Паноптикум

Чонгук знает, откуда Юнги берёт алкоголь, поэтому раздобыть бутылку виски из многообещающего разнообразием бара труда не составляет. Паренёк прихватывает хрустальный стакан и, укутанный в плед, выходит на веранду. Статичная пасмурность, на радость, не сопровождается привычными осадками, но зелень сада ещё не успела высохнуть после ночного ливня, поэтому поблёскивает в туманной облачной сумеречности. Пальцы дрожат и неуверенно держат стакан, наполняющийся алкоголем. Свежий ветерок треплет кудрявые волосы, забирается под плед и холодит разгорячённую после сна кожу. Правда, отлёживание боков в кровати нельзя назвать сном — за все часы тёмного господства юноша не сумел и глаза сомкнуть, и, только когда утро начало прорезаться сквозь пелену густого сумрака, Чон выбрался из постели. Зеркала парнишка миновал, не желая видеть опухшее от слёз лицо и изувеченное в порывах страсти тело. Пренебрёг он и надобностью одеться, стремясь избежать лишнего взгляда на испещрённую метками кожу. В плюшевом пледе, расшитом пионами, тепло и уютно, — своеобразный кокон умиротворения, в котором Чонгуку спокойно. Первый глоток обжигает горло непривычной терпкостью. Горечь разливается по пищеводу и испепеляет около суток не видевший пищи желудок. Юноша морщится, но лишь сильнее сжимает поблёскивающий на свету стакан и снова прижимается распухшими саднящими губами к холодному хрусталю. Юнги спал, когда Чонгук ушёл. Все оставшиеся часы ночи крепко спал, даже ни разу не повернувшись. Простыни вновь окропила кровь, парнишка лишь кинул быстрый взгляд на манящую яркими пятнами белую ткань и, давясь тошнотой, поспешно отвернулся, стараясь вырезать из памяти неприглядные естеству картинки. В дверях поневоле Чон застыл, полные горечи и обиды глаза мазнули по мужскому силуэту. Зарождённое желание вернуться, оплести руками бледное тело и вымолить слова любви сковало жаркими тисками, но, проглотив будто бы состоящий из иголок комок в горле, юноша переступил порог спальни. Принятый виски согревает, не так как объятия любимого, но Чонгуку нравится вязкое тепло, нравится замутнённость мыслей и возникающая отстранённость, нравится, что с каждой минутой боль медленно рассасывается. Ладонь всё ещё горит и притупленно ноет, красные бинты прилипли к свежей ране. Осмелевший посредством алкоголя, Чон дрожащими пальцами сдирает окровавленную повязку, отрывая шмотки некогда белых нитей от пульсирующей плоти. Надрывной крик застревает где-то в груди, остановленный скопившимся прежде клубком невыплеснутых переживаний. Чонгук кусает губу, но тут же вздрагивает, уязвлённый очередной порцией боли. Не сказать, что внешний вид юноши слишком отличается от облика внутренней составляющей, такой же изнывающей и изувеченной. За первым стаканом алкоголя следует второй. Откидываясь на спинку удобного плетёного кресла, Чон закрывает глаза. Мир слегка плывёт, зато тени возникших обид меркнут, оставляя лишь тонкий шлейф обволакивающего непонимания. Парнишка дивится своему мышлению, дивится, как легко ядовитые сомнения прокрались в его голову и возымели власть. Собственные умозаключения, истолковывающие выявленную картину перемен и дарующие успокоение здравыми суждениями, отошли на второй план перед лицом свежей неурядицы, к которой юноша был откровенно неготов. Неужели недостаток нежных слов и лишняя метка на теле способны выкорчевать намертво вплётшиеся в сердце чувства? Даже знамение убийства не отвернуло Чонгука от любимого, так почему же толика грубости давит так сильно? Почему предрассудки правят балом и взращивают страх горького одиночества? Юнги всё ещё с ним, всё ещё рядом, всё ещё вспыхивает, когда касается, всё ещё горит чёрными глазами, когда смотрит, тогда почему на душе так неспокойно? Очередной глоток виски сопровождается головокружением и лёгкой тошнотой. Утерев влажные губы тыльной стороной ладони, Чон посильнее заворачивается в плед и пытается