***
— На тебе лица нет! Что случилось, Гуки? — Мэй встречает воспитанника в дверях и отнимает продуктовую корзину. В попытке увернуться от встревоженного пытливого взгляда юноша мигом уносится в гостиную, а затем в растерянности ищет слуг, чтобы приказать приготовить чай. — Поговори со мной, мальчик мой. Чон оборачивается к настигшей его женщине и обессиленно падает в мягкое изумрудное кресло, прикрывая лицо ладонями. Не хочется, чтобы Мэй видела воспитанника таким — обеспокоенным, поникшим, трясущимся от страха. Мальчик знает, что лицо его искажено в томящих сердце муках, поэтому уж лучше пусть завесу рук лицезрит и без того волнующаяся тётушка. — Всё в порядке, не тужитесь обо мне, — выдыхает юноша, борясь с печатью горя на исказившихся чертах. Сглотнув вязкий нервный комок, он отнимает ладони от лица и пытается улыбнуться, да только вымученная улыбка выглядит настолько поломано, что миссис Пак непроизвольно охает и оседает на соседствующий с нею диван. — Не мучь меня, Гуки. Что происходит? — Карие глаза-полумесяцы лучатся теплом и любовью. Сердце Чонгука кровоточит, сжимается. Дрожащие пальцы на руках сгибаются и впиваются в покрытую корочкой рану на ладони. Как же хочется поделиться с родным человеком отравляющими переживаниями, хочется облегчить взвалившуюся на хрупкие плечи ношу, да только нет смелости стерпеть обиду, когда с уст ближнего сорвутся порицания и нравоучения, когда собственное безрассудство в чужих глазах сыщет достойную жестокую расплату, ведь не послушался мудрых слов несмышлёный ребёнок, не поступил здраво, а теперь угодил в капкан чувств своих неправильных, заставляя страдать ни в чём не повинных людей. Слишком страшно. Слишком больно. — В конце недели истекает срок аренды. Владелец особняка не наведывался? — Чонгук быстро находит удачную лазейку избежать нежелательных бесед. Лицо Мэй становится куда суровее, костлявые плечи опускают, а морщинистые руки сцепляются в замок. Взгляд проницательный, изучающий, понимающий. Если ей не желают раскрыться, она пока что готова с этим смириться и принять правила предложенной игры. — Нет, Гуки. И я как раз хотела поговорить с тобой об этом. Только выслушай, прошу. — Парнишка заметно мрачнеет, предчувствуя недоброе. — Я не до конца убеждена, что твой избранник действительно готов помочь нам, а если даже и так, то я не согласна принимать его финансовое содействие. Глаза мальчика круглеют. — Но тётушка… — Подожди! Не перебивай! — Женщина выставляет ладонь перед собой, не допуская потока чужого негодования. — У меня есть кое-какие сбережения, да и подработка в частной подготовительной школе принесла приличный доход. Думаю, мы сможем самостоятельно оплатить как минимум два дальнейших месяца аренды. Правда, слуг придётся распустить. — А дальше? Что дальше? — не выдерживает Чонгук и повышает голос от возмущения. Сама мысль, что кто-то может сомневаться в благородстве его хёна, уже противоречит картине мальчишечьего мироздания. — Как дальше мы будем существовать, по-вашему? — Я устроюсь на работу. Думаю, и тебе помимо учёбы придётся подыскать некий заработок. — Бросьте! Юнги оплатит наше проживание на первых порах, а потом и вовсе заберёт к себе. У него огромный дом, вам понравится! — Неужели ты хочешь быть ему обязанным? — Да с чего вы взяли? Хён делает это бескорыстно… — Из-за чувств ко мне хочет добавить Чон, да только слова ненароком застревают в горле. Мэй улавливает заминку, прослеживает растерянность в ореховых глазах, приоткрытые губы в невысказанном продолжении заставляют сердце пропустить удар. Риск всегда оправдывает цель. Так какую же цель преследует Мин Юнги? — Так или иначе, для меня этот мужчина чужой человек, и