Паноптикум

Чонгук несмело проходит в дом, сейчас кажущийся незнакомым под нависшей паутиной враждебности. Изученный до мелочей каждый закуток глазами призрачными испепеляет ощущающейся мурашками по коже неприязнью. Юноша упрекает себя в глупости, но выпутаться из цепей сковавшего дискомфорта, нерадушием некогда уютной обители порождённого, не может. Сумрак гостиной вынуждает невольно съёжиться. В дальних углах темнота густеет и собирается непроглядным туманом, застилая пространство бездонной завесой вязких чернил. Тонкая струйка дневного света, просачивающаяся меж задёрнутых гардин, выглядит до неуместного жалко и карикатурно. Но даже загоревшаяся настольная лампа в резном замысловатом абажуре не меняет минорной тональности. Тёплое свечение небольшим ореолом заливает лишённую прежних красок комнату, красок, которые своими глазами впитывал Чон, казалось бы, ещё вчера. — Присаживайся. — Юнги указывает на обитое изумрудным бархатом кресло. В темноте гостиной цвет меняется до грязно-болотного, и подмеченная метаморфоза отзывается ростом нервного кома в горле, всё такого же вязкого, слизкого и мешающего сделать полноценный вдох. — Прошу простить, но чай не предложу, — добавляет мужчина, пока стягивает пальто, тут же отправляющееся на спинку дивана. Чонгуку неловко, неуютно, волнительно как никогда; тревога одолевает каждую клеточку, неистово пульсирующую вслед за скачущим галопом сердцем. Ладони потеют, бросает то в жар, то в холод. Слова вязнут в том самом мерзком комке, и лишь хриплые сдавленные мычания могут прорваться меж туго сжатых губ. Парнишке страшно. Страшно вновь обрести возможность речи, страшно что-либо произнести, тем самым приближая момент истины, добираясь до заветных выяснений. Чонгук не садится, хоть ноги и не держат. Расстегнув дрожащими пальцами пальто, он ослабляет платок на шее и прокашливается в отчаянном стремлении наконец заговорить. В голове красным неоном мигает необходимое для вопроса «почему ты оставил меня одного в том зале?», но вопреки голосу разума юноша произносит: — Я всё ещё могу быть с вами? В чёрных сияющих угольках застывает разочарование, вмиг сменяющееся насмешкой. Юнги не удерживается от хохота. Успокоившись, изящным жестом зачёсывает рукой волосы со лба. — А я ведь надеялся, что хотя бы к концу пьесы на сцену выйдет такой значимый актёр как самоуважение, но ты продолжаешь удивлять меня небывалой бесхребетностью перед ослепившими тебя чувствами. Ты жалок, Чонгук. Сердце юноши пропускает удар. Недоумение застывает на бледном как снег лице, что вновь забавляет вальяжно рассевшегося на диване хозяина особняка. Рубашка у него белоснежная. Рюши манжет струятся по изящным запястьям и открывают унизанные голубыми венами кисти. Пальцы длинные, узловатые, с аккуратными обрезанными ногтями. Эти бы пальцы вокруг горла сомкнуть да надавить как следует, чтобы не мучался, но благородство у Мина сегодня явно не в чести, а потому без всякого стремления облегчить чужие страдания он очередным словами только новые удары наносит. — Раз ты наделён заоблачной глупостью, я возьму ответственность тебя просветить. Всё то время, что мы были вместе, я не питал к тебе ровным счётом ничего. Я не люблю тебя и никогда не любил. Все эти дни лишь твои эмоции имели для меня значение, и, признаюсь, поглощал я их не без удовольствия, но сейчас ты пуст, мой мальчик, я осушил тебя до дна, выпил всё самое ценное, что когда-либо в тебе было. Чонгук нервно облизывается и протестующе качает головой. Он понимал. Последние месяцы навязчивая мысль о невзаимности беспощадно хлыстом полосовала душу в кровь, и на раны убаюканный собственной любовью юноша внимания не обращал, но сейчас нанесённые увечья разом напоминают о себе, воспалённые, они сочатся гноем, кровоточат с большей силой и причиняют невыносимую адскую боль. Никогда. Никогда его сказка не имела ничего общего с реальностью. Счастье, делимое на двоих, было