Паноптикум

Копыта размеренно цокают по каменной кладке. Приклеившись щекой к стеклу, Чонгук скучающе наблюдает за сменяющимися пейзажами по ту сторону кареты. Выглянувшее после недельных пряток солнце не радует, отступившая пасмурность не вызывает былого восторга, ведь на душе небо всё ещё затянуто серыми непроглядными толщами. Ушибленную скулу приятно остужает холод стекла, разбитая губа и вовсе не беспокоит — Чону не впервые иметь ранки и ссадины на чувствительной нежной плоти. Правую руку накрывает чужая ладонь. Юнги поглаживает большим пальцем выпирающие костяшки и увитое синяками тонкое запястье. Но тепло любимого не греет. Прикусив кончик языка, Чонгук давит отчаянный всхлип. Пара слезинок прячется за пышными кудрями. Улочки города смазываются перед помутневшими от влаги глазами. Лязг разбитой бутылки оглушил, остротой зеленых стёклышек отрезал язык под корень. Кутаясь в наплывающем страхе за содеянное, Чонгук потерялся в резком ударе, сбивающем с ног. Вкус крови во рту, приторный, тошнотворный. Юнги смотрел прищуренными чёрными глазами с бурлящим в вязком болоте раздражением, с презрением и брезгливостью. Бледную руку вытерли о штанину, словно запачкана она была в ядовитой скверне. Чонгук всё ещё молчал, всхлипывал и давился слезами. Идеальный мирок рушился, почва под ногами мягчала, колени тряслись, подгибались, пока не начали вязнуть в холодной липкой кашице, некогда служившей опорой. Физической боли юноша не страшился — не испытывал он её сейчас, зато душу словно падальщики раздирали по кускам, всё ещё живую, трепещущую, но изгнивающую. Юнги сжимает пальцы, отрывает руку от мягкого сидения и подносит к губам, нежно целует. Парнишка не оборачивается, не отвлекается от бессмысленного лицезрения мелькающих пёстрых картинок, его глазами окрашенных в серое. Чонгук помнит, что на долгую секунду любимый отвернулся, его челюсти плотно сжались, скрип стиснутых зубов слишком громок был в гнетущей тишине гостиной. Руки сжались в кулаки. Юнги будто боролся с чем-то, мучился преодолением, слишком очевидно засевшем на исказившихся чертах профиля. Повернулся он уже с плещущимся сожалением в тёмных глазах. Округлившиеся, они любовно осмотрели сжавшегося комочком юношу, не скрывая сочащегося раскаяния. Будто бы испуганный содеянным, Мин подлетел к распластанному мальчишке, заключил в крепкие объятия и стал целовать побледневшее лицо, губами утирая солёную влагу. — Прости, маленький мой. Прости меня. Дьявол сыграл злую шутку, не владел я собой. — Юнги не переставал сыпать поцелуями, но руки Чона по-прежнему висели плетьми, не обнимали в ответ. Слишком тяжело забыться и притянуть к себе, но оттолкнуть ещё тяжелее. — Я виноват, виноват, и гореть мне в аду за причиненную тебе боль. — Мужчина отстранился, обхватил исхудалое лицо ладонями и заглянул в безжизненные ореховые глаза. — Ты веришь мне? Веришь, что я люблю тебя? Чонгук застыл. Пошевелиться он был не в силах, как и разомкнуть онемевшие губы и заявить о том, что верит, ведь слова хёна воскрешают надежду, взращивают очередной затоптанным безжалостными ногами побег. Слова хёна заветные, целебные, поливают раны исцеляющим бальзамом, и разве можно отказаться от спасения, когда ты на один шаг от смерти? — Милый, ты слышишь? — Юнги наклонился и мазнул губами по чужим кровоточащим, слизал вязкий и с привкусом железа сок. Парнишка задрожал, всё внутри сжалось от затронутой умелыми руками музыканта струны. Чёрные глаза горели любовью, горели необузданным страхом за содеянное, страхом потери, таким знакомым, словно вглубь себя Чон заглянул и свои чувства увидел. Хотелось сказать, вымолвить требуемое прощение, осыпать любовными клятвами и взыскать с хёна подобные, где побожился бы он никогда больше не причинять Чонгуку боль. — День рождения… — Первые слова юноши поразили его своей несуразностью, но противостоять их силе вырваться и донестись до чужих ушей было