Паноптикум

Мелкая дождевая россыпь покрывает стальную гладь озера незатейливой рябью. Парочка лебедей, слепящими белыми пятнышками выделяющаяся среди серых красок октябрьского утра, не спешит укрыться от непогоды, продолжая горделиво разрезать холодные потемневшие воды. Небо тяжелое, мрачное, беспросветное в пелене сгустившихся туч, медленно падающее и позволяющее утонуть в вязкой серости пальцами, стоит протянуть над головой руку. Погружённый в дождевые сумерки парк выглядит одиноко. Начинающие терять одежды деревья голыми ветвями, взмывающими в бесконечную высь подобно вознесённым в молитве рукам, буквально нанизывают кусочки неба на острые пики. Пожухлая листва мокрой кашицей простирается под ногами, складываясь в грязно-коричневый ковёр, лишённый даже намёка на пёстрые краски цветущей осени. Чонгук быстро перебирает ватными ногами, путается, спотыкается, но продолжает мчаться вдоль раскинутого озера, совершенно не обращая внимания на крупные капли, назойливо ударяющие по лицу. К груди прижат сложенный листок бумаги, рука обветрилась и зудит от холода, мелкими иголочками пронизывающего покрасневшую кожу, но позволить телеграмме вымокнуть юноша не смеет. Слёзы обжигают холодные щёки, но солёную влагу очень быстро смывает небесная вода будто в намерении лишить следов обуявшего горя, сделать незримым разъедающее душу отчаяние. Парочка случайных прохожих, неволей судьбы шествующая под проливным дождём через Сент-Джейм Парк, даже не замечает заплаканного лица куда-то спешащего молодого человека, не замечает искажённых мукой черт, не замечает плещущейся боли в некогда сияющих карих глазах. И пусть и дальше Чонгук остаётся невидимкой, серым пятном невзрачного дождливого пейзажа, нежели кто-то в очередной раз замедлит шаг, скривится лицом в отвращении, тыкнет пальцем и выкрикнет слово, значимое оскорблением, значимое ярлыком, избавиться от которого в современном обществе предрассудков нет и единого шанса. Миссис Пак встречает воспитанника в дверях, охает и причитает, с жалостью осматривает вымокшую фигурку и на непослушных ногах отправляется за пледом в намерении согреть озябшего мальчика. Да только не от холода дрожит Чонгук, не от студёной осени его трясёт всего и слёзы заливают бледное как мел лицо. — Что за ребячество! Что за безрассудство! Извозчики на что существуют? — не унимается Мэй, укутывая парнишку в одеяло. Чонгук шмыгает носом, но от теплых объятий мягкой ткани не отказывается, усаживается на диван, сжимается весь и начинает плакать отчаяннее, чем не на шутку пугает и без того встревоженную тётушку, которая если и бранит непослушного ребёнка, то только по причине безграничной любви. — Я был на почте. Пришла телеграмма. — Трясущимися руками Чон достаёт из кокона одеял смятый, но сухой листок. — Прочтите. Миссис Пак бережно перенимает сложенную бумагу цвета жирных сливок и, затаив дыхание, разворачивает. Да только не решается никак ознакомиться с напечатанным, не может перестать смотреть на вовсе не от холода дрожащего воспитанника, ловит его потускневший взгляд, загнанный, растерянный, напитанный страхом. Мэй нетрудно догадаться, почему с небывалой прытью мальчик рванул в непогоду на почту, от кого надеялся он получить долгожданную весточку, как нетрудно и вообразить, что мог написать человек, оставивший влюблённого юнца истекать кровью среди острых шипов несмываемого позора, оставивший и впоследствии исчезнувший. Но телеграмма вовсе не от Юнги. Это из университета. Чон Чонгука было принято отчислить без объяснения причин. Документы обещают прислать по указанному в заявительном бланке адресу. — Не понимаю, — едва слышно бормочет Мэй одними губами и оседает рядом с воспитанником на диван. — Да как же… Да что же… — Они прознали, тётушка, — поясняет, давясь всхлипами. — Весь Лондон знает. Перед таким, как я, все двери будут закрыты. — Брось нести чушь! — грубее должного отрезает Мэй. Скорее себя она пытается убедить в нелепости выдвинутого предположения, нежели Чонгука. — Наверняка всё дело в оплате. Мистер Ким перестал спонсировать и твоё обучение тоже. Он угрожал забрать