иллюзией. — Это неважно, — бормочет, продолжая мотать кудрявой головой. — Я предвидел подобный исход и сейчас готов смириться с ним. Совсем недавно паренёк в слезах жался к миссис Пак и заверял, что чувств его хватит сполна на двоих. Помнит об этом Чон, как мантру твердит себе изо дня в день, утешается своей любовью и уповает на её силу, в мечтах наивных способную удержать Юнги во что бы то ни стало. Мин прищуривается в неверии. Ловит решительный взгляд ореховых глаз и кусает губу в стремлении подавить очередной порыв смеха. Надо признать, мужчина поражён. Планируемый заурядный финал, кажется, отменяется, никаких истерик и слёз из-за разбитого сердца не предвидится. Зря Юнги прикрыл блокнотик наблюдений, ведь там незамедлительно нужно произвести новую запись, описывая всю иррациональность реакции испытуемого. — А что тогда важно, Чонгук? — Мин отрывается от спинки дивана и подаётся чуть вперёд. — Что я люблю вас. Люблю и любил каждую минуту. И даже сейчас люблю. Мужчина не сводит изучающего, подмечающего каждую мало-мальски значимую детальку взгляда. В чёрных масляных колодцах купается доселе погасшая искра, обещающая при правильном ответе на заготовленные вопросы вспыхнуть с новой силой, оборачиваясь незнающим жалости всепожирающим пламенем. — Тебя совершенно не задевает, что я игрался тобой? Притворялся, манипулировал? Я тебя использовал, ребёнок. Перед глазами Чонгука начинает мутнеть. Он до крови кусает губу в надежде сдержать рвущиеся слёзы. Его ответ не должен звучать разбито, не должен звучать неуверенно. — Мне всё равно. Юнги улыбается довольно, облизывается жадно и вновь откидывается на спинку дивана, убирая отросшие длинные пряди с лица. До невозможности красивый в ненасытности чужим горем. — И чего же ты хочешь, мальчик? Полумесяцы ногтей на влажных ладонях начинают кровоточить, сердце уже почти не бьётся, замедлив донельзя свой ход. Смаргивая скопившиеся слёзы, Чон делает шаг навстречу. Необходимо во что бы то ни стало доказать серьёзность намерений. — Всё что мне нужно — это быть с вами. Улыбка не сходит с едва ли подёрнутых краской губ. Самодовольная, несмешливая, восторженная. Не скрывая наслаждения, елейным голоском мужчина порождает слова острые, ядовитые, причиняющие невероятную боль. — А если это не нужно мне? Если мне не нужен ты? Я не люблю тебя, Чонгук. Никогда не любил. Юноша шмыгает носом и утирает предательскую влагу со щёк. Его чувствам пылким, что несутся стремительно по венам и питают сердце необходимым кислородом, заставляя биться, всё ещё по силам взрастить цветы на месте кровоточащих ран. И с этими алыми букетиками, напитанными его страданиями, Чон разберётся позже. — Моей любви хватит на двоих. Юнги закидывает ногу на ногу и три раза издевательски медленно в ладоши хлопает, не скрывая вычурной издёвки. Скалится, головой качает, не верит счастью своему, что заместо примитивного барашка в клетку золотая антилопа угодила. В свете одинокого ночника лицо Мина угловатое, черты жёсткие, губы бледные, а глаза будто прорези в белой простыне. Впервые не узнаёт в этом мужчине Чон своего возлюбленного, не узнаёт человека с мягким профилем, тёплым взглядом и вишнёвыми губами, шепчущими слова любви на ушко. — Твоя любовь? Что такое твоя любовь? Мне отвратительна эта эмоция, Чонгук, она оскорбительна для меня. В столь ничтожной подати я не нуждаюсь. Я познал суть самой жизни, эту бессмысленность скитаний, пророчащую нескончаемые разочарования. Я глотнул зловонное дыхание смерти: изо дня в день стоял на пороге чёрной бездны и тянул к ней руки, упиваясь неповторимым волшебством угасания пламени в оковах вечного стекла. Я задыхался под обломками искалеченных судеб, умывался чужой болью и пил с неукротимой жадностью чужие слёзы. Я весь состою из чужой крови, засохшей коркой уродующей мои руки по локоть. Зачем мне твоя любовь? Зачем мне ты? Нужно быть стойким, нужно держаться, да только ноги подкашиваются