невозможно. Юнги округлил глаза, в непонимании пробежался по миловидным сладким чертам, ища подсказку разгадать ребус. — Что ты имеешь в виду? Чон тяжело сглотнул и облизал израненные губы. — У меня сегодня день рождения. — А подарок, преподнесённый любимым, чуть не расколол его сердце на куски. Мужчина был искренне удивлён. Некоторое время он пустым взглядом буравил кудрявые волосы, собирался с мыслями, обдумывал следующий ход: как правильно выскользнуть из захватившего по причине импульсивной неосторожности капкана. Как мог он допустить оплошность, преждевременно проявить чрезмерную жестокость и выказать настоящие чувства, да ещё и в день, особенно важный для несмышлёного ребёнка? Юнги был зол, на себя зол, но на Чонгука за приставучесть, навязчивость и несвойственное упрямство, доведшие до белого каления, злился больше. — Нет мне прощения! Не придумать наказания, равнозначного моему проступку. Проси чего хочешь, Чонгук. Всё сделаю. Умру, но искуплю вину и докажу свои чувства. — Чёрные глаза снова горели, пылали и жги искрами танцующего высокого пламени. Одеревеневшие пальцы Чона разжались, руки несмело потянулись к мужчине и окольцевали его шею. Оставив лёгкий поцелуй на чужой щеке, юноша уткнулся в сладко пахнущую шею. — Всё хорошо, ангел мой. Я люблю тебя. Люблю. — Юнги гладил спутавшиеся волосы и слышал в вязкой тишине гостиной, как колотится мальчишечье сердце. — Я поеду с тобой к тётушке Мэй. И это лишь малость из предстоящей расплаты за содеянное. Прямо завтра поедем. Вспоминая запах чужой кожи, Чон закрывает глаза и смаргивает очередную слезинку. Юнги снова целует его запястье, перевязанное красным нитевым браслетом, осыпает нежностями костяшки, тонкие пальцы. Хочет заслужить прощение, искупить вину. Но в ласке чрезмерной разбитый и склеенный юноша не нуждается, только об одном он мечтает, чтобы глаза чёрные блестели и огнём любви душу обжигали, а не сковывали её, пока живую и трепыхающуюся, в ледяные цепи.

***

Исхудалый помрачневший Чонгук миссис Пак не на шутку тревожит. За две недели мальчишка изменился до неузнаваемости, приобрёл болезненную бледность и лишился озорного блеска в ореховых круглых глазах. Обнимая племянника что есть мочи слабыми морщинистыми руками, Мэй нащупывает каждую выпирающую косточку, каждый позвонок. Женское сердце от беспокойства сжимается, кровью обливается, стоит взглянуть на вопреки стремлению предстать беззаботным поникшего мальчика, кажущегося хрупким и беззащитным. — С днём рождения, милый! — шепчет миссис Пак, поглаживая заострившиеся лопатки. Внимательный взгляд ложится на томящегося одиночеством чуть поодаль от крыльца черноволосого мужчину в роскошном бархатном камзоле, расшитом серебряной нитью. Мэй не уверена, что видела его раньше, но сомнений, кто прибыл с Чоном, не возникает. — Я думала, ты ко мне ещё вчера заглянешь. Я привезла тебе кое-что. — Спасибо, тётушка, но не нужно было тратиться. — Чонгук приподнимает уголки губ, но улыбка эта выглядит вымученной. — Это не стоило больших денег, как минимум, не стоило больше, чем я могу позволить потратить. — Женщина кладёт руки на обтянутые кобальтовым сюртуком плечи. Шершавые ладони растирают завидную покатость. Тонкая шея повязана шёлковым платком, но паре багровых пятнышек не удаётся скрыться. Нетрудно заметить и разбитую губу, зато припудренная скула внимания не привлекает. — Давай пройдём в дом, подарок в моей спальне. Я сейчас же прикажу слугам приготовить обед. Ты наверняка голоден. — Всё в порядке, тётушка. Прошу вас, не беспокойтесь. — Чонгук наклоняется и целует женскую дряблую щёку, ненароком позволяя миссис Пак учуять табачный шлейф, никак не принадлежащий её подопечному. — Но подождите минутку! Для начала я хочу вас кое с кем познакомить. — Чон бросается вниз со ступенек и хватает за руку терпеливо ждущего момента черноволосого мужчину, который услужливо кланяется, останавливаясь в паре