***
Льёт четвёртый день подряд — природа заблаговременно оповещает о грядущих холодных осенних объятиях. Конец августа никогда не радует жителей столицы солнечными деньками, чересчур свежим, мелкими иголками колющим воздухом перетекая в сумрачное господство сентября. Небо низкое и грузное, залепленное стальными тучами. Краски города разом теряются, будто льющаяся вода смывает неуспевшую подсохнуть акварель. Дворецкий принимает мокрый камзол и кланяется, оповещая о находящемся в особняке госте. Юнги благодарит Томаса за работу, просит приготовить чай и ничуть не удивляется ждущему его три дня Чонгуку. Юноша обнаруживается в гостиной, закутанный в плед и с чашкой шоколада в подрагивающих руках. Появление любимого заставляет парнишку выпрыгнуть из тёплого уютного кокона. — Хён! Вы наконец пришли! Где же вы были так долго? — Чон подбегает к вымокшему мужчине и замирает в паре шагов, хочет протянуть руку, убрать со щёк влажные пряди, но не решается, как и смотреть пристально не решается, опуская взгляд. Юнги изучает окаменевшую фигурку: видит, как дрожат плечи, как бледно лицо и как искусаны от волнения губы, видит перебинтованную ладонь. — Опрятным ты мне нравишься куда больше, — сухо бросает и обходит человечка словно театральную декорацию, проходя вглубь гостиной. Чонгук, раздосадованный отсутствием приветственной ласки, виду не показывает, оборачивается и с затаившейся тревогой отваживается взглянуть на усевшегося в кресло Мина. Сердце сумасшедше колотится в груди, ладони потеют. — Вы же не серчаете, что я решился искупаться? Томас не имел ничего против, он вежлив и обходителен. — Хочет добавить, что камердинер и с израненной рукой помог, но затрагивать столь интимную тему юноша почему-то опасается, несвойственная холодность любимого мурашками застывает на коже. — Ты был здесь все три дня? — Под тенью вопроса кроется неприкрытое безразличие. Тонкие пальцы постукивает по бархатному подлокотнику в нетерпении, словно Юнги обременителен диалог и он желает как можно скорее его закончить. — А куда же мне идти, хён? — Сердце сжимается, и комок слёз собирается в горле. — Тётушка вернётся только в конце недели из пригорода, а без неё в особняк к дядюшке Намджуну я не вернусь. Услышав имя друга, Юнги нервно дёргает уголком губ. Покоящийся в кармане брюк медальон даже через толстую ткань жжёт кожу бедра. Томас приносит смородиновый чай с листьями мяты. Фарфоровые чашечки побрякивают, когда их переставляют с подноса на лакированную столешницу, и звук этот оглушителен в обволакивающей тишине гостиной, такой удушающей и густой, что, кажется, можно потрогать её руками. — Вы злитесь, хён? — с очевидным беспокойством спрашивает Чон, когда дворецкий удаляется. — Я позволил себе лишнего? — Юнги молчит, смотрит внимательно, прожигает непроглядной чернью в глазах до волдырящихся меток и сладкого запаха горелой плоти, что парнишка съёживается от фантомной боли и делает шаг назад, сжимаясь. Сердце замирает в груди, а пальцы холодеют. Искусанные губы раскрываются несколько раз в немой мольбе, прежде чем звучат напитанные страхом и горечью слова: — Мне уйти? И тут Мин словно стягивает маску, черты разглаживаются и мягчают, огонёк топит льдинки в чёрных глазах. Оторвавшись от спинки кресла, он протягивает руку и склоняет голову на бок, с лёгкой улыбкой смотря на парнишку. — Иди ко мне, милый. — Напитанный теплотой и нежностью голос пьянит и дурманит, ослушаться просьбы слабый заполненным чувствами сердцем Чон никак не может. Обрадованный благими переменами в поведении любимого, он ступает к привычно выглядящему хёну и усаживается к нему на колени. — Ну что ты, ангел мой? Зачем говоришь такие глупости? — Юнги обхватывает ладонями осунувшееся бледное лицо, которое впервые за долгие дни окрашивается заветным румянцем. Ореховые круглые глаза блестят неподдельным счастьем, робкая улыбка растягивает покрытые корочкой губы. Чонгук жмётся ближе и зарывается лицом мужчине в изгиб шеи, наконец полной грудью вдыхая