депозит. — Перестаньте! Они бы тогда указали в письме причину! Миссис Пак до боли прикусывает губу. Капельки холодного пота выступают на лбу и шее. Женщина пытается найти логичные объяснения, и если не взять их из перечня возможных, так выдумать, да только не удаётся подобрать удобоваримых причин, дарующих племяннику заветное успокоение. Что бы ни сказала Мэй, звучать это будет нелепо и наивно. — Послушай меня, мальчик мой. — Женщина небрежно откидывает телеграмму прочь и разворачивается к сжавшемуся в комочек Чону, обхватывает ладонями его заплаканное лицо и заглядывает в блестящие влагой потускневшие глаза. — Не имеет значения, почему они так поступили. На этом жизнь не заканчивается. Не считай себя недостойным, не смей мнить себя порочным и дефектным, основываясь за предубеждениях недалёкого люда. Ты так юн! Вся жизнь впереди! Мы не оставим этого просто так, ты снова будешь учиться, Гуки. Лицо юноши кривится, будто слова тётушка самая настоящая отрава, через уши проникающая и разливающаяся по телу. Чонгук вскакивает, отбрасывает плед и делает пару шагов назад. — Да как вы не понимаете? — неосознанно повышает голос. — Не суждено мне обрести счастье и жить в процветании. Одна лишь участь предписана неугодным отщепенцам вроде меня, один лишь путь уготован порочным грешникам, смеющим перечить высокопоставленной морали жестокой современности, — путь отречения и вечных скитаний в одиночестве. Я изгой, тётушка, приклеенный ярлык позора никогда не оторвать, даже если пытаться выдрать вместе с плотью. Я груша для словесного битья, камень, который нужно пнуть. На улице всякий незнакомец тычет в меня пальцем и кривится в отвращении, всякий глумится и потешается, указывая мне на определённое общественным мнением место. — Гуки, милый… — В морщинистых уголках глаз копится предательская влага. Разрываемый отчаянием мальчик заставляет немолодое сердце сжиматься и кровоточить. — Перестаньте, тётушка! Не нужно утешений и красивой лжи. Вы сами всё прекрасно понимаете, понимаете, что в Лондоне моя жизнь перечёркнута крестом позора. — Так давай уедем. Если не хочешь возвращаться в Корею… — Нет! — Карие глаза круглеют, а вытянутые вперёд руки начинают дрожать. — Нет! Нет! Нет! — тараторит на одном дыхании как заведённый и истерично мотает кудрявой головой. Миссис Пак смаргивает слёзы и прижимает руку к груди. Сердце, кажется, и вовсе перестало биться, измученное переживаниями. — Из-за него, да? Из-за этого негодяя, осквернившего тебя и бросившего, ты не желаешь покидать Лондон, не желаешь даже взглянуть в сторону заветного спасения? — Не смейте так говорить! — От гневом вспыхнувших глаз Мэй делается дурно. Загнанные звери опасны, и Чонгук, в предупреждении ощетинившийся, вставший на дыбы и показавший острые зубы, обещает наброситься, прозвучи ещё хотя бы одно нелестное слово в адрес незыблемого Мин Юнги, возведённого в культ на собственных крови и костях. С каждым днём тёмные глубины выявляемой привязанности не на шутку пугают миссис Пак. — Я знаю, что ты не прислушаешься, знаю, что, объятый слепой наивной любовью, не захочешь разрывать сковывающие путы, но этот человек губит тебя, выпивает, и вскоре от моего маленького Гуки ничего не останется. Ты добровольно приносишь себя в жертву, да только нужна ли она ему? Нужен ли ему ты? — Это не имеет значения. Потому что он нужен мне. Мэй качает головой, не желая принимать высказанную глупость за ниспосланную свыше истину. Чонгук буквально на глазах умирает, захлёбывается отравляющей порочной любовью, и не тем она грешна, что обязывает питать слабость к себе подобному, а тем, что не сулит взаимности, что вынуждает терпеть адские муки и добровольно отдаваться им, обожествляяя забавляющегося тирана и находя в его пытках отдушину. Что ни сделать, что ни сказать, любое слово пёрышком оборачивается и теряет возможность расколоть бетонную стену предрассудочного отчуждения. Мэй бранит себя, ненавидит, что вовремя к речам Намджуна не прислушалась, не взялась посодействовать в намерении разорвать грешный союз. А где теперь мистер Ким? Где, когда так нужен, когда его Чонгуки утопает в