быть ему должной я не хочу, но если ты настаиваешь и уверен в своём возлюбленном, то давай попробуем — подождём до конца недели, — не желая мучить горькими размышлениями и без того страдающего воспитанника, миссис Пак говорит лишь это — даёт маленькую надежду, внедряет иллюзию победы. — Вы не пожалеете о своём решении, тётушка! — Появившаяся улыбка Чонгука доставляет столько же радости, сколько и боли. Любовь ослепляет мальчишку, делает его беспомощным, зависимым. Испытываемые чувства фатальны, и Чон сам понимает, в какие глубокие тёмные воды его занесло, правда, выбраться из вязкого плена он уже не может. — Вот увидите, всё будет хорошо, Юнги не оставит нас в беде. Он обещал. Что ещё он обещал тебе, мой милый мальчик? Чон поднимается с кресла и усаживается рядом с тётушкой на диван. Руки тянутся и обнимают женщину за острые худые плечи. — Через пару дней моё выступление, — говорит, уткнувшись в женскую грудь лицом. Мэй не упускает возможности нежно погладить шоколадные кудри. — Я приду, Гуки. Всё будет хорошо. — Как думаете, дядя Намджун тоже придёт? Я давно его не видел. — С тех пор, как мужчина держал Чона взаперти неделю, но об этом бедной тётушке он никогда не расскажет. — Ты скучаешь? Мне казалось, ваши последние встречи не лучились теплом и любовью. — Я знаю, мистер Ким был резок, беспринципен и поступил не очень красиво, без предупреждения лишая нас финансовой поддержки путём манипуляций, но я бы хотел поговорить с ним. Объясниться, заставить понять. Я бы тоже хотела поговорить с ним. О многом. О Мин Юнги. — Я надеюсь, он придёт. Он обязан поддержать тебя. — Мэй целует племянника в макушку и смещает ладонь на его спину. Чонгук тоже надеется. Он хочет верить, что после содеянного Намджун раскаивается, сожалеет, что именно по причине совершённой ошибки он так резко исчез, а сейчас, тяготимый стыдом, не решается показаться былому пленнику на глаза. Наверняка дядюшка во всём разобрался и растерял маниакальную одержимость «спасения». Чонгук многое бы отдал, чтобы повернуть время вспять, чтобы как раньше доверять любимому хёну, внимать его утешениям и ощущать такую необходимую сейчас поддержку.***
Густой дым размывает чёрный оникс перед глазами, капельки пара на котором влажно поблёскивают. Табак, к сожалению, в последнее время не приносит должного удовольствия, поэтому белая тлеющая папироса меж тонких длинных пальцев скорее приятная привычка, от которой грешно отказаться. Приправленный ароматическими маслами кипяток успевает поостыть, правда, обычно бледная кожа всё еще хранит нездоровый красный оттенок. Натянутая, блестящая, она норовит вот-вот лопнуть, обнажая воспалённую под нею плоть, вскочившие наядренные волдыри обещают излиться гноем, да вот только физическая боль давно не имеет значения, с годами острота её притуплялась, пока не появилась чудесная возможность не ощущать её вовсе. Влажные пряди липнут к лицу и шее, согнутые колени двумя светлыми холмиками выглядывают из разбавленной хлынувшей из ран кровью воды. В одной руке всё ещё зажата папироса, в другой — маленький овальный медальон. Юнги сам не понимает, почему изо дня в день открывает шкатулку трофеев, почему нарушает целостность композиции и оставляет постамент в музее на время пустым. Последняя фигурка будто бы нуждается в доработке, она не вписывается в ряды уродливых марионеток, сотворённых из рассыпавшихся осколков искалеченных его руками душ. Наверное, всё дело в том, что Намджун не имел души, и он не должен занимать место в паноптикуме. Несмотря на высокую температуру в ванной комнате, медальон остаётся всё ещё прохладным, будто бы незаключённая внутри толика божественного как раз и не позволяет