шагов от Мэй. — Это Мин Юнги. — Юноша опускает голову и переминается с ноги на ногу в нерешительности, подстёгиваемый неловкостью и стеснением. — Тот самый Мин Юнги. — Чонгук невольно краснеет. Сердце колотится в груди. Больше всего на свете ему сейчас хочется, чтобы возлюбленный понравился тётушке. — Давно мечтал быть вам представленным, госпожа Пак. Длинные изящные пальцы ловко цепляют облаченную в перчатку ладонь, а после уже губы касаются скрытых мягкой бежевой материей костяшек. Из нагрудного кармашка камзола Мин тянет цветок нарцисса, торжественно преподнося его пожилой даме. Миссис Пак не без скептицизма осматривает возлюбленного Чонгука. За внешним совершенством прячется нечто холодное и скользкое, слизкое и противное. Отделаться от комка в горле Мэй никак не может, лишь сильнее сжимает в морщинистых пальцах кремово-медовый нарцисс — словами цветов символ лжи и обмана. Вопреки желаниям Чона, его избранник тётушку не радует. За обедом миссис Пак уныло теребит вилкой оленину, искоса поглядывая на непрекращающего любезничать Мин Юнги. Несмотря на льющийся мёд из сахарных уст и сладкие обольстительные улыбки, густая вязкая чернь прищуренных глаз тревожит женщину — тревожит её всё то, что скрыто за пеленой непроглядной тьмы. Как и тревожит поникший Чонгук, всеми силами старающийся казаться счастливым. Мэй замечает, как вспыхивают ореховые глаза юноши, стоит чужой руке накрыть его собственную, но также она и видит, как приподнимаются уголки чувственных губ в самодовольстве, стоит влюблённому парнишке растечься от нежности. Нельзя не отметить манеры Мина, его галантность и обходительность, его чувство стиля и небывалую восточную красоту. Нетрудно догадаться, почему несмышлёный мальчишка из корейской деревеньки потерял голову и перешёл черту дозволенного Господом, отдаваясь греху на ложе с мужчиной. Юнги умеет соблазнять словами, пленяет и обезоруживает. Будь Мэй помоложе, она, уверена бы, без зазрений совести влюбилась в мечту каждой молоденькой девочки. Чёрные глаза лучатся теплом, согревая до жара, до невменяемого бреда, когда ты податлив, безволен, когда готов встать на колени и подчиняться. И сердце миссис Пак сжимается от горького наблюдения, что воспитанник её уже ползает в ногах хозяина, собственноручно вручая поводок от ошейника. Впервые Мэй задумывается над предупреждениями Намджуна, над его опасениями и маниакальным желанием разлучить грешный союз. Юнги играет на фортепиано, разнося по небольшой гостиной лиричные нотные гармонии. Это заставляет Мэй на мгновения отринуть сомнения и насладиться волшебством льющейся мелодии. Любовь Мина к инструменту неоспорима, но питает ли он хотя бы малую часть того же к покорённому Чонгуку? По просьбам тётушки и убеждениям хёна юноша и сам усаживается за пианино. Перевязанная ладонь впервые выглядывает из укрытия длинного рукава и не остаётся незамеченной. — Что с твоей рукой? — вопрошает миссис Пак, восседая на противоположном краю дивана от Мин Юнги. Чонгук почему-то вздрагивает, делает ошибку и прекращает игру, теряется и бросает взволнованный взгляд на любимого, отчего в душу Мэй закрадывается недоброе, холодок пробегает по спине, а сердце замирает в груди. — Чонгук помогал мне разобрать захламлённый чердак и ненароком напоролся на ржавый гвоздь в картинной раме. Ничего страшного. Страшно было хотя бы то, что на вопрос, поставленный племяннику, отвечает его избранник. Проходит ещё час в мучительной неловкости, прежде чем миссис Пак отправляет юношу на кухню позаботиться о чае. Воспитанник не проявляет рьяной послушности, он с сомнениями смотрит на любимого, дожидаясь его одобрения, и только после кивка Юнги скрывается из гостиной. — Не против, если я закурю? — Мужчина выгибает бровь и достаёт из внутреннего кармана камзола портсигар. — Давно ждала, пока вы закурите, — отвечает на привычном корейском, желая избавиться от неуместных пут вычурной