тёмных болотах чужого влияния? В какую-то минуту женщина хочет напомнить, что с оплатой ренты хвалёный Мин Юнги так и не помог вопреки заверениям, но вмиг настигшее осознание бесполезности в отчаянии брошенных слов горьким сиропом копится на языке, глотая который, Мэй травит свою душу. Чонгуку всё равно. Было и будет. Никакая подлость, содеянная обожаемым хёном, не образумит и не растворит пьянящий дурман, тугим коконом оплёвший наивного мальчика. — Гуки, милый мой, давай поговорим. — Даже если слепота юноши и очевидна, миссис Пак не оставит попыток вернуть упрямому ребёнку заветное зрение. Пока сердце бьётся в груди и каждый новый вдох продлевает увядающую жизнь, не погаснет надежда даровать заблудшей душе освобождение. В памяти навечно запечаталось искажённое страданиями лицо, вся та боль и непередаваемая мука, ломающая молодые, ещё хрупкие кости, когда десятки любопытных глаз океанами презрения воспламеняли кровь в жилах и обрекали гореть заживо на костре позора, когда слова колкие зубами острыми вонзались в кровоточащую плоть и отрывали кусок за куском. Не забыть Мэй звона разбитого сердца, осколками блестящими павшего к ногам того, кто предал так жестоко и немыслимо, кто отвернулся и покинул, позволяя голодным до сенсаций стервятникам с упоением растерзать безжалостно, заклевать в наказание за грехи, сладострастно делимые на двоих. — Не начинайте, прошу вас. — Мальчик мотает головой и сглатывает слёзы, позволяя ручейкам бежать по впавшим обескровленным щекам. — Вы знаете, что я отвечу, а я знаю, что вы скажете. — Чонгук падает на диван и закрывает лицо трясущимися ладонями. — Я невластен над чувствами, тётушка. Над собою невластен. Не могу я его из сердца вырвать, не могу покинуть, не могу забыть. Не будет мне жизни, если вскоре его не увижу. Я пропал, тётушка. Мэй подсаживается ближе и прижимает содрогающегося в рыданиях юношу к своей груди. Сухие ладони нежно проходятся по спутанным волосам. Нежные поцелуи ложатся на голову и плечи. Женское любящее сердце разрывается от горя, но не видится вопреки отчаянному желанию путь к заветному спасению, путь к исцелению от оплёвшей разум ядовитой скверны под названием чувства. — Я не сдамся, тётушка, — всхлипывает парнишка, утыкаясь в кружавчатый лиф платья. — Я поеду к нему и добьюсь объяснений. Миссис Пак стонет обречённо и качает головой неверяще. — Зачем же, Гуки? Зачем мучить себя удумал? Мало ты настрадался? — Не верю я. Не верю, что он меня не любит. Всё что между нами было, все его слова и обещания… Эти глаза. Тётушка, они не могут врать, не могут, я чувствую. Он так смотрел на меня, будто я вся его жизнь, будто ценнее и драгоценнее меня нет никого на всём белом свете. Он объяснится, тётушка. Заверяю вас. — Милый мой… — Женщина не перестаёт гладить воспитанника по голове, прижимая его всё крепче к груди. — Когда любят, то не предают, не бросают. Твои чувства затмили разум, не зришь ты сути, его влиянием одурманенный. — Вы правы, тётушка. Мои чувства это всё, что у меня есть. Без них не будет и меня. Вырвав их, я лишусь своей души. Верьте или нет, но мне уже всё равно, любит ли он меня, главное, что его люблю я. И моей любви хватит на двоих. Её так много, что я тону, умираю, мне необходимо ею поделиться. Я готов жить в вечном позоре, готов избрать судьбу изгнанника, но с ним плечом к плечу. Вдвоём нам ничто не страшно, вместе мы преодолеем любые напасти. Что такое людская молва, что такое россказни и гонения, когда любовь в твоём сердце очищает от тени предрассудков, не позволяет видеть и слышать всё чёрное и порочное? Когда рядом Юнги, мне всё ни по чём, даже участь отшельника меня не страшит. — Что ты говоришь? Что говоришь, глупый? — Я люблю его, тётушка, безумно люблю. И я погибну, если он не позволит быть с ним. Не прошу я о заветном месте его избранника, мне лишь бы видеть и слышать, касаться иногда. Я готов валяться у его ног и смахивать пылинки с его пиджака, готов целовать землю, по которой он ступает, готов стать его зверюшкой, послушной и податливой, готов быть запертым в клетке. Я готов на всё, только бы он не оставлял меня.