такой пьянящий аромат чужой кожи. — Я скучал. Тревога и беспокойство изъедали меня. Не поступайте так больше, не оставляйте меня в неведении, не бросайте. Особенно… — Чонгук прикусывает кончик языка и топит стон в чужой шее: не следует ему упоминать о своих нелепых детских переживаниях. — Что ты хотел сказать? — Мин гладит кудрявую голову чересчур безэмоционально, подобно заведённой ключом игрушке выполняет ряд запрограммированных действий, сверля пустым взглядом гобелен, висящий над камином. Теперь Чонгук кусает губу и вздрагивает, задевая свежую корочку. Он правда не хочет расстраивать хёна глупыми несуразицами и необоснованными надумками, любимый просто посмеётся и назовёт его несмышлёным ребёнком. — Ну же, Чонгук… — давит, заставляя мальчишку сжаться комком на своих коленях. Завод кончился, и теперь Мин опускает руку, демонстративным бездействием побуждая излить мысли. Чон глубже зарывается носом во влажную после дождя шею и бурчит едва разборчиво: — То, что было между нами в вашей спальне три дня назад… Это… Вы… — Паренёк невольно ёрзает на чужих коленях и тяжело сглатывает. — Вы были непривычно грубы, и я имел глупость накрутить себя… — Что я тебя не люблю? — резко перебивает Юнги, и от одной лишь фразы, проклятой, обречённой, сулящей погибель, юноша приходит в ужас, вздрагивает и покрывается мурашками. Слышать подобное из уст любимого невыносимо. — Я… я… — снова мямлит. Язык во рту распухает, превращая любые слова в неразборчивую кашу. — Я не знал, что думать. Чонгук уверен, что сейчас Юнги усмехнётся, чмокнет его в дурную голову и окрестит глупым дитём, ведь как можно допустить такую абсурдную мысль, будто хён не любит своего маленького ангела? Но вопреки ожиданиям мужчина молчит. Прижимаясь к холодной недвижной скале, только по биению сердца в чужой груди Чон понимает, что рядом с ним живой человек. Испуганный, он отрывается от плеча и заглядывает в заново покрывшиеся корочкой льда глаза: густая тьма больше не греет, не обжигает, а заставляет кровь стынуть в жилах. — Хён… — Звуки застревают в горле, и сглотнуть комок выросшей тревоги не получается. — Тебе разве не было хорошо в ту ночь? — Юнги выгибает бровь. Взгляд внимательный, оценивающий, изучающий. Впервые под ним мальчишка чувствует себя некомфортно и теряется, но страх навлечь недовольство любимого, ненароком задевая чувства и обижая, быстро выводит Чона из окутавшего ступора. — Нет, хён, нет! Мне всегда хорошо с вами, и прошлый раз не был исключением. — Юноша позволяет себе заново окунуться в картинки поглотившего безумия, напитывается одолевавшими чувствами и краснеет, никак не способный смириться с неоспоримым фактом собственной испорченности, ведь вещи грязные и извращённые разожгли страсти и утопили в океане невиданного удовольствия, когда должны были возыметь эффект противоположный. Вымазанный стыдливым румянцем, Чон добавляет едва слышно: — Мне понравилось. Очень понравилось. — Тогда в чём же проблема? — В голосе проскальзывает нотка раздражения, а глаза по-прежнему режут холодом, что Чонгука невольно пробивает крупная дрожь. Прикусив губу, мальчик морщится, стараясь подавить собравшуюся горечь, и только когда скопившиеся слёзы заставляют оленьи глаза блестеть, Юнги меняется: как по мановению волшебной палочки он теперь смотрит с теплящейся нежностью и тянет руки к румяным щекам, дабы приласкать. — Глупый малыш, такой глупый, что заставляет и хёна беспокоиться. — Мин растирает пальцами мягкую кожу, ощущая острые мальчишечьи скулы, — видно, эти три дня Чонгук питался тоже из ряда вон плохо. Парнишка льнёт к ладоням с безграничным благоговением, опустившееся на плечи облегчение разглаживает нежные черты, делая юное личико наконец умиротворённым и расслабленным, но слезинки всё равно стекают по щекам. — Ну чего ты? — Юнги подаётся вперёд и целует дрожащие губы — всего лёгкое невинное касание, длящееся не больше секунды, но мальчишке и этого хватает, чтобы молния пронзила, электролизуя каждую клеточку тела. Чон