интеллигентности светских столичных нравов. — С чего такая убеждённость в моей слабости к табаку? — поддерживая диалог на родном языке, Мин улыбается и прищуривается в показушной подозрительности, а затем чиркает спичкой о ребро коробка. Зажатая меж губ папироса быстро вспыхивает от поднесённого пламени. — Чонгук пропитан табачным дымом. — Почему же не предположили, что курит именно он? — Гуки лишён вредных привычек. — Как минимум одной он по весне обзавёлся — связался со мной, а это, как вам известно, карается и обществом, и Богом. — Чёрные глаза искрятся насмешкой. — Уже лучше бы Гуки курил, не так ли? — Не мне судить его выбор. Любовь не знает ни пола ни возраста, и вам бы избавиться от колких предосудительных высказываний, ведь сами сидите в лодке рядом с Чонгуком. Не боитесь осуждений? Ваша репутация слишком идеальна для Лондона, чтобы осквернять её связью с мужчиной. Юнги тонет в облаке дыма, но даже сквозь белёсую пелену нетрудно разглядеть блеск в его глазах. — Я знаю, на что иду, госпожа Пак. Риск всегда оправдывает цель. — И какую же цель вы преследуете? Не любовь ли правит вашим разумом и ведёт по неизведанному лабиринту страстей? Мин смотрит внимательно, смотрит изучающе, смотрит с неприкрытым превосходством и насмешкой. Ответить он не успевает, ибо в гостиную возвращается Чонгук с клубящимся паром чаем на подносе. Чон поправляет белые рюши на воротнике рубашки хёна, разглаживает отвороты бархатного камзола, касается ленты на шее и специально задевает прохладными подушечками горячую кожу. Стоящая за спиной тётушка мешает чувствам в полной мере раскрыться, парнишка вынужден сдерживать порывы броситься любимому на шею и поцеловать его. — Вы уверены, что так нужно? Что мне лучше остаться здесь? — Всего не несколько дней, Чонгук. У меня есть дела, и, не думаю, что тебе следует оставаться одному в моём особняке. Чон хочет возразить, вознося в аргумент возможность нежиться в общей постели и утопать в запахе любимого, въевшегося в простыни, но не отваживается. Даже если Юнги нет дома, то их любовное ложе всё равно хранит согревающие даже в самую холодную ночь воспоминания. Да и весь особняк пропитан мужчиной, пропитан моментами отравляющими и облагораживающими, когда сердце разрывается от тоски и от тепла одновременно. Чонгук совершенно упускает из вида тот момент, когда мысленно называет жилище Юнги домом. — Как скажете, хён. Позади Юнги извозчик ждёт у ворот уже десять минут, но распрощаться с любимым, даже если ненадолго, у юноши не получается. — Я люблю вас. — Чон всё же подаётся вперёд и обвивает широкие плечи руками. Тёплые губы мажут по бледной щеке. Большего, к сожалению, прилюдно он позволить себе не может. — Я знаю. — Юнги кладёт руку на чужую поясницу и лениво поглаживает, обращая колкий взгляд в сторону несводящей с обнимающейся парочки пытливых глаз старухи. Вопреки ожиданиям, навешать лапши на уши провинциальной дурёхе оказалось куда сложнее. — Знаю. Отсутствие любовного признания в ответ глубоко ранит Чона, но юноша сглатывает комок в горле и смаргивает собравшиеся слёзы. Разорвав объятия, Мин кланяется перед миссис Пак и уже собирается двинуться в сторону ожидающей кареты, как суровый неблагосклонный взгляд женщины, наполненный нотками долгожданного облегчения, порождённого избавлением от ненавистной компании, воспламеняет тлевший доселе азарт. Юнги хватает за руку успевшего отойти Чонгука, дёргает на себя и целует жарко, глубоко и мокро до непристойного. У юноши колени подгибаются, в умелых руках он оседает, а Мин, пока терзает чужие губы, не перестаёт следить за побледневшей и обескураженной тётушкой, распахивающей безмолвно рот в попытке напитаться воздухом. — Приятно было познакомиться, госпожа Пак. — Юнги улыбается самодовольно и насмешливо, утирая влажные губы тыльной стороной ладони. Растерянный и покрасневший Чон в сторонке прячется за густыми кудрями. — Скоро увидимся, Гуки.