и сердце ёкает, ощутимо ударяясь о костяную клетку. Голова кружится, тошнота волной накрывает и хоронит под собой. Перед глазами вымазанное жёлтыми красками лицо расплывается по вине скопившихся слёз. Чонгук оседает на пол, прикладывает ладонь к небьющемуся сердцу и сжимает веки до боли, а там песок с солью мешается и бесцветным золотом стекает по обескровленным щекам. Неважно. Ничего не важно. Ведь как бы больно ни было с ним, без него будет ещё больнее. — Используйте, — лепечет одними губами, сглатывая слёзы. — Снова меня используйте. Берите всё, что у меня есть. Разум, тело, душу. Я на всё согласен. Я всё отдам. Пошлая ухмылка скользит по бледным губам. Юнги кладёт руку на пах и поглаживает зазывающе. — Поработай для меня, Гуки. Удовлетвори своего любимого хёна. На мгновения Чон теряется. Хлопает длинными влажными ресницами в непонимании, в неверии. Искусанные губы распахиваются. Как заворожённый юноша смотрит на бледную худую ладонь, что нежно и недвусмысленно ласкает промежность через ткань кремовых клетчатых брюк. На губах любимого ухмылка, надменная, играющая вызовом. Чёрные глаза томно прикрыты в оплетающем удовольствии. Стоит пальцам сжаться, изящная линиия бровей выгибается, а зубы цепляют слегка порозовевшие лепески губ. Даже лучась неприкрытой издёвкой, этот мужчина пленяет, обезоруживает и заставляет пасть к ногам сломленной птицей. Невозможно противиться, да и нет желания. Громко сглатывая и шмыгая носом, Чонгук утирает слёзы рукавом пальто, чтобы за пеленой солёной влаги дать рассмотреть шаткую решимость в шоколадных глазах, утопленную в смирении, в горькой безысходности. Пальто с трудом стаскивается с подрагивающих плеч. Волосы липнут к мокрым щекам, но под завесой густых прядей Чон чувствует себя увереннее, когда на коленях подползает к развалившемуся на диване хёну. Ухмылка Юнги становится шире, стоит парнишке поднять голову и заглянуть в чёрные угольки своими заплаканными глазами. Без труда под грудой давящих эмоций считывается порождённое искренней любовью благоговение. Несмотря на каждую кровоточащую рану, воспалённую и гноящуюся, этот мальчик не перестаёт блаженно трепетать перед мучителем; даже на пороге забвения тянется к безжалостному палачу, добровольно прижимает острое лезвие на испещрённое метками нанесённых увечий горло, готовый с особым упоением принять смерть от рук человека, ставшего незыблемым смыслом собственной жизни. — Твоя покорность уникальна в своей безграничности. — Склонив голову на бок, Юнги тянется рукой к мальчишечьему лицу, обманчиво ласково проводит по щеке, утирая горячие слёзы. Чонгук плавится, жмурится словно сыскавший заветное тепло уличный брошенный котёнок и жмётся к мягкой ладони. — И она же делает тебя нуждающимся, слабым, жалким. — Мужчина резко убирает руку и хватает Чона за спутанные кудри, прижимает податливую голову к паху и заливисто смеётся. Хриплые гортанные переплетения звуков мурашками ползут по мальчишечьей спине, Чонгук неистово дрожит, уткнутый в пышущий жаром очаг между ног. Не сопротивляется, жадно зарывается носом в собравшуюся ткань брюк, ладонями впивается в разведённые колени и подползает ближе. — Хороший мальчик, — не без насмешки льётся похвала, вынуждающая молодое сердечко супротив воли забиться чаще. Чонгук не перестаёт дрожать. Влажными от слёз губами мажет по горячему паху, непослушными пальцами впиваясь в мягкие бёдра. Юнги дышит тяжело, и парнишку от этого ведёт до потери рассудка. Медленно увеличивающийся орган под пленом ласковых губ подрагивает, и Чон с жадностью ловит заветную пульсацию жаром распахнутого рта. Язык скользит по скукожившейся ткани, проводит мокрые линии с нажимом, чтобы ощутимо, чтобы до мурашек, и Юнги шипит сквозь сжатые зубы, сжимает шоколадную копну волос и только ближе притягивает несопротивляющийся источник удовольствия. Пальцы подрагивают, пуговица далеко не с первой попытки высвобождается из маленькой