внимательно наблюдать за присевшим на куст смородины воробьём, но перед глазами, вопреки желанию, картинка смазывается. Он сам виноват. Сам требует львиную долю внимания и поражается, когда хён испытывает раздражение. Любовь в жизни не прописана по мотивам именитых романов. Жизнь вообще далека от книг, обещающих на страницах эпилога даровать героям счастливый конец, и смерть матери Чона прямое тому доказательство. Намджуна и Юнги Чонгук должен боготворить за привнесённые в серую будничность изменения, за самые живые эмоции и возможность окунуться в недосягаемую для рядового обывателя сказку. А чем же он платит? Невежественно грубит первому и таит обиды на второго. Нужно извиниться перед дядюшкой, донести очевидное, убедить в непредотвратимом, добиться если не одобрения, так понимания, — Чонгук не бросит Юнги, добровольно не отступится, и, даже если чувства хёна остынут, плещущейся через край любви молодого сердца хватит на двоих. Если Намджун сможет это принять, то наконец успокоится и прекратит выстраивать барьеры, не Мина оттесняющие, а его самого. Воспоминания о дядюшке навевают и непрошенные мысли о проведённой в неволе неделе. Что скажет ему Ким, что отыщется в карих глазах, когда он осмелится посмотреть на Чонгука, и осмелится ли? Нездоровое рвение отгородить племянника от лучшего друга никому не приносит счастья, дядюшке бы поговорить с Юнги, раскопать камень преткновения, расколоть его и перестать омрачать собственную жизнь сумасбродными параноидальными мыслями. Ох, мама, что бы ты сделала на моём месте? Как бы поступила? Чонгук прижимает к губам изувеченное синяками запястье и целует красный нитевой браслет. Разрываться между двумя близкими людьми адским мукам подобно, но как бы ни любил и ни ценил дядюшку Чон, он без колебаний выберет Юнги. Тошнота отступает, и парнишка не грешится наполнить третий стакан. В груди разливается умиротворяющее тепло, толщи пледа укрывают уже взмокшее разгорячённое тело. Чонгук полулежит в плетёном кресле и посоловевшим взглядом изучает затянутое холодной сталью небо. Рука перестаёт беспокоить, как и высасывающие душу мысли растворяются, даруя желанный покой. Тишину раннего утра, сплетённую с голосами пробуждённой природы, неожиданно разбавляет мелодия. Юноша не сразу понимает, что льющаяся музыка ему не мерещится. Композиция доселе незнакомая, но плавная, нежная, убаюкивающая, и Чонгук заново цепляется за вероятность падения в пучины сна, правда, ветер, треплющий шоколадные кудри, и гомон птиц над раскинутым садом аккомпонируют запомнившимся нотам действительности. Поплывший за счёт спиртного мозг далеко не сразу позволяет осознать, что это Юнги играет на балконе второго этажа. Чонгук не может вспомнить, когда последний раз любимый при нём музицировал, не считая учебных моментов, способствующих ознакомлению и разбору выбранных для освоения пьес. И сейчас парнишка с упоением вслушивается в нотные переплетения, кутаясь в плюшевый плед, укрыващий будто бы и от дурных мыслей. Тяжелое тело лениво и неуклюже отрывается от кресла, ватные ноги, принимая опору, слегка подгибаются. Чон забывает про виски и пытается покинуть веранду, спотыкается, но не убавляет прыти в слепом необузданном желании увидеть любимого за роялем. Голова кружится, в висках пульсирует под такт разыгрываемой мелодии, ноги путаются, преодолевая одну ступеньку за другой. С каждым шагом переплетения клавиш звучат всё громче, а сердце колотится всё быстрее. Видя Юнги в сумрачности пасмурного утра, Чонгук в миллионный раз восхищается неземной красотой любимого и понимает, что пьянит его сейчас не только принятая порция алкоголя. Покачивающийся вслед за плавными движениями рук, расслабленный, умиротворённый, с закрытыми глазами, что длинные ресницы оставляют тени на щеках. Чёрные отросшие волосы разбросаны по лицу, губы красные, искусанные, ярким пятном выделяющиеся на бледном полотне молочной