***

Пальцы мажут по пожелтевшим клавишам, ошибочная нота заставляет съежиться и фыркнуть, но, вопреки неудачам, Чон возвращается к предыдущему такту и повторяет неподдающееся освоению место. Тётушка сидит рядом на диване и попивает травяной чай, внимательно слушая репетиции искренне старающегося воспитанника. Получается у парнишки скверно, ему неловко демонстрировать Мэй такой низкий технический уровень несмотря на известные месяцы практик, но сейчас пианино то единственное, что напоминает о хёне, пропавшем на неделю, поэтому Чон любовно жмёт на клавиши и, не теряя энтузиазма, исправляет нелепые ошибки. — Рука всё еще тревожит? — миссис Пак решается подать голос лишь после очередной неточности, наполняющей гостиную звонкой неуместной тишиной. Юноша опускает взгляд на лишённую повязки ладонь. Порез длинный, глубокий, доходящий до самого запястья, всё ещё красный, воспалённый, но сухой и покрывшийся корочкой. Разумеется, Мэй поняла, что гвоздём тут и не пахнет, когда вынудила воспитанника показать руку и обработать. Только благодаря заботе тётушки и её мазям столь уродливая рана выглядит сейчас не так плачевно. — Немного. Но ошибаюсь я вовсе не из-за этого. — Не хочешь рассказать, что случилось на самом деле? Чонгук кусает губу. Он не смеет посмотреть Мэй в глаза, когда, недвусмысленно избегая провокационного вопроса, переводит тему: — В конце месяца благотворительный концерт, и я буду выступать. Вы придёте? — Разумеется. Ещё в конце месяца истекает срок аренды, оплаченной мистером Кимом, и дальнейшее их будущее зависит напрямую от финансовой поддержки Юнги, но об этом напоминать Чону отнюдь не хочется. — Милый, давай поговорим? Парнишка вздрагивает, растерянно смотрит на тётушку и неосознанно ёжится, желая скрыться от непрошенного внимания. Нетрудно догадаться, о чём хочет побеседовать Мэй, но вот Чонгук пока не готов дискутировать насчёт его неправильных отношений. Юноша безмерно благодарен миссис Пак за терпение и выдержку, позволившие избежать каверзных вопросов на протяжении недели, но наивно было полагать, что обсуждений Мэй не захочет вовсе. — Давайте. Расскажите, как вы съездили. На очередную попытку уйти от разговора женщина сжимает губы в тонкую нить и тяжело вздыхает. Чашка с чаем отправляется на журнальный столик. — Я вижу, что ты обеспокоен. Признаться, сама я обеспокоена не меньше. Что он делает с тобой, Гуки? Что делает с тобой твоя любовь? Натянутый как струна, паренёк до боли впивается пальцами в колени, пока ногти не бледнеют. — О чём вы? — Звучать непринуждённо не получается — из Чонгука никудышний актёр. Мэй хочет подойти, хочет обнять и успокоить. Напряжение воспитанника давит и на саму женщину, заставляя сердце до боли сжиматься. Но ведь Чонгук пугливый воробышек, который взлетит, стоит сделать лишь шаг в его сторону. — Я видела синяки на твоём теле. Синяки и укусы, следы от губ. Твоя разбитая губа и рука… — Мэй задерживает дыхание, не зная, как выразиться деликатно, как аккуратно ступить на тонкий слой льда. — Он обижает тебя? Чонгук вздрагивает, круглыми ошарашенными глазами смотрит на тётушку и буквально вскакивает с банкетки. Что бы ни делал Юнги, никому не дозволено думать о нём плохо. — Нет! Нет! Нет! Что вы! Как вы можете?! Юнги самый замечательный человек на свете! Неужели вы сами это не умудрились разглядеть?! Как можно подумать, будто он причиняет мне боль? Я люблю… — А он ? — миссис Пак перебивает подорвавшего на адреналине воспитанника. — А он тебя любит? Промелькнувшая растерянность в ореховых глазах сама отвечает на поставленный вопрос. Риск всегда оправдывает цель и цветок нарцисса на ладони. Самодовольная улыбка и собственнический поцелуй, доказывающий, кому принадлежит Чонгук на самом деле. Сейчас Мэй жалеет, что не прислушивалась к словам Намджуна прежде. Юноша