обзавестись заветным теплом. Когда в карих помутневших глазах Юнги увидел себя, что-то внутри переменилось: порвался проводок, прорисовалась трещина, потерялась запчасть. Зияющая в груди пустота расширилась, прожитые три сотни лет утратили собранный по крупицам в проводимых экспериментах смысл. Намджун был якорем, той тоненькой нитью, уходящей в покрытое пылью прошлое, тем воспоминанием, которое пульсировало с тобой в сегодняшнем дне и заставляло верить в существование чего-то поистине вечного и нерушимого. Уже мёртвое тело мужчина придал огню, сжёг вместе с той ветхой хижиной, служившей обителью пыток. Пару дней после содеянного Юнги утопал в алкоголе и беспорядочных половых связях, вдыхал часами напролёт пары опиума и пытался вытеснить из памяти высокие языки пламени, с жадностью поглотившие и частичку его самого. Любовь к другу и по сей день отравляет выжженную пустошь души; чёрная, усеянная пеплом почва проседает под сочащимся из глубин рассудка ядовитым соком. Любовь извращённая, вывернутая наизнанку, облепленная гноящимися наростами и кровоточащая, но трепыхающаяся и заставляющая сжимать холодное серебро в ладони, снятое с уже мёртвого тела перед лаской всепоглощающего огня. Утративший способность чувствовать, Мин многое бы отдал, чтобы и эту тяготящую привязанность выкорчевать из обросшего каменной коркой сердца. Неужели они думали, что всё закончится вот так? Два мальчишки в маленькой корейской деревушке, живущих по соседству, два воина, закрывающих друг друга от острых мечей на войне. Два беглеца, затерявшихся в тёмном сумрачном лесу.Канге Корея, Династия Чосон 1602 год
Дождь заливает глаза, и Юнги не может рассмотреть дороги. Тропинку в лесу размыло, обломанные ветром ветки вязнут в мокрой почве и цепляются за босы ноги, царапают. Израненные шишками и иголками ступни кровоточат, но, не обращая внимания на боль, мужчина несётся по увитой высокими корнями земле сломя голову, несётся, игнорируя покалывание под рёбрами и сжавшиеся от нехватки кислорода лёгкие, несётся, не зная верного пути. — Юнги, подожди! — из-за ливня звучит приглушённо и неразборчиво, но беглец всё равно замирает невольно, сглатывая смешанную с каплями дождя слюну. Поцарапанная веткой щека щиплет, и Мин утирает кровь, завороженно наблюдая, как небесная влага смывает красное пятно с бледной ладони. — Юнги! Он оборачивается. От бега капюшон плаща слетает с головы Намджуна, слипшаяся пшеничная чёлка намертво прирастает ко лбу. Вымокшая рубаха на груди пристаёт к коже. Глаза большие, в ужасе распахнутые, даже в темноте леса позволяющие различить отчаянный блеск. — Почему? — желая быть услышанным, Ким продолжает кричать, хотя уже стоит совсем рядом. — Почему мне ничего не сказал? — Ты не хотел бежать. — В противовес другу Юнги говорит тихо, но каждое его слово так или иначе клещами впивается в изнывающее мужское сердце. — Тебе есть что терять, Намджун, и я не держу зла, но и меня удерживать тебе я не позволю. — Это опасно. А что, если на границе тебя заприметит патрулирующий военный отряд? Тебе сразу же отсекут голову за предательство, казнят на центральной площади в показательном акте нарушенного подданства правящему монарху. Дезертирство непростительно бывшему офицеру, Юнги. — Я уже несколько лет как не офицер. Я грязный раб, лишённый звания и почестей. Уж лучше смерть, чем преклонение перед янбанами. Пропитанные горечью слова искажают лицо Кима в мученической гримасе. — И что же ты будешь делать? Кто захочет иметь дело с корейским беглецом? Как ты намерен выжить? Юнги сжимает губы в тонкую линию, смеряет друга долгим пронзительным взглядом, будто заново рисует черты, стёртые чернью леса, но в памяти