кожи. Белая рубашка расстёгнута, открывая всю прелесть подкаченного торса. Юнги не скрывает наполняемого наслаждения, не убегает от демонстрации уязвленности музыкальными глубинами — тонет в них, отдавая себя без остатки и обозначая заложенную в чёрно-белой пасти инструмента собственную слабость. Никогда ещё не видел Чонгук рядом с собой такого благоговения, коим напитан любимый в минуту музицирования; никогда изящные тонкие пальцы не касались с той же нежностью и трепетом, как нажимают они на пожелтевшие клавиши; никогда прежде не витало безмолвное признание в любви, понятное и нетребующее доказательств речами и поступками. Впервые Чон ощущает укус ревности, щиплющий и зудящий, распространяющий по телу яд, оттого и стоящий внимания. — Доброе утро, — мягко произносит Мин, но играть не прекращает. — Я не слышал, как ты ушёл. Чонгук порывается ответить, но ни слова не срывается с языка. Распухший, тот расплывается во рту, позволяя лишь бессвязному мычанию нарушить льющуюся клавишную гармонию. Юнги обрывает пьесу и смотрит на застывшего юношу с ползущим вниз расшитым пледом. Неизменно чёрные глаза кажутся светлее, будто напитанные любовью, они светятся и блестят подобно переливающимся на солнце ониксам. Уголки губ приподняты, линия бровей расслаблена, ниспадающие на щёки пряди добавляют толику романтичной драматичности. Чонгук с жадностью всматривается в чужое лицо, ловит робкую улыбку и теряется, одурманенный позабытыми проявлениями нежности. Окрылённый лучащимся теплом, преисполненный успевшей поубавиться уверенностью в чувствах любимого, Чон делает шаг навстречу, разжимает пальцы и позволяет мягкой ткани пледа соскальзнуть с отрых плеч. В пару отнюдь не грациозных шагов запьяневший и осмелевший юноша достигает только и ждущего близости хёна, усаживается на колени и прижимается полностью нагим телом к чужому — теперь нет злосчастного рояля, оставшегося за спиной, есть только он, Чонгук. — Мы возобновим наши занятия? — бормочет, помутневшим взглядом облизывая лицо напротив. Чон больше не желает оставлять любимого наедине с инструментом, и он не знает, что движет рвением музицировать: пьяное безрассудство или же червячок закравшейся ревности. Юнги смотрит внимательно, улыбается снисходительно и заправляет непослушные кудри за ухо. От прикосновения прохладных пальцев Чонгук дрожит, горячо выдыхает мужчине в щёку, но тот будто не замечает удушающий алкогольный шлейф, тянущийся от разомлевшего ребёнка. — Если ты этого хочешь. — Концерт, — вспоминает Чонгук и хватается за новообретённый козырь в попытке заполучить желаемое. — Нужно готовиться. — Концерт уже не имеет значения. — Чёрные глаза удовлетворённо поблёскивают. Мин улыбается каким-то своим мыслям и проводит костяшками по обнажённой ключице, заставляя мальчишку покрыться мурашками. — Но я хочу выступить. Пожалуйста. — Нет, Чонгук так легко не отступится, не проиграет эту битву, не передаст права на Юнги глупой деревяшке с клавишами. Может, когда пьяная дымка развеется, он и пожалеет, но сейчас решимость отвоевать своё одерживает победу. — Хорошо, — отвечает с небывалой мягкостью и подаётся вперёд, оставляя на разукрашенной багровыми метками шее лёгкий поцелуй. Паренёк вздрагивает и выдыхает рвано, покрепче обхватывает широкие плечи, не обращая внимания на взыгравшую боль в порезанной ладони. Принимая чувственную ласку, Чонгук плавится, губы тянутся в улыбке, и урчание пригретого заботой котёнка клокочет в груди. События прошлых дней разом растворяются, обиды тают и не остаётся ничего, кроме разливающегося по телу удовольствия, кроме затапливающего счастья. Хён здесь, снова нежен и чувственен, снова холит и лелет, относясь как к самому хрупкому цветку. Хён снова любит. Только любовь эта отнюдь не к нему, а к пожелтевшим клавишам старого рояля, любовь давняя, вечная, нерушимая, под действием которой и несмышлёному ребенку перепадает порция заветной сладости.