падает обратно на банкетку, опустошённый и обессиленный. — Что вы хотите от меня? Зачем мучаете? — Я хочу счастья тебе, милый. И Мин Юнги не кажется тем человеком, который сделал бы тебя счастливым. Я вижу, как ты страдаешь, вижу глаза, лишённые блеска. — Вы ничего не знаете, тётушка. Ничего. — Так расскажи мне. — Не нужно, прошу. — Чон мотает головой, давясь подступающими слезами. — Вы всё равно не поймёте, вы не способны понять. Юнги значит для меня слишком много, он буквально моя жизнь, которая оборвётся, если мы расстанемся. Если даже его чувства поугасли, моих хватит с лихвой, чтобы поддерживать огонь в нашем костре. Мэй не в силах больше сидеть на месте, она подрывается с дивана и несётся к такому крошечному и беззащитному комочку разворошённых чувств, который немедленно сжимает в крепких объятиях. — Мой милый, всё хорошо. Всё хорошо. — Миссис Пак позволяет воспитаннику уткнуться себе в грудь и нежно гладит морщинистой рукой густые кудри. Горячая влага напитывает лиф платья. Чонгук дрожит и давится всхлипами. Худшие опасения Мэй подтверждаются. И самое ужасное в горькой правде даже не то, что Чонгук осознаёт неравноценность испытываемых чувств. Самое пугающее — парнишка по-прежнему Юнги любит и готов на всё закрывать глаза, примиряясь с безответной участью жертвы.

***

Глоток за глотком крепкий джин обжигает пищевод, в окутываемом жаре Юнги купается, позволяя тяжёлым векам сомкнуться. Пухлогубый рот незнакомки умело заглатывает твёрдый член, пока тонкие бледные пальцы грубо сжимают копну рыжих волос. Небрежные влажные поцелуи касаются шеи, тёплые ладони ведут по груди, разводя в сторону полы белой рубашки. Вторая барышня тоже хочет заполучить внимание и мажет своими губами по чужим, но Мин отворачивается, разрешая русоволосой бабочке лобызать лишь шею. Томас взял выходной, поэтому сегодня в особняке нет лишних свидетелей развернувшемуся пиру похоти и разврата. Но перед уходом дворецкий передал телеграмму от лорда Барлоу, которую прямо сейчас Юнги держит в руке. Разлепив веки, помутнённым от возбуждения взглядом мужчина мажет по пляшущим буквам, в пятый раз перечитывая ожидаемое согласие Питера. Немытая свинья хочет наведаться в особняк Мина в грядущее воскресенье для обсуждения деталей сделки. Обещает Барлоу заглянуть к обеду. Чтож, Юнги будет готов.

***

Чонгук с восторгом изучает подаренный букетик первых опавших листьев. Наполовину вернувшиеся щёчки, благодаря заботе тётушки, покрыты румянцем, лёгкая улыбка украшает зажившие губы. Любой бы заметил, что вдали от возлюбленного юноша похорошел, утратил былую болезненность, но сам Чонгук так не считает. Полторы недели без Юнги были подобны пытке. Привязавшийся и зависимый, Чон не в силах и дня просуществовать порознь. За прогулками и полноценными приёмами пищи прятались ночные слёзы в подушку и ноющее без передыха сердце. Ради Мэй паренёк старался улыбаться, старался лучиться притворным счастьем, и спасибо тётушке за сдержанность и нежелание разоблачать карикатурную неумелую игру. С того разговора женщина не осмеливалась больше поднимать тревожащую тему, видя, какую боль её воспитаннику причиняет осмысленность происходящего. Миссис Пак лишь окружала мальчика теплом и любовью, отдавая всю себя без остатка, но Чонгуку, увы, не это вовсе было нужно. — Спасибо, хён. Они такие красивые. — Парнишка отрывается от лицезрения букета и всматривается в родное лицо, которое в сто крат прекраснее всех букетов мира. Чёрные глаза греют позабытым теплом, вязким, засасывающим, но потонуть в нём Чон отнюдь не против. — Я так скучал по вам. Юнги улыбается понимающе. Убирает кудрявую прядь мальчишке за ухо и подаётся ближе, оставляя на кончике носа нежный поцелуй. И Чонгук цветёт, лучится счастьем неподдельным, коего не смогла взрастить Мэй собственной любовью. — Ты