***

Ароматный пар только что принесённого облепихового чая полупрозрачными завитками клубится над резными фарфоровыми чашечками. Пиалы с вишнёвым вареньем и мёдом, полная до краёв сахарница, нарезанный на дольки лимон на блюдце, благоухающая свежеиспечённым дурманом сдоба на любой привередливый вкус. Графиня тянется за округлой тёмной булочкой из ржаной муки и аккуратно надкусывает в намерении не лишить тонкие губы яркой помады. — Неужели это всё правда, голубчик? — спрашивает Кэтрин, проглатывая маленький кусочек сдобы. — А вы разве не верите гласу общественности? — Никогда не внемлю людской молве без разбору. Говорить могут всякое. В Лондоне распускать сплетни это своего рода забава для обделённых прелестями житейских будней завистливых балванов. Сочинить несуразицу про соседа или дальнюю родню это как прочитать свежую прессу по утру — обязательная рутина, нетерпящая отлагательств. Юнги улыбается, одаривает напротив сидящую женщину в пышном оливковом платье восхищённым взглядом. Никогда ещё первое впечатление Мина не подводило, и в который раз несвойственное обывателям столицы благоразумие леди Кэтрин подкупает и располагает. Притянув миниатюрную чашечку, Юнги слегка дует, а после пригубливает, лениво смакует чуть вяжущий травянистый вкус и наконец позволяет горячему напитку обжечь пищевод. — А если и правда, вы же не отнимете у меня этот чудесный чай и не выставите из дома сиюминутно? — Конечно нет! Побойтесь Бога! Вы по-прежнему мне интересны, и моё отношение не изменится от раскрытых деталей ваших постельных предпочтений. Это не моё дело, Юнги. И не дело каждого. — Боюсь, столичное общество с вами не согласится. В последние дни выходы в свет не знаменуются радушием и гостеприимством, моё пребывание вне стен дома это скорее пытка, преодолевать которую я вынужден. Говорят всякое, а если словами обналичить презрение не хватает духу, то одним лишь взглядом ясно дают понять, какие мысли кроются в отравленном предрассудками мозгу. Правда, высказавшись раз, второй уже не решаются. — Это я знаю, как вы можете словом поставить на колени, — усмехается графиня, снова кусая пористую сдобу. — Но если без шуток, то могу представить, как вам сейчас тяжело. Людям лишь бы сыскать объект порицаний, вонзиться в жертву клыками и впрыснуть яд, девать который некуда, отравляет он хозяина без возможности выплеснуться. Пережёвывая чужие пороки, без зазрения совести можно уклониться от собственных. Грязный сейчас народ, испорченный, душою прогнивший. Я видела, как они смотрели на того мальчика, как готовы были наброситься и растерзать невинное дитя в угоду животному голоду до новых ощущений. Зал будто наполняли дикие звери, на адреналине обнажившие зубы и заливающие пол зловонной слюной. Мне искренне жаль Чонгука. Он ведь не такой как вы, не способен снести шквал порицаний с высоко поднятой головой и неугасающей самоуверенной улыбкой. Было больно смотреть, как мальчик мгновенно сник, залился слезами и пулей выбежал из зала под неумолкающие насмешки. Как он, Юнги? Оправился? — Сказать по правде, я давно не видел Чонгука. Мы решили, что сейчас лучше повременить со встречами. — Разве это правильно? Ему тяжело, тяжелее, чем вам, он нуждается в поддержке. — Полагаете, разорвать связь не лучшее решение для нас обоих после случившегося? — Это зависит от природы связи между вами. Если лишь плотские утехи имели место быть, то здесь вы правы, и после обнародованных подробностей как нельзя кстати забыться новой жизнью. Но если чувства всему виной… — Отнюдь, леди Кэтрин. К Чонгуку я никогда ничего не питал. — Не сказала бы того о нём. — Это так очевидно? Графиня задумывается на мгновение, а после её губы трогает лёгкая улыбка. Сделав глоток чая, женщина сцепляет руки в замок на коленях и одаривает гостя тёплым проницательным взглядом. — Я была свидетелем вашего разговора в тот день, когда мальчик, заприметив вас в дверях, подбежал без задней мысли. Я была свидетелем, как перед началом игры Чонгук отыскал