***

Юнги отрезает кусочек лоснящейся смородиновой глазурью утки и неспешно кладёт в рот, кивая очередным застольным прибауткам мистера Форди. Сегодня генерал позволяет себе пригубить лишнего, оттого, раскрасневшийся, не скупится на исповедь о минувших днях военной рутины. Мин невзначай мажет взглядом по будто приросшему к дряблому телу обмундированию, задумывается, и лёгкая горчинка оседает на языке нереализовавшимися стремлениями. — Полно вам, Виктор! — восклицает миссис Беннет, от слов отмахиваясь облачённой в бирюзовую шелковую перчатку ладонью. С проблесками инея завитки волос покачиваются у морщинистого выбеленного лица. — Избавьте нас от щепетильных подробностей. Юнги хмыкает и накалывает печёный жёлудь на вилку, только вошедший во вкус, казалось бы, незатейливой истории. — Но это жизнь, дорогая Сьюзен, — качает седой головой офицер со снисходительной улыбкой на губах, — никуда не деться от непригодной для страниц романа действительности. Беды случаются всегда и везде, но только от чужих мы почему-то отстраняемся, предпочитая прятаться за ширмой сотканной иллюзиями умиротворённости. — Многие и от собственных бед прячутся, мистер Форди, — вставляет лепту Мин, утирая рот салфеткой. — Проживать эмоцию становится дурным тоном, и всё плодотворнее приживаются пути отрицания и беззаботного принятия. Опрометчивость и легкомыслие питают стремление параллельного сосуществования, а вот самоирония позволяет заполучить кресло в первом ряду, и такой расклад мне приемлем, ибо нет трагедии лучше, чем трагедия собственной жизни, в которой ты занимаешь место зрителя. — А почему бы и нет? Мы не в праве судить людей за вполне здравое и обоснованное желание укрыться от горя. — Герцог Уильямс, хозяин особняка и организатор званого ужина, пожимает непропорционально широкими плечами. Белокурые волосы сегодня не зализаны — парочка прядок ниспадает на лоб. — Моя бывшая супруга лишилась собаки, и, дабы уберечь себя от страданий, около полугода жила с фантомом погибшего спаниеля. Это никому не вредило. Миссис Беннет с напускным драматизмом обмахивается веером, попивая воду из хрустального бокала. — Ну и темы у вас, господа: одна прискорбнее другой. — Тогда о чём именно вам было бы приятно вести беседу? — со скользящей насмешкой обращается к раскрасневшейся женщине покачивающий вино в гранях стекла генерал. И только затянутая в корсет пожилая леди собирается распасться на бессмысленные словесные изречения, как Юнги переключает внимание собравшихся за небольшим столом на себя: — Слышал, ваш дядюшка скончался, лорд Барлоу. Примите мои соболезнования. — Не сказать, что опущенные уголки губ намалёванной старухи Сьюзен не приносят Мину удовольствия. — Верно говорят, что за отсутствием прочих наследников именно вы переняли его карточные долги? А ещё теперь ткацкая фабрика в пригороде ваша, правда, тоже обанкротившаяся. Утонувший в смущении Питер Барлоу не знает куда деть себя от растерянности. Целый бокал вина мужчина осушает в пару глотков. Обсуждение его противоречивого наследства не входило в планы приятного времяпрепровождения, но Мин Юнги никогда не отличался тактичностью — обнажённые чувства людей не одно столетие его бессменная забава. Собравшиеся за столом гости не пытаются скрыть очевидного удивления: как выясняется, для большинства присутствующих факт семейной и финансовой трагедии Питера хранился в секрете. Мисс Дороти наклоняется к миссис Беннет и что-то шепчет на ухо густо намазанными багровой помадой тонкими губами. От вида этой истощённой старухи с рыбьими выпученными глазами Юнги сглатывает тошноту, он ни капельки не удивлён, почему мужа для такой сомнительной красавицы за все шестьдесят лет не сыскалось. — Да, всё так, мистер Мин, — поникшим голосом констатирует Барлоу, запихивая в рот целую ложку тушёных бобов. Как жаль, что за едой в собственном желудке спрятаться не удастся. — Что же вы планируете делать, Питер? — Словами генерала Форди рушится лелеемая