не замёрз? — Мин сгребает паренька в охапку и прижимает к себе. Даже сквозь толстые слои одежды можно различить биение чужого сердца. Уткнувшись лицом в мужское плечо, Чон улыбается, зарывается носом в изгиб шеи и вдыхает пьянящий аромат поглубже. Сегодня Юнги невозможно чуткий и ласковый, исходящая от любимого нежность греет сердце подобно июльскому солнышку. — Не замёрз, — бормочет, оставляя лёгкий поцелуй на чужой шее. — Но если вы хотите переместиться в дом, против я не буду. — Хорошо. — Мин чмокает парнишку в щёку и аккуратно отстраняет от себя, чтобы взять теплую руку в свою и переплести пальцы. Томас встречает хозяина и его спутника низким поклоном. — Есть ли какие указания, сэр? Юнги просит Чонгука не задерживаться и проходить в гостиную. Ладонь нежно поглаживает поясницу, пока улыбка на мальчишечьем лице не становится ещё шире. — Сегодня к обеду должен зайти лорд Барлоу, — говорит, стоит юноше удалиться. — Сопроводите его в библиотеку на втором этаже. В ту, что пустует и не используется. — Которая соседствует с вашей спальней, сэр? — Именно. — Но там уже пару месяцев не прибирались. Почему бы не предложить гостю библиотеку первого этажа? Брови Юнги сводятся на переносице, а взгляд становится суровым. — Тебе не следует задавать так много вопросов, Томас. — Как скажете, сэр. Будет сделано. Мужчина спешно направляется в гостиную. Чонгук, светящийся как полированный чайник, неловко жмётся в кресле в ожидании. — Ну всё! Томаса я отпустил. До конца дня он нам не помешает. — В чём же бедный дворецкий нам должен был помешать? — хихикает юноша, провокационно краснея. Юнги расстёгивает утеплённый шерстяной сюртук и бросает его на диван. Подойдя к Чону, протягивает руку. Паренёк без раздумий хватается за неё, поднимаясь с кресла. — Я скучал по тебе, — буквально мурлычет Мин, водя носом по чужой горячей шее. — Был так занят, что не смел навестить раньше. — Проворные пальцы уже стаскивают сюртук и с Чонгука. Юноша дышит сбивчиво, молчит заворожённо и позволяет лишить себя верхней одежды. — Ты так вкусно пахнешь… — Юнги развязывает шёлковую ленту и целует пульсирующую жилку на шее. Чонгук под ласку подставляется и ног своих уже не чувствует, плавясь в жарких объятиях. Горячие губы ласкают покрывшуюся мурашками кожу, с каждым мгновением открывающуюся всё больше для настырных поцелуев. Юнги бросает жилет юноши на диван и присасывается к оголённой ключице, зазывающе выглядывающей меж расстёгнутых верхних пуговиц рубашки. Чон млеет и за плечи хёна ближе притягивает, чтобы иголка между не прошла. — Пойдём в спальню? — продолжает сладким голосом очаровывать, выдыхая в раскрасневшееся мальчишечье ушко. Чонгук вздрагивает и роняет стон, когда его мочку влажно прикусывают. В такие минуты все переживания кажутся несущественными, надуманными, смехотворными. Желанная близость исцеляет голову от мыслей отравляющих, выкорчовывает думы дурные как сорняки, даруя вязкое забвение, пустоту тёмную, когда хорошо лишь от одного понятия собственного существования. Юнги сеет зёрна сомнений, взращивает горести, но своими же руками топит беспокойства в обнадёживающих ласках, своими руками склеивает то, что умудряется расколоть. Чонгук крепко держит руку любимого, пока преодолевает ступеньки, пока несётся по длинному тёмному коридору. Не отпускает руки он и тогда, когда падает на впитавшую тепло их тел двуспальную кровать под высоким балдахином. Юнги не даёт опомниться и целует пылко, прижимая к себе дрожащее от нетерпения тело. Парнишка скучал, до боли скучал, раздирающей грудь острыми кровавыми клыками. Пальцы умело с рубашкой хёна расправляются, пока с его же плеч белая тонкая ткань мягко соскальзывает. — Такой красивый, — мурлычет Мин, ладонями проходясь по мышцам живота. Сидящий верхом юноша краснеет застенчиво и губы кусает, пряча