молчит, лишь улыбается уголками губ и кладёт ладони поверх чужих рук, поглаживает нежную кожу, не позволяя такой необходимой ласке исчезнуть. Щёки горят, как и губы, которыми паренёк касается ребра ладони, а затем и каждого тонкого пальца, сыпля нежными поцелуями в стремлении выразить все те чувства, что переполняют и разрывают грудь. С особым трепетом и заботой юноша разворачивает к себе правую ладонь хёна, всматривается и застывает от удивления. Непонимание читается в бегающем растерянном взгляде. — Юнги… — Круглые глаза становятся ещё больше, парнишка сглатывает и зажмуривается, но когда вновь решается изучить руку — ничего не меняется. — Я же помню. Помню, как вы порезали себе ладонь, но нет даже едва заметного следа. Как же это… — Чон бросает взгляд на собственные белые бинты, а затем во все глаза смотрит на чистую идеальную ладонь любимого. Складка меж бровей красноречиво свидетельствует о том, что к подобному разговору Юнги не был готов. Как же он мог упустить из виду тот факт, что проворного мальчишку смутит отсутствие раны? — На мне быстро всё заживает, да и порез не был таким глубоким. — Звучит не слишком убедительно, но и Чонгук не слишком умён, чтобы разбираться. — Нет же, хён! Нет! — Юноша мотает головой. Да, он был возбуждён и опьянён сумасшедшей страстью, но кровавые метки на теле не могли привидеться, рана любимого была куда глубже, чем у него самого, — красные простыни, которые Чон запретил менять до возвращения хёна, служили ярким тому доказательством. — Такое не может зажить так быстро. — И вдруг парнишка вздрагивает, припоминая свои недавние беспокойства, облизывается в нетерпении и наклоняется к шее любимого, проводит пальцами по нежной коже, не наблюдая грубых рубцов, которые красовались не так давно и обещали увековечиться на идеальном теле уродливыми шрамами. — Ничего нет… — на выдохе бормочет, путаясь в словах. Подушечки пальцев ласково обводят кадык, сонную артерию, плывут чуть ниже и натыкаются на влажный ворот рубашки. — Невозможно… — Прекрати, Чонгук. — Мин отрывает чужие руки от своей шеи. — Я же говорил тебе, что рассосётся, что не о чём беспокоиться. У меня есть чудесная мазь на травах, она даже оторванную конечность склеит воедино. Не стоит придавать этому значения. — Но хён… — Ореховые глаза с неудовлетворённой озадаченностью бегают по любимому лицу. — Чай стынет, Чонгук, — грубее, чем хотелось пареньку, бросает брюнет. — Хён… — Чай. Стынет. — Чёрные болота вновь покрываются инеем, и, боясь замерзнуть в пучинах вязкой темноты, Чон решает отступиться, сдаться, позволить любимому править: если Юнги не хочет говорить об этом, так тому и быть, если Юнги заверяет, что порез не был глубоким и волшебная мазь помогла с раной, то пусть это будет правдой. Чонгук нехотя слезает с колен и устраивается рядышком на подлокотнике кресла, тянется за фарфоровой чашечкой и хочет передать на самом деле уже остывший чай мужчине, но тот будто не видит предложенного напитка, смотрит пустым холодным взглядом перед собой, а затем поднимается с кресла, чуть ли не выбивая чашку из мальчишечьих рук. — Вы куда? — обеспокоенно интересуется. — Мне нужно принять ванну и переодеться. Юноша решается несколько мгновений, кусает губу и впивается пальцами в тонкие грани фарфора, но по итогу всё же осмеливается предложить: — Я могу с вами? — Не сейчас, Чонгук. Я устал. Юнги скрывается в тени второго этажа, ни разу к растерянному юноше даже не оборачиваясь. В груди что-то щемит, рука тянется и прижимается к пульсирующей плоти поверх ткани рубашки. Губы льнут к наполненной чашечке. Чай действительно холодный, холодный в противовес обжигающим щёки слезам.***