мечта Питера поскорее закончить неудобную беседу. Несложно заметить, что к всеобщему лизоблюду офицер никогда не относился благосклонно, и сейчас упустить возможность поиграть на чужом самолюбии, проходясь по выглаженной репутации, Виктор не может. Юнги на внезапного союзника смотрит с довольной улыбкой. Питер Барлоу запивает бобы целым стаканом воды и откидывается на спинку стула. Пухлые щёки краснеют и превращаются в рыхлые наливные яблоки. — До вступления в наследство ещё есть время. Признаться, я особо с дядюшкой не ладил, и его тайная жизнь, поневоле упавшая на мои плечи тяжким грузом, обескуражила. Из рассказов отца его брат всегда представал человеком достойным. — Да-да! — встревает Уильямс, а Юнги думает, что зализанные волосы худосочному блондину шли куда больше, нежели несуразно раскиданные по лбу белёсые пряди. — Я знавал лорда Олиоса в годы отрочества. Ваш дядюшка, Питер, поистине был мужчиной порядочным, не раз выручал меня из беды, поэтому все эти слова про банкротство и долги шокируют до глубины души, как и смерть самого Гарри. — Добропорядочность в наше время не даёт человеку никаких преимуществ, — хмыкает Юнги и пожимает плечами. — Наверняка мистер Олиос вразумил плачевную истину и попытался возыметь богатство, ведь только оно да положение в обществе посредством связей заставят люд говорить о вас и удостаивать почтением. Нынче добродетель не в моде, куда важнее наличие прислуги и умелого повара, способного кушаньями ублажить привередливых гостей. И с поставленной задачей кухня герцога Уильямса справляется блестяще — ужин поистине восхитительный. — К чему же вы ведёте, мистер Мин? Что раз я светского круга и имею накопления, то человек безнравственный? — Светлые брови Уильямса сводятся к переносице. Юнги ловит раздражение в светлых глазах, и чужие эмоции его заводят. — Одно не исключает другое. Не сгущайте краски, прошу вас. — Намазав на хлеб масло, Мин облизывает испачканный палец. Внешней незаинтересованностью в чужом недовольстве он вызывает в хозяине особняка лишнюю порцию злости. — Я имею в виду, что стремление разбогатеть не даровало Гарри желаемое, а обрекло потерять даже то малое, что он имел. Азартные игры мало когда заканчиваются хорошо. Мне жаль вашего дядюшку, лорд Барлоу. Жаль, что девятнадцатый век заставляет людей жертвовать духовным ради материального. — От чего же он умер? — спрашивает мисс Дороти с неподдельной обеспокоенностью, прикладывая морщинистую руку к худосочной плоской груди. Юнги тянет вино и за броней полного напитком хрусталя следит, как угасает пламя в глазах герцога, как медленно Уильямс теряет интерес к провокационным репликам иностранца. — Да, Питер. Что случилось с лордом Олиосом? — По итогу проницательный взгляд Мина не встречает больше ответа — всё внимание радушного хозяина сосредоточено на потерявшем дядюшку бедолаге. Лицемерный жирдяй долго распыляется несвязной речью. Юнги даже не вслушивается, размазывает по тарелке овощное пюре и с отвращением посматривает на притворно скорбящие лица собравшихся добродетелей. Никто из них отдалённо ничего не знает о сочувствии, зато каждый наделён талантом актёрской игры, правда, скверной, позволяющей Мину с первых мгновений распознать выдаваемую за сожаление фальшь. Окружённый показушной заботой Питер будто и не замечает карикатурных притворств, а ему, королю постановок, следовало бы различать правду от вымысла. — Как жаль, что сегодня с нами нет мистера Ричардса, он разбирается в подобных мелочах. — Я отправлял ему приглашение, — комментирует чужое высказывание Уильямс, задумываясь. — Как отправлял его и мистеру Киму. Услышав заветную фамилию, Юнги кладёт вилку и откидывается на спинку стула. Сплетни об исчезновении Намджуна играют немаловажную роль в решении мужчины посетить наискучнейший ужин. Основной причиной его визита, как ни странно, является лорд Барлоу, но о возможности диалога с лоснящимся лицемерием кабаном Мин подумает чуть позже. — Кстати