помутнёный возбуждением взгляд. В последнее время хён не был щедр на ласку и нежности, не звучало красно словцо из его уст вопреки немым мольбам, поэтому момент насущный кровь заставляет бурлить внутри, разнося невыносимый жар по каждой клеточке. Комплименты любимого Чонгук принимает с благоговением, с жадностью впитывает каждый звук, мёдом обмазывающий изнывающее сердце. — Люблю. — Чонгук склоняется и целует острую ключицу. Пальцы на его талии сжимаются. — Люблю. — Повторяет и накрывает губами просвечивающуюся сквозь тонкую молочную кожу кость ребра. — Больше жизни люблю. — Юноша отстраняется и касается рукой чужой щеки, гладит нежно, убирает отросшие пряди со лба. Смотрит в глаза чёрные, как два уголька, и тонет, смотрит и видит себя в тёмном блестящем зеркале, душу любимого отражающем. Лицо Юнги слегка раскраснелось, густые пряди разметались по тканому покрывалу, бледная грудь высоко вздымается от тяжелого дыхания. В который раз Чонгук осознаёт себя пленником чужой внеземной красоты. — Я люблю вас, хён. — Помещает ладони на широкие плечи и наконец целует, нежно и чувственно. Целует, а сердце отчаянной птицей мечется в груди от счастья самозабвенного. Долгой подготовки Чон не выдерживает, опрометчиво насаживается со сдавленным стоном и запрокидывает голову, превозмогая естественный дискомфорт. Руки любимого карамельные бёдра поглаживают, негласно моля расслабиться. Переполненный самыми разными чувствами, парнишка вскоре начинает лениво двигаться, крепко сжимая чужие плечи и подобно котёнку впиваясь в молочную кожу поочерёдно пальцами. Юнги поощряет старания, ласкает тонкую талию, толкается бёдрами навстречу и стонет хрипло, поджигая иссохшую солому страстей умело брошенной спичкой. Чонгук сходит с ума, упивается небывалой отзывчивостью любимого, отчего и себя сдержать не пытается: ловит губами чужие сладкие звуки и сам томно поскуливает, выгибается податливо, руками бледную кожу оглаживает, весь раскрасневшийся и взмокший от пота. Занятый поцелуями жаркими и пленённый путами тягучего вязкого блаженства, не замечает Чон, как неприкрытая дверь в покои приоткрывается. Мягко покачивая бёдрами, не слышит парнишка за развратными влажными чмоками и стонами сдавленными, как скрипит половица под тяжестью чужого веса. Умелая рука на сочащемся члене заставляет проскулить надрывно и выгнуться, ногтями впиваясь в напряжённые грудные мышцы распластанного не меньшим удовольствием любимого. Облизывая губы, Чон смаргивает пот, распахивает большие карие глаза и замечает в пороге лорда Барлоу. Обезумевшего, поражённого, бледного и отчаянно сжимающего дверную ручку что есть мочи. Нетрудно помимо удивления заприметить и нотки отвращения в поросячьих узких глазках. Искривлённая рвотным позывом физиономия Питера так и пышет неудержимым скепсисом, отражает всё то осуждение, что разольётся в надменных насмешливых взглядах общества отравляющим ядом, когда свысока сторонние наблюдатели будут посматривать на опозоренных запретным между мужчинами прелюбодеянием изгнанников. Чонгук вскрикивает и прикрывает лицо руками. Кожа горит, даже грудь и живот наливаются стыдливым румянцем. Сердце колотится в груди, и, кроме отчаянного биения, молотом стучащего в висках, юноша ничего не слышит. За ширмой из ладоней не замечает он и победной улыбки Юнги, который с непокалебимой наглостью приподнимается на локте и оборачивается. Влажные пряди падают на чёрные ониксы глаз, что впиваются в гостя без единого намёка на сожаление. Линия зацелованных алых губ искривляется, неприкрыто демонстрируя насмешку над чужой обескураженностью. Питер Барлоу жалкая концентрация сплетен и россказней, и чем грязнее и провокационнее выведанная новость, тем скорее паскудный рот раскроется в намерении изложить жадному до чужого порока люду сенсационное открытие.