Холодно. Под стеганым одеялом и плюшевым пледом Чонгуку холодно. Сжавшись в беспомощный комочек, парнишка дрожит и до боли сжимает веки в попытке отдаться власти далёкого сна. Уже вторая по счёту ночь нескончаемыми часами темноты изводит и мучает, не позволяя утонуть в объятиях сладкого забвения; вторую ночь подряд Чон смотрит на испещрённый тенями мужской силует и не понимает, почему так тоскливо, почему сердце разрывается, а глаза щиплет от слёз. Юнги не прикасается к нему, не целует, не обнимает — просто укладывается на свою половину кровати и засыпает, не говоря ни слова. Что же он сделал? В чём провинился? Неужели ненароком обидел хёна и задел его чувства? Поэтому он такой? Поэтому мстит и задевает теперь уже чувства Чонгука? Ведь невозможно выносить всепоглощающее одиночество, неправильное, извращённое, когда любимый так рядом, когда можно протянуть руку и коснуться широкой спины. Зачем Юнги так наказывает его? Зачем мучает, царапает острыми льдинками живое пылкое сердечко? — Хён? — шепчет едва слышно, неуверенный, что слово всё же соскользнуло с дрожащих губ. Ответа не следует. Юнги наверняка спит, и умиротворённая отречённость, позволяющая так легко пасть в пучины сладкого забытия, Чонгуку обидна. Юноша не знает, чего ждёт, с какой реальностью хочет столкнуться, но явно не с той, где любимому всё равно на его страдания. А не заметить полные надежды и предвкушения глаза, смотрящие с благоговением и любовью, невозможно, как нельзя и не узреть всю ту боль, которая разрастается в ореховых озёрах, стоит не подарить желанный поцелуй или обделить заветным тёплым словом. — Хён? — повторяет громче. Сердце бьётся чаще, а кончики пальцев, сжимающих одеяло, подрагивают. Чонгук ненавидит себя за эгоистичность, ненавидит за непреодолимую потребность внимания, ненавидит за причиняемый любимому дискомфорт в стремлении заполучить частичку необходимого тепла. Его обиды могут быть надуманными, а переживания беспочвенными, да только никуда не деться от отравляющих мыслей и ноющей боли в груди. Если он допустит ошибку, позволит лишнего и перейдёт черту, то вымолит прощение, докажет свою любовь и преданность, заслужит былое расположение, но мучаться в коконе ледяного одиночества Чонгук больше не может. — Юнги… — Парнишка шуршит под одеялами и скользит ближе, пока кончиком носа не упирается в острый позвонок. Юнги тёплый, здоровая ладонь так и тянется к широкой спине, чтобы согреться чужим пышащим жаром. Но невинного прикосновения Чону недостаточно, он прижимается губами к облизанной отросшими волосами шее и оставляет нежный поцелуй. — Хён? — отчаяннее взывает, зарываясь носом в чёрные пряди. Запах мужского тела дурманит и сводит с ума, Чонгук задыхается, дрожит от порхающих в животе бабочек, целует снова и снова, прижимается всем телом и обнимает любимого поперёк талии, но тот по-прежнему молчалив и недвижен, сном глубоким или показушным безразличием побуждая мальчишку действовать настойчивее в попытке заполучить заветное внимание. Чонгук нежно поглаживает плоский подтянутый живот и уже влажными поцелуями ласкает покатые плечи. Юнги не поощряет одежду для сна, привычку нагим ложиться в постель он выработал и у партнера, который сейчас обнаженными бёдрами прижимается к чужим ягодицам. — В чём дело, Чонгук? — Голос не слишком походит на сонный, зато оттенком неприкрытого раздражения верно ударяет по успевшему разомлеть мальчишке. — Мне холодно, хён. — Очередной поцелуй в шею. — И одиноко. — Губы снова мажут по горячей коже. Трепетно, страстно, нуждаясь. — Согрейте меня, Юнги. В объятиях юноши Мин разворачивается. В сумраке комнаты чёрные глаза хищно поблёскивают. Чонгук сжимается, из последних сил взгляд не отводит, щёки краснеют, а губы дрожат. Мужчина под одеялом касается обнажённого плеча, толкает и нависает сверху. Отросшие пряди щекочут, а дыхание обжигает. — Уверен, что хочешь этого? — Юнги склоняется и ведёт кончиком носа по чужой щеке. — Уверен, что тебе это нужно? Чон сглатывает и кивает несмело, тянется к манящим губам, но любимый дразняще отдаляется. — Уверен. Вы мне нужны, хён. Юнги молчит. Смотрит в блестящие тёмные вишни и будто окунается в глубины чужого сознания, читает каждую мысль и каждое потаённое желание. У Чонгука от полных серьёзности и решимости глаз голова идёт кругом, в вязкой пучине обволакивающей черни