о господине Киме. Я тоже писал ему с приглашением посетить выставку шведского художника, но ответа так и не удостоился. — Я слышал, что его часто видели в арендуемом имении для привезённых из Кореи подопечных последнюю пару недель. А вы, мистер Мин, не знаете, где пропадает ваш друг? Юнги скучающе пожимает плечами. — Если у нас общая родина, то не значит, что и общие тайны. — Ну не скажите, — хмыкает Уильямс и качает головой. Голубые глаза поблёскивают в предвкушении, будто герцог отыскал слабое место в непробиваемой отречённости недруга и сейчас отомстит за брошенный ранее намёк о непорядочности. — Вас неоднократно замечали в обществе молоденького племянника господина Кима. — Я обучаю Чонгука игре на фортепиано. Полагаю, ничего удивительного, что мы видимся и он часто бывает у меня дома. Отчасти сказанная правда, доселе никому неизвестная, кажется здравым беспрецедентным объяснением, но Уильямса ни капельки не удовлетворяет — застать врасплох Мина не получается. — Как чудесно! — миссис Толберри, не подававшая весь вечер признаков своего присутствия, чуть ли из платья вон не выпрыгивает от переполняющего воодушевления. Восточный красавец ей бесспорно симпатичен, а покойный муж помехой в любовных приключениях уже не сможет быть, хотя, насколько Юнги осведомлён, даже живой супруг не останавливал Натали от измен. — Помню ваше выступление на благотворительном концерте в апреле! Вы же сыграете нам сегодня? В библиотеке у герцога не один год пылится фортепиано. — Если вы того желаете, мадемуазель. Мин расплывается в улыбке, а сам задумывается, откуда недавней вдове известно про инструмент в доме Уильямса. Если слухи правдивы, и её муж застрелился, то наверняка из-за позора, которым клеймила бедолагу грешная до неразборчивых сладострастий жена. Лорда Барлоу Юнги застаёт на балконе второго этажа — мужчина потягивает виски и выглядит откровенно встревоженным, наверняка задетый нежеланным разговором про злосчастное обременительное наследство. Мин подходит к выкрашенным в гранитный цвет перилам и опирается о них спиной, вытаскивая из внутреннего кармана сюртука портсигар. — Не желаете? — Предлагает папиросу Питеру, но тот качает головой. — Мне правда жаль, что ваш дядюшка повесил все нерешённые проблемы своей минувшей жизни на ваши плечи. Может показаться, что вёл себя за ужином я бестактно, но в проивовес ложным суждениям я хотел бы предложить содействие в решение некоторых вопросов. Что вы скажете, если я помогу с финансированием разорённой фабрики? Барлоу отворачивается от заливаемой розовыми красками линии горизонта и вопросительно смотрит на утонувшего в табачном дыму иностранца. Узкие чёрные глаза прожигают небывалой серьёзностью, и мужчина понимает, что не ослышался. — Зачем вам это? Затем, чтобы заполучить внимание скользкого проныры и использовать его длинный язык по назначению. Фабрика Мина не интересует, вкладываться в гиблое дело он бы и под угрозой вспороть ножом сердце не согласился, как и помогать столь мерзкому червю избавиться от заслуженной расплаты. — Я планировал задержаться в Англии, перспектива собственного предприятия неплохой повод пустить корни. — Вы хотите в долю? — Поросячьи глазки округляются, но не сказать, будто Питер разозлён столь смелым предложением, он скорее поражается чужому расточительству под жестом доброй воли. — Думаю, стать вашим компаньоном было бы честно. — Юнги выпускает расплывчатые кольца дыма и лукаво улыбается. — Мне нужно время всё обдумать. — Но горящий надеждой взгляд Питера красноречиво уведомляет об уже принятом решении в пользу поступившего предложения. Юнги всегда поражала необходимость тушеваться для добавления образу нарочитой важности. — Разумеется. — Мин кивает понимающе и тушит папиросу о недавно выкрашенные перила. Мужчина надеется, такой презент не оставит герцога Уильямса равнодушным. — Телеграфируйте мне ответ, дорогой Питер. Буду рад пообщаться с вами и вне рамок возможного сотрудничества.