петельки. На белоснежном белье заметно тёмное влажное пятнышко, от вида которого член в штанах Чона предательски дёргается, начиная набухать. Позабыв о стеснении, юноша вжимается лицом в пробуждающий порочный голод пах, вдыхает полной грудью и трётся до неприличия развратно, носом и губами лаская чётко очерченный орган. Юнги дышит рвано, губы кусает в нетерпении, хочет стянуть бельё и насадить кудрявую голову по самое горло, а затем толкаться до победного, с громким стоном излиться в узкую глотку и заставить проглотить всё до последней капли, да только нельзя мешать естественному ходу событий, нельзя управлять чужим испытанием. — Ты такой испорченный, Чонгук, — заместо всего говорит Мин, когда к наконец обнажённой головке прикасаются губами. — Развращённый, очернённый, использованный. Грязный и порочный. Павший ангел, распятый на дьявольском кресле наслаждения. Я совратил тебя, вывернул наизнанку, уничтожая всё светлое. Я сделал тебя зависимым от этих грешных ощущений, зависимым от меня. — Мужчина приподнимает голову Чона за подбородок и заглядывает в пышущие возбуждением блестящие глаза. Большой палец невольно мажет по покрасневшим губам, растирая слюну. — Готов ли ты продать душу за мой член, мальчик? Чонгук ничего не отвечает, вырывается из удерживающих его пальцев и насаживается на каменный ствол, тугим кольцом губ скользит до самого основания и умышленно сглатывает, посылая волны удовольствия по чужому телу. Мин смеётся, расценивая сие действие как положительный ответ. Получается, его собственная жизнь не настолько пуста и никчёмна, ибо свою душу он возложил на дьявольский алтарь куда за большую цену. Наивный мальчик счастлив. Упивается мнимыми частичками заветного блаженства, в одночасье позабыв о терзавших переживаниях. Заполненный блёстками шарик разрастается в груди и обещает лопнуть с минуты на минуту, затапливая в сладостной эйфории головокружительных ощущений. Возбуждение застилает глаза, затуманивает разум, заставляет склеенное по кусочкам сердце учащённо биться. Не существует прошлого, будущего, не распознается даже настоящее, лишь только сам момент коконом оплетает, оставляя в сознании жар любимого тела, хриплые грудные стоны и низкий голос, оставляя эту хватку на волосах и чуть терпкий вкус на языке. Не биология мужских слабостей пленит юношу, а возможность быть рядом с любимым. Не имеет значения, что говорит Юнги, что делает, что думает, ведь реальность такова, что позволяет целовать и касаться, быть источником удовольствия. А разве не этого всем естеством желает Чонгук? Мин близок. Сжав в кулаке спутанные кудри, толкается в узость мальчишечьего рта, ни капли не щадя неопытного партнёра в гонке за собственным удовольствием. Чонгук стонет, давится рвотными позывами и заливается невольно брызнувшими слезами. Оторваться от такой развратной картинки греху подобно, поэтому от желания запрокинуть голову мужчина отказывается. Свободной рукой ведёт по влажной щеке, убирает липкие волосы со лба и пытается заглянуть в глаза, да только парнишка не позволяет, упорно сверлит подёрнутый тёмными волосками пах. — Посмотри на меня. Чонгук не слушается. Тогда Юнги сжимает волнистую чёлку в кулак и резко отрывает покрасневшее лицо от сочащегося члена. Юноша шипит что-то неразборчивое и сглатывает громко, но всё ещё не смотрит. — Маленькому похотливому ангелочку стыдно, — щебечет нежным голоском. — Одержимый влечением ко мне, ты не можешь противиться. Не можешь сохранить остатки гордости, не можешь единственным верным решением уберечь себя от страданий. Ты уникален, Чонгук. Уникален в своей ничтожности. Ты мой самый непредсказуемый эксперимент и самый разочаровывающий. Парнишка наконец поднимает взгляд. Всё ещё подёрнутый возбуждением шоколад радужки переливается застывшими слезами. Океаны боли засыпают пески безоговорочного смирения. — Мне всё равно, что вы обо мне думаете. Я люблю и буду любить вас несмотря