он в тысячный раз беспомощно тонет. Желанные губы искажает усмешка, колкость и ядовитость которой паренёк самозабвенно не замечает, зато вздрагивает и выгибается, когда ему дарят заветный поцелуй. Мин снова груб и резок. Не разменивается на долгие ласки, не тешит юнца нежностью и заботой, не гонится за чужим удовольствием. Толчки жёсткие, рваные, пальцы впиваются в карамельную кожу, обещая нарисовать новые метки к неуспевшим исчезнуть после прошлого раза. Подушечки очерчивают синяки, оглаживают, давят, вынуждая Чона метаться на простынях от смешанного с болью удовольствия. Юнги кусается, срывает корочки с губ и пускает сладкую кровь, любуется багровыми пятнами, раскиданными по телу, в сумраке спальни кажущимися грязными разводами сажи. Парнишка охает и стонет громко, двигается навстречу и смотрит с безграничным обожанием, что в какой-то момент от клубка восторженного благоговения, от пляшущей сияющими звёздочками сумасшедшей всепоглощающей любви Мину делается тошно. Под закрытыми веками невольно запечатывается искажённое гримасой наслаждения лицо, всё с теми же большими блестящими глазами, отражающими в своих ореховых водах неоспоримое божество. Юнги выходит и переворачивает мальчишку на живот. Утопая в подушке лицом, Чон вымученно стонет, когда в него резко погружаются с громким шлепком, когда волосы на макушке сжимают в кулак и тянут, заставляя прогнуться в пояснице. Колени разъезжаются по влажными простыням, а ягодицы горят от настырных пальцев, оставляющих всё больше и больше синяков на нежной чувствительной плоти. Никогда Чонгука не брали сзади, не насаживали на член как игрушку особого назначения, никогда не лишали возможности лицезреть любимое лицо в минуты наслаждения, не запрещали ответно касаться. Отпустив комок взмокших от пота волос, Мин обеими руками сжимает тонкую талию и с остервенением дикого зверя управляет податливым телом, наблюдая как налитая плоть пропадает и появляется меж раздвинутых ягодиц. Парнишка кряхтит, кусает подушку и впивается пальцами в железные поручни, пока колени до красноты и жжения скользят по скомканным простыням. Жёсткая ткань натирает соски, прижатый к постели член изнывает и сочится. Боль мешается с блаженной сладостью, слёзы счастья мешаются со слезами обиды. Чонгук кусает губы и сглатывает собственную кровь, на удивление пресную и безвкусную. Мужчина накрывает мальчишечью руку своей и отдирает её от прута в изголовье, пальцы крепко сжимают ладонь, большой находит перебинтованный порез и со всей силы давит. Чон вскрикивает, пытается руку вырвать, но хватка железная, с особой жестокостью Юнги продолжает терзать свежую рану, пока белый цвет повязки не окрашивается красным. Жалобное хныканье перерастает в рыдания, что только подначивает вбиваться в размякшее тело с бешеной прытью. — Я спрашивал тебя, Чонгуки, — насмешливо выплёвывает, вспоминая родной корейский. — Спрашивал, но ты был уверен. — Мин склоняется и кусает за загривок, большим пальцем прорывая влажные бинты и погружаясь в кровоточащую рану, — мальчишка взрывается надрывным воплем и дёргается всем телом, невольно до упора насаживаясь на член. — Поэтому, ангел мой, тебе следует заткнуться. Чонгук и правда не роняет больше и звука, топит жалобный скулёж в вымокшую от слёз подушку. Послушно терпит уготованную боль, подставляется, угождает, позабыв о собственном удовольствии. Но голодное до прикосновений Юнги тело всё равно достигает разрядки, какой бы извращённой и болезненной ни была его ласка. Горячая сперма стекает по бёдрам, поясница ноет, меж ягодиц зудит и жжётся, разбережённая рана пульсирует и кровоточит, но всё, о чём может думать Чонгук, это лицо хёна, как сильно он жаждет увидеть его и прочитать в усталом выражении невымолвленное признание, заверение в любви, любви обещанной и вечной. Да только ускользает от юноши мечта заветная, когда Мин, словно ничего и не произошло, без единого слова укладывается спиной к нуждающемуся разгорячённому партнёру и без промедлений засыпает.