***

Первый день сентября приветливо ударяет по стёклам крупными каплями дождя. Вечерние сумерки густые и тяжёлые, плотные, и кажется, будто можешь захватить в кулак частички темноты. Три свечи в золочёном канделябре, водруженные на крышку рояля, озаряют теплым светом небольшой балкон над гостиной, звуки стонущих клавиш под неуверенными неумелыми пальцами вязнут в удушающих сумрачных толщах, парящих в воздухе. Робкая игра выглядит неправильной, она мешает слушать голос разбушевавшейся природы — симфонию вечную и куда более приятную. Третий стакан виски сменяется четвёртым. Тонкие пальцы крутят овальной формы миниатюрный медальон, длинная цепочка которого приятно холодит ладонь. Юнги не может объяснить, что заставило его достать сувенир из шкатулки трофеев, почему слепящие переливы серебра занимают куда больше, нежели произведение Пахельбеля, исковерканное и извращённое музыкальной неграмотностью. — Вчера твоя тётушка вернулась из пригорода. Полагаю, тебе следует навестить её. Она будет волноваться. Чонгук прекращает играть. Второй час усердных репетиций отзывается болью в порезанной ладони. Мин бросает на мальчишку быстрый взгляд, но всё равно успевает уловить залёгшее беспокойство, озвучить которое не хватает смелости. — Намджун не тронет тебя, не волнуйся. Он сейчас не в Лондоне. Юноша комкает брюки в нерешительности, кусает губы. — Не хотите поехать со мной? Я давно мечтал познакомить вас с тётушкой. — Не думаю, что смогу удовлетворить твои детские шалости. В ближайшее время я буду занят. — Слова ледяными иголочками впиваются в сердце и ранят. Чон съеживается в неосознанном стремлении укрыться от начинающей клокотать обиды. Парнишка злится на себя, ведь обещал избавиться от чувств дурных и отравляющих, но те незваными гостями в голову поневоле пробираются. Юнги осушает стакан и укладывает медальон в карман брюк. Зачесав волосы со лба, он поднимается с кресла. — Тебе следует уделять больше времени занятиям музыкой, если не хочешь опозориться на предстоящем концерте. Ты сам изъявил желание выступать, поэтому неси ответственность за свой выбор и прилагай больше усилий. Чонгук обескураженно хлопает ресницами, сиюминутное рвение оправдаться, напоминая о раненой ладони, гаснет так же быстро, как и взгляд любимого: полные льда чёрные глаза заставляют утонуть в плену колких мурашек и сжаться от почти осязаемого холода, заставляют позорно опустить голову, ведь некогда горящие угли костра сейчас оскорбляют своим безразличием. Разбитый вид мальчишки Мина отнюдь не трогает. Взяв со стеклянного столика недопитую бутылку виски, он в последний раз окидывает замершего как после пощёчины юнца быстрым взглядом, кривится в плохо скрываемом отвращении и разворачивается в намерении покинуть балкон. — Что я сделал, хён? Чем заслужил вашу немилость? — Поднимаясь на ватных ногах с банкетки, Чонгук весь дрожит. Эмоциональный всплеск пугает его, пугает из ниоткуда взявшаяся смелость. Юнги замирает и оборачивается. На алых губах играет надменная усмешка. — А ты уверен, что желанная тобою милость когда-либо была? Парнишка отшатывается от слов как от удара, круглые глаза смотрят непонимающе, губы распахнуты и шевелятся в немой мольбе. Кулаки сжимаются, ногти впиваются в ладони, и хлынувшая волна боли вынуждает Чона дёрнуться, сжать до скрежета челюсти и прикрыть веки. Юнги с интересом наблюдает за вспыхнувшей озадаченностью, исказившей нежные юные черты, но дальнейшее бездействие