вас в зале. Он влюблён, мой дорогой. Без памяти. Так на меня смотрел мой последний муж, царство ему небесное. А вы… даже если бы не сознались, я бы всё равно вам не поверила. — Женщина прислоняется к спинке дивана и склоняет голову на бок. Испещрённое морщинами лицо мрачнеет. — Вам действительно безразличен этот ребёнок, и ваша нежность, с которой вы его лелеяли, сочилась фальшью. Но зачем, мой милый? Юнги не упускает момента глотнуть уже подостывший чай, а после наполняет ложечку вареньем и отправляет в рот. Облизав сладкие губы, мужчина падает на спинку кресла и закидывает ногу на ногу. — К сожалению, от большинства я мало чем отличаюсь и в гонке за новыми ощущениями не знаю преград и барьеров. Чонгук своего рода эксперимент. — Уголки губ приподнимаются, выражение лица становится мечтательным. — Не причисляю себя к ряду коллекционеров, но с равнодушием отнестись к редчайшей, я бы сказал диковинной, чистоте нашего века я не смог. Этот мальчик уникален в своей невинности, и упустить его было бы глупостью, граничащей с грехом. Моей задачей не было влюбить Чонгука, как и не было ею осчастливить его или же заставить страдать. Я попросту желал выяснить, устоит ли это ангельское дитя перед проявлениями заботы и нежности супротив страху порочного забвения. К сожалению для него, не устоял. Юнги ничуть не тяготит поднятая тема. Ни с кем доселе он не мог так открыто говорить о своей исследовательской деятельности, боясь быть непонятым, боясь напороться на презрение, уже когда-то дарованное лучшим другом в ответ на проявленную искренность. — Получается, юношей вы игрались? — совершенно будничным тоном подмечает графиня, откусывая пористую мякоть новой булочки, а Мин в который раз боготворит эту женщину за рациональность, мудрость и сдержанность. — В какой-то степени. Сказать по правде, усталость от жизни одолевает меня мучениями, найти отдушину с каждым разом мне всё сложнее. Не верьте глазам, леди Кэтрин, я не тот мальчик, кем вы меня считаете. Я куда старше и прошёл через многое. — Никогда не бралась судить об опыте по возрасту. Бывает, за век отмеренный одни не натерпятся того, что другие успевают преодолеть ещё детьми. — Вы слишком идеальны, графиня. Выгляди я постарше, непременно взял бы вас в жёны. Но знаете, судьба всё верно расставила по своим местам, ибо я недостоин такой роскошной женщины. — Прекратите, голубчик. Краснеть мне не положено, ведь естественный румянец никак не впишется в оттенок сегодняшней помады. — Леди Кэтрин, не скрывая широкой улыбки, подливает себе ещё чая и опускает в чашку пару кубиков сахара. — И что же вы планируете делать? — Планирую покинуть Лондон. Пока не уляжется новость про мою половую жизнь, здесь не обрести покой. — А что же с Чонгуком? — Я расскажу ему. Расскажу про нас и мои истинные мотивы. Он не должен больше питать ложных надежд, ему необходимо принять данность и отпустить меня. — Не думаю, что для Чонгука это будет просто. А вот это мы и выясним на финальной стадии эксперимента, дорогая графиня Ноттингем. — Я не до конца уверен, чего следует ожидать. Поведение Чонгука я могу спрогнозировать, но не со стопроцентной гарантией. Иногда он меня удивлял. Но осмелюсь согласиться с вами, что так просто этот юноша не закончит наши с ним отношения. — И очередная изломанная кукла пополнит ассортимент неповторимого паноптикума. — Позволите задать вопрос? — Для вас всё что угодно, графиня. — Как так случилось, что тайна ваших отношений просочилась в свет? Юнги усмехается. — Я сам допустил это. — Вопреки желанию оставаться беспристрастной, леди Кэтрин всё же меняется в лице, и, пока она не начинает сыпать вопросами, Мин спешит пояснить. — Мне нужен был повод, чтобы расстаться с Чонгуком. Да, это далеко от проявлений благородства, но не моя вина, если мальчик расклеится, не сумев превозмочь вытекающие впоследствии нашего разоблачения трудности. — Трудности? — графиня кривится в искреннем непонимании. Оторвавшись от спинки дивана, она подаётся вперед, до