сохранённые. — Я умею убивать. За это многие готовы платить. Ноющее сердце Намджуна пропускает удар, он качает головой и делает шаг вперёд, тянется рукой в намерении коснуться чужой и вздыхает с неким облегчением, когда влажные пальцы крепко обхватывают тонкое запястье. — Не надо, Юнги. И здесь мы сумеем обрести покой, отыскать заветное счастье. — Ты ведь знаешь, что не сможем, — хмыкает, давясь горькой усмешкой. — Я не смогу. Подчиняться мне противоестественно. Не иметь свободы для меня подобно смерти. Никогда такие житейские мелочи как гончарное дело или работа в кузнице не принесут мне утешения. — Мин вырывает запястье и уже сам обхватывает чужую руку, сжимая что есть сил. — А тебе да, Намджун, поэтому ты и должен остаться. Ты нашёл своё место. Война никогда не была тебе по душе. — Ты даже не знаешь, куда идешь. Ты заблудился. — Не теряющий надежды Ким смаргивает слёзы, которые успевают обжечь холодные щёки, прежде чем их смывает дождём. — Я пережду непогоду. На рассвете будет нетрудно отыскать дорогу. — Юнги… — Намджун стонет и притягивает друга к себе для крепких объятий. — Почему? Ну почему ты такой неугомонный? — А почему ты такой смиренный? — усмехается и хлопает мужчину по спине. Ким утыкается влажным от слёз и дождя лицом Мину в изгиб шеи. Шепчет, так тихо, но так громко одновременно: — Я люблю тебя, я хочу, чтобы ты помнил это, помнил даже через десятки лет, даже когда найдёшь то, что ищешь. — И я люблю тебя. Что бы ни случилось, что бы ни произошло. Намджун разрывает объятия, но продолжает сжимать чужие плечи. Пальцы невольно тянутся к уродливому шраму, пересекающему правые бровь и глаз и делающему лицо напротив суровым и бесстрастным. Шраму, полученному в боевом сражении, полученному с улыбкой на губах, полученному в доказательство проявленных отваги и бесстрашия. Доблестный орден за успехи в бою, завидная награда за дарованную врагам смерть, вечное напоминание о былых подвигах и временах, когда власть и свобода знамёнами развевались за спиной. Напоминание, что сотрётся через несколько часов при первой утренней зорьке, когда лишённое души тело больше не сможет хранить внешние изъяны.***
Зал полон прибывших насладиться талантами юных дарований притворных ценителей. Первые ряды отведены организаторам и самым щедрым спонсорам, которые с нарочитой важностью поглядывают на менее привилегированные пласты столичного общества. У небольшой сцены занимает своё место графиня Ноттингем. Обмахиваясь украшенным перьями веером, женщина натянуто улыбается окружившим её охотникам за финансовым содействием. Юнги искренне сочувствует леди Кэтрин и дивится её выдержке, пока кривит лицо от неприкрытого лизоблюдства столпившихся неудачников, готовых растечься услужливой лужицей бахвальства перед каждым, у кого полон кошелёк. Пока ещё первый псевдомузыкант не поднялся на импровизируемый помост под лучами воображаемых софитов, мужчина удаляется из небольшого светлого зала в намерении перекурить на балконе. Миссис Пёф и её престарелый муж с нескрываемой озадаченностью провожают долгим взглядом облачённую в цвета вороного крыла приталенный фрак фигуру. Уголки губ Мина ползут вверх в ядовитой ухмылке, быстро стирающей налёт отвращения с надменных лиц. Питер Барлоу оправдал ожидания, в этом Юнги убеждается ещё раз, когда мимо него на балконе проходит мистер Роджерс без единого намёка на приветствие. Чонгук с тётушкой прибывают к самому началу и занимают невостребованные прочими гостями места поодаль от сцены. Паренёк отчаянно ищет в зале Юнги и, не узрев родного лица в гуще лоснящихся нарциссизмом физиономий, заметно сникает, правда, его сердце вновь бьётся согласно ритму, когда в дверях как