и каменное изваяние, представляющее собой некогда живого и цветущего мальчика, выглядит удручающе. Неоправданные ожидания разочаровывают. Страдающий скукой, мужчина разворачивается и снова пытается уйти. — Объяснитесь! — слышится за спиной. — Скажите, что пошутили! — Голос Чонгука всё ближе, и вот парнишка хватает Мина за руку, не позволяя удалиться. — У меня есть дела, Чонгук. Советую и тебе заняться чем-то полезным. Холод обжигает. Ореховые глаза стекленеют, наполняясь солёной влагой. Ладонь любимого лишена тепла и кажется безжизненной, словно Чон держит за руку восковую куклу. — Дела? Допить виски и отдохнуть от меня? Вот ваши дела? — Юноша боится себя и своих слов, боится той пышущей храбрости, обжигающей сердце, боится последствий и расплаты за сказанное, но остановить хлещущую через край обиду он не в силах: плотину прорвало, и внутренняя боль держит верх над здравым смыслом. Как бы ни утешал себя Чон и ни придумывал оправдания, реальность неизменно наносит удары, выносить которые тяжелее с каждым разом. Юнги приподнимает уголки губ, удивлённый переменами. Неужели в жалком ребёнке всё же сыщется толика самоуважения и гордости? Неужели любовь не настолько ослепила, чтобы лишить остальных чувств? — Что вы так смотрите? Что вы смотрите на меня как на прижатую к стене булавкой муху? Ответьте, хён! Умоляю вас! Ведь я люблю вас, до беспамятства люблю. Не поступайте так со мной. Не мучайте молчанием. Но вопреки надеждам и мольбам с каждым мгновением теряющего смелость Чона Юнги не отвечает. Мужчина выдёргивает руку из хватки. Озорство и огонёк в чёрной бездне сменяются разочарованием, граничащим с раздражением, будто словами своими юноша допустил непростительную ошибку, оплошал, расстроил. — Хён, ну пожалуйста! — Парнишка вновь хватает чужую ладонь, но на этот раз Мин вырывается жёстче и агрессивнее. Плаксивый умоляющий ребёнок надоел ему до глубины выжженой пустоши, некогда бывшей душой. Юнги смотрит уничижительно, одним блеском чёрных обсидианов распластывая и прибивая гвоздями к ледяному кресту. Готовый пасть на колени, Чон ненавидит себя за слабость и беспомощность. Противиться чужому недовольству он не в силах. Слёзы размывают любимое лицо, в носу щекочет, а в груди печёт и ноет, выворачивая наизнанку. Когда перед глазами вновь широкая спина, когда стук туфель о паркет набатом отзывается в висках и напоминает о проигрыше, Чонгук цепляется за остатки уплывающей агонии, за битое стекло раскрошенной уверенности. В пару шагов он догонят Мина и вырывает бутылку виски из его руки. С горьким отчаянием юноша бросает на пол злосчастную тару, соприкасаясь которая с деревянным настилом оглушает на долгие пару секунд звонким стонущим лязгом. В вакуумной тишине Чон наблюдает, как разливается напиток, как причудливые зеленоватые осколки тонут в искрящемся под огнями свеч хмельном озерце. Не смея вдохнуть, паренёк ужасается возможными последствиями собственной опрометчивости, боится посмотреть на хёна, да и не успевает, ибо сгибается пополам от пришедшегося в левую скулу удара. Теряя равновесие, Чон падает на колени, щека горит, а разбитая губа заставляет ощутить солёное железо на языке. Юнги смотрит на разбитый виски, смотрит на рядом скорчившегося на полу Чонгука. Смотрит, как влага скатывается по бледному исхудалому лицу. Смотрит в большие блестящие слезами глаза и видит страх. Но парнишка не Мина боится — он боится его потерять, боится, что уже потерял.