белых ногтей впиваясь пальцами в мягкую обивку. — Простите за прямоту, Юнги, — не хочу юлить и лукавить, — но вы же буквально сломали ребёнку жизнь, обрекли на судьбу гонимого отшельника, повесили позорное клеймо. Он не вы, мой дорогой, для него ядовитый поток осуждений губителен. Не думаю, что уехать из столицы он в противовес вам отважится. Да и куда мальчику ехать? Обратно в Корею? Он ведь был на попечении вашего друга Ким Намджуна, который сейчас куда-то благополучно испарился, оставляя воспитанника одного в чужой стране. — Это уже не моё дело, что планирует дальше делать Чонгук. — Мин пожимает плечами и тянется за булочкой, безжалостно тут же впивается в неё зубами. — А вы жестоки, голубчик. — Женщина качает головой и прихлёбывает поспешно чай, желая промочить вмиг пересохшее горло. Юнги искренне благодарен ей за честность, за отсутствие лицемерной добродетели, направленной в его сторону. Открыто высказанными мыслями, даже если и нелестно характеризующими его самого, леди Кэтрин заслуживает очередную порцию уважения в глазах собеседника. — Жестокость есть основа выживания. А я пытаюсь выжить уже очень долго, дорогая графиня.

***

Поднятый ворот пальто доходит до мочек ушей, высокий цилиндр целенаправленно опущен на лоб, кудрявые пряди непроглядной ширмой завешивают глаза и спинку носа. Раздобытая трость служит дополнительным отвлекающим атрибутом. С ней непривычно, не покидает чувство неловкости, но в стремлении избежать непрошеного людского внимания к своей нелестными речами обсуждаемой персоне Чонгук готов и на большее. Ради пущего контраста он старается прихрамывать, умышленно сутулится, и незамысловатая конспирация, на удивление, приносит свои плоды: за весь путь почти никто не одаривает неказистого горбатого незнакомца презренным взглядом и не выкрикивает гадость в спину. Моления тётушки Мэй на упрямого юнца не возымели эффекта. Убеждённый в правоте своих представлений и уверенный в благоприятном исходе, Чонгук с бешено колотящимся сердцем бредёт по успевшему выцарапаться в памяти маршруту. Тлеющая надежда мешается с отголосками горького отчания, но верить в наступивший конец месяцами дурманящей сказки парнишка отказывается. Не в первый раз хён предстаёт грубым и холодным, не в первый раз обижает и делает вещи, несоответствующие такому понятию как любовь, но ведь в прошлом всякий инцидент себя исчерпывал посредством жарких поцелуев и ласковых слов. Что мешает и сейчас забыть о случившемся, если любимый готов одарить заветными нежными объятиями? Задумавшись, Чонгук спотыкается о камешек. Трость и цилиндр отлетают в сторону, мягким местом парнишка приземляется на шуршащий ковёр недавно опавшей разноцветной листвы. Немногие прохожие с интересом оборачиваются, всматриваются, и под изучающими взглядами юноша мервенно бледнеет, забывая как дышать. Ошеломлённый и перепуганный не на шутку, он спешит трясущимися руками подобрать атрибуты маскировки. Сердце сумасшедше бьётся, резонируя неистовой пульсацией даже в кончиках подрагивающих пальцев. Чон не замечает, что переходит на бег, всё ещё гонимый необузданным первобытным страхом, и, только свернув с центральной улицы в парк, позволяет себе замедлиться. Упав на одинокую холодную скамейку, паренёк отбрасывает цилиндр и заливается слезами, закрывая позеленевшее от испуга лицо. Разве это жизнь? Разве естественно бояться быть собой? Разве заслуживает он участи всеобщего изгоя, приговорённого скрывать своё лицо в надежде избежать позора? Никогда прежде не страшили юношу банальные дневные прогулки, никогда так не будоражил до стынущей в жилах крови чужой взгляд и вспыхнувшая искра узнавания. Всегда даривший бескорыстные улыбки, сейчас Чонгук загнанный зверьком поглядывает на мир, в одночасье готовый сожрать с потрохами. Что же он сделал? В чём провинился? Неужели любовь способна очернить пороком, неужели ей подвластно вылиться в причину публичного сожжения на костре греха? Доселе нежный и ранимый мальчик, невинное дитя с самыми чистыми