, струйки золочёной в свете лампы крови плывут вниз по животу, окропляя и бежевую ткань брюк, но впервые Юнги багряные переливы не завораживают, ибо куда приятнее смотреться в подёрнутое мёртвым стеклом зеркало, впервые за триста лет неотражающее тебя монстром.