по мановению палочки возникает заветная пропажа. — Здравствуйте, хён. Я было испугался, что не увижу вас сегодня. — Чон сжимает чужие руки, прохладная бледная кожа обжигает его ладони. Увы, но большего прилюдно юноша не может себе позволить. — Как же я могу упустить выступление моего ученика? — Мужчина приподнимает уголки губ и стискивает чужие пальцы в ответ, краем глаза замечая повышенное внимание к образовавшемуся в дверях дуэту, сопровождаемое едва различимым заговорщицким перешёптыванием. А вот Чонгук, поглощённый желанной компанией, не способен воспринять что-либо за пределами чёрной вязкости любимых глаз напротив. Номер Чона в завершающей части программы, и тянущееся время маятником стучит в висках, вторя учащённому сердцебиению. Сосредоточиться на выступлениях других начинающих музыкантов у парнишки не получается. Сжимая до боли руку тётушки, он сглатывает вязкий комок нервного возбуждения, который формируется сиюминутно заново, становясь больше и мешая полноценно дышать. Мэй не утешает брошенная воспитанником отговорка про излишнее волнение перед выходом на сцену, но расстраивать и без того ненаходящего себе места Чона женщина не решается, а лишь придвигается ближе и поглаживает обтянутую чёрным пиджаком спину. Чонгук с беспокойством осматривает зал, дольше положенного задерживается влюблённым взглядом на профиле сидящего впереди Юнги, но вот отыскать крепкую фигуру с пшеничными волосами, вопреки наивным надеждам, юноша не может, правда, не травит себе душу излишним отчаянием преждевременно. Вдруг дядюшка опоздает? Или в плену обуявшей тревоги попросту не получается выследить желанное лицо в толпе? Больше всего на свете Чону хочется, чтобы вместо морщинистой костлявой руки миссис Пак его сжимала мягкая прохладная рука Юнги. Хён бы сумел подобрать нужные слова, снимающие тяжкий груз непонимания с опущенных плеч, и объяснить, почему Намджун так поступает. Когда конферансье называет его имя, лёгкая дрожь пробегает по натянутой спине. Чон на ватных ногах поднимается с кресла, ловит нежную улыбку миссис Пак и с ещё шире разросшейся тревогой плетётся между рядов, намереваясь пробраться к ожидающей появления молодого музыканта сцене. Погружённый в собственные думы, не видит парнишка прикованные к нему любопытные взгляды, сочащиеся осуждением. Не видит он качающихся в неверии голов и искривлённых в отвращении лиц. Не слышит колких слов и направленных в его сторону указательных пальцев. Под гам завёвшейся толпы юноша преодолевает ступеньки и почти спотыкается на последней. Улыбающемуся конферансье Чон низко кланяется, верный плещущимся в крови национальным традициям, и неловко усаживается на круглый потёртый табурет. Влажные ладони утирает о натянутые на коленях брюки. Сглатывая будто колючего ежа, юноша оборачивается к залу и в последний раз отчаянно ищет знакомое лицо, но попытка, ожидаемо, не увенчивается успехом. Мэй тепло улыбается, в полумесяцах карих глаз пышет неприкрытая гордость за воспитанника. Юнги же олицетворяет ледяную маску отчуждения. Сердце Чонгука сжимается, он вдыхает глубоко, прогоняя по венам неутихающую тревогу, и, не дождавшись от любимого напутствующей улыбки или хотя бы незатейливого кивка, опускает дрожащие руки на белые клавиши, закрывает глаза, считает до десяти, а затем жмёт первую ноту. Несмотря на техническую лёгкость, произведение неспособно оставить слушателя равнодушным, напитывая каждую клеточку сознания творцом заложенной светлой грустью, читаемой меж закорючек нотного стана. Пальцы скорее механически следуют заученной десятками практик грамоте, ибо погрузиться в настоящее и самоотверженно отдаться игре у Чонгука вопреки прилагаемым усилиям