и благими помыслами как по щелчку пальцев превращается в презираемого грешника, дьявольское отродье, незаслуживающее нежности и тепла. Хотела ли покойная мать такой жизни своему чаду? Чонгук утирает слёзы рукавом лёгкого пальто. Волосы липнут к влажному от пота лбу. Руки всё ещё подрагивают, а в горле шевелится отвратительный вязкий слизкий ком, который не удаётся сглотнуть. А что, если Юнги окончательно отказался от него? Что, если впереди не ждёт ничего, кроме нескончаемых дней жестоких пыток изголодавшегося до насилия люда? Ради хёна Чон согласен терпеть боль, согласен добровольно дать руку на отсечение, а после и вторую, но выдержит ли он столько мучений в одиночестве? Добирается до особняка Мина парнишка лишь спустя пару часов. Больше неуверенный в своей маскировке, окольными путями он плёлся по городу, избегая возможных людских скоплений. Трость так и осталась в парке, а цилиндр юноша нёс в руке, позволяя лёгкому ветерку трепать шоколадные кудри. На крыльце незваного гостя встречает Томас и, на удивление, препятствует намерению войти. — Господина нет дома, сэр. Огорчённый Чон не теряет надежды и пытается выдавить из себя некое подобие улыбки. Выходит криво и жалко. Заплаканное лицо всё ещё бледно как снег. — Ничего. Я подожду. Вы же разрешите пройти в гостиную? — Боюсь, это невозможно, сэр. Мистер Мин запретил кого-либо впускать в особняк без его ведома. — Но это же я, Томас! — Покрасневшие глаза круглеют. Чонгук впивается ногтями в ладони и делает шаг навстречу. — Вы знаете меня, Юнги я не чужой человек и бывал в этом доме не раз и не два. Абсурд какой-то! Вы должны разрешить мне пройти. Лицо дворецкого мрачнеет, в светлых глазах скользит искреннее сожаление. — Прошу простить, но никаких исключений для вас господин не делал. — Но… — Парнишка тушуется, затапливаемый растерянностью. Сжатые кулаки мелко подрагивают. — Но как же… Я ведь… — Мне жаль, сэр. Вы можете обождать на улице. Полными боли глазами Чонгук смотрит на преисполненного сочувствием камердинера. Бледные сухие губы раскрываются, но не единого звука не прорывается из глотки, заполненной вязкой холодной слизью. Рука разжимается и тянется к дворецкому, да только падает безвольной плетью в горьком отчаянии. Томас поджимает губы и опускает голову, не в силах смотреть на разбитого прискорбной истиной юношу. Он не уйдёт. Заночует под дверьми, но не вернётся без объяснений. Хён не может так с ним поступить, не может вычеркнуть из жизни. На ватных ногах Чонгук разворачивается, обессиленно прижимает ладонь к груди в надежде ощутить биение сердца, в надежде получить доказательство своей пока ещё теплящейся жизни. Но стоит бросить взгляд на залитый багряным румянцем заката горизонт, как всякая пульсация исчезает, парнишку шатает, колени подгибаются от разом одолевшей слабости, ведь в воротах виднеется подъезжающая карета. Издевательски медленно кэб движется к высокому крыльцу по хрустящей каменной дорожке. Будто в замедленной съёмке экипаж притормаживает, а из кабины изящной кошкой выбирается Юнги. Ветер треплет его отросшие смольные волосы, рюши белоснежной рубашки мягкой волной выплывают из пол незастёгнутого пальто, тонкие жилистые пальцы сжимают поля чёрного цилиндра. Красивый. Невероятно и до головокружения. Особенно красивы обсидиановые глаза, смотрящие в самую душу и выворачивающие её наизнанку. Вмиг покрывшийся мурашками Чонгук, пойманный в плен вязкого дёгтя, едва стоит на ногах, не шевелится, не дышит. Карета незамедлительно покидает усыпанный пёстрыми листьями двор, но для Чона нет внешних красок, цвета мира гаснут, и только одна лишь фигура ярким пятном выделяется на фоне расплывчатой кашицы чёрно-белой палитры. Юнги делает шаг навстречу, поднимается по каменным треснутым ступеням и замирает непозволительно близко. Рука тянется и касается спутанных прядей, которые мужчина умело убирает за ухо. Но нет в заветных действиях былой нежности, есть лишь холодная отрешённая статичность. — Ну здравствуй, ангел мой.