не получается. Мысли бесконечными лентами уходят в сумеречный холодный горизонт, и продавливаемые деревянные клавиши под пальцами почему-то самое последнее, к чему норовит приблизиться воспалённый насущными переживаниями разум. Уловить недостающую чувственность навострённому музыкальному уху не составит труда, да только мало кому в зале поистине есть дело до навыков юного пианиста. Посреди ещё не оконченной пьесы некий пожилой господин громко распахивает входные двери и уверенной походкой начинает шествие вдоль линейки занятых кресел, взволнованно кого-то выискивая. Его целью оказывается сидящая рядом с проходом молоденькая блондинка в кремовом ажурном платье, совсем юная, наверняка приходящаяся дочерью беспардонному мистеру. — Живо вставай, Лора! — рявкает мужчина и дёргает испуганную зрительницу за облачённую в перчатку руку. Чонгук от неуместной посреди игры речи вздрагивает и замирает с занесёнными над гармонией пальцами. Оборачиваясь к залу, замечает он на него направленный тёмный жгучий взгляд, полный ядом разливающегося презрения. Пожилой господин на недоумённые восклицания девушки кривится в отвращении и тычет пальцем в сторону заливаемой солнечным светом сцены. — В чём дело, говоришь? — выплёвывает с насмешкой. Невольно все гости задерживают дыхание, наблюдая за разворачивающимся представлением. — В том, что я запрещаю тебе находиться в одном зале с человеком, пошедшим наперекор велению Господа. Не смей даже смотреть на это грешное отродье, совокупляющееся с себе подобными. — Мужчина сильнее дёргает дочь за руку, пока в накрытом неуютной давящей тишиной помещении начинают разноситься первые шепотки под изумлённые и озадаченные взгляды, бросаемые на застывшего юного музыканта. Чонгук ощущает своё сердце где-то в пятках. Побледневший, он старается не потерять сознание от резко подступившей тошноты и головокружения. — Будь моя воля, — рычит пожилой мужчина, оборачиваясь в дверях, — я бы сжигал на костре подобных тебе. Грязных порочных тварей, считающих себя выше порядков природы. Широко распахнутыми глазами Чон находит среди измазанных ужасом лиц то самое, родное, любимое. Юнги отстранён и беспристрастен. Губы плотно сжаты, глаза холодны, а подбородок в надменной манере приподнят. Ошеломлённого и еле живого мальчишку Мин будто бы не узнаёт. Равнодушие хёна истекающему кровью Чонгуку понять не под силу. Почему не говорит он ничего в защиту, отсекая людские предубеждения колким словом? Почему сидит и смотрит как на чужого? Почему поднимается и следом за нелестно высказавшимся пожилым господином покидает концертный зал, оставляя его одного с разъедающей душу кислотой болью, бросая под ноги изголодавшимся до свежего мяса стервятникам? Мэй переводит взгляд с мертвенно-бледного воспитанника на движущуюся меж кресел стройную фигуру. Губы женщины распахиваются, она сжимает кулаки и кричит, да только отчаянный вопль застревает где-то в горле, вырываясь лишь отчаянным сдавленным стоном. Подрываясь с места, миссис Пак тут же оседает на ватных ногах, а Юнги оборачивается к ней и улыбается насмешливо. Не замедляясь ни на шаг, он покидает объятый неразберихой галдящий зал, забирает из гардероба пальто и спешит поймать кэб неподалёку от площади. Карты раскрыты, и теперь время для действующего исследования ограничено. Плата за нововведённые переменные слишком высока. На дни прибывания в Лондоне с момента появления в спальне лорда Барлоу активировался таймер, поэтому довершись изучение реакций маленького влюблённого мальчишки нужно как можно скорее. Долой игру и притворство, пора показать, кто такой Мин Юнги на самом деле, пора подвести к финалу эксперимент под названием Чон Чонгук.