ни на что. Палач не наносит очередную смертельную рану словами острыми или ухмылкой ядовитой. Вопреки здравости, нежно поглаживает по голове, смотрит прямо в душу пытливо, безжалостно вырывая каждую эмоцию из глубоко зарытого тайника. Изучает. Пытается понять. Понять, что чувствует к этому безвольному существу. Рука скользит к затылку, прохладные пальцы леденят разгоряченную кожу под сплёвшимися волосами. Чонгук тонет в мурашках и податливо склоняется под лёгким ненавязчивым нажимом. Подрагивающий член Юнги прижимает к мальчишечьей впалой щеке. Ведёт мокрой головкой по разрумянившейся скуле, опускается до острой челюсти и наконец прижимается ею к губам, которые паренёк податливо распахивает, да только желанную игрушку Мин отнимает, осуждающе цокая языком. — Какой нетерпеливый. Какой жадный. Маленькая шлюшка. Чонгук жмурится, добровольно и с благоговением потирается о влажный член, не испытывая даже толики должного унижения. Его губ вновь касается заветная розовая мякоть головки, жмётся, надавливает, но при любом проявлении активности дрессировщик убирает лакомство от непослушной собачки, одаривая недовольным взглядом, полным негодования. Чон терпит, смиренно вторит правилам чужой игры и сдерживает порывы с ног до головы укутать любовью забравшего его волю человека. Юнги не улыбается, неустанно потрошит мысли проницательным взглядом, допытывается, изучает. Мягкие подушечки массируют затылок, а Чонгук чуть ли не урчит, приоткрывает тяжёлые веки и топит в безграничной нежности, топит и сам тонет в вязкой черноте омутов напротив. Запреты мигом исчезают, и юноша спешит осыпать поцелуями влажную плоть. Ластится, с особым трепетом касается раскрасневшимися губами, не обделяя вниманием каждый дюйм, каждую выступающую венку. С жаром целует аккуратные яички, зарывается носом в пахнущие мускусом волосы на лобке. Потирается щекой, млеет, упивается, наслаждается и благодарит за вседозволенность преданным щенячьим взглядом своих опухших от слёз покрасневших глаз. Да только Юнги кривится в лице, морщится. Чернота ониксов полнится безграничным отвращением. Возбуждение и желание добиться разрядки тают в щекочущей каждую клеточку тела неприязни. Тошнота подступает к горлу, и Мин дёргается от разом одолевшей брезгливости. — Достаточно! — рявкает и с силой отталкивает паренька. Если бы не спинка дивана, Юнги бы точно отшатнулся как от чего-то нелицеприятного, отвратительного, заразного. Затуманенными глазами юноша в непонимании смотрит на любимого, не обращая внимания на боль в плечах. — Ты мерзок, Чонгук. Ты мне противен. Если хочешь знать, то я презираю тебя. Грязной похотливой дряни не место рядом со мной, даже чистить свою обувь я тебе не позволю. Юнги толкает мальчишку в грудь подошвой туфли и по-быстрому прячет опавший член за ширму влажных от чужой слюны брюк. Чонгук сломанной куклой замирает на полу у подножия кресла. Дурманящее марево как по взмаху волшебной палочки развеивается, с особой жестокостью вышвыривая в лишённый каких-либо красок беспощадный мир. Сердце сжимается, под пеленой свинцовых век глазные яблоки пульсируют и горят от крупиц мнимого песка, очередной поток солёной влаги обжигает раздражённую кожу щёк. Что он сделал не так? В чём провинился? За что несёт столь тяжкое наказание? Разве есть что-то плохое в любви и стремлении её проявлять? Почему нельзя касаться ласково? Почему нельзя смотреть с нежностью? Почему нельзя просто быть рядом? Клеймо публичного позора не столь мучительно, как невозможность упиваться источником своей одержимости. Чонгук болен, зависим до ломки костей и трясущихся рук, проклят своей любовью. Нуждающийся, жалкий ребёнок, упавший в адский котёл порока, ослепляющего, заставляющего терять рассудок. Юнги прав. Кому нужен такой грязный мальчишка? Грязный, разбитый, безответно влюблённый и с растоптанным сердцем. Как же права была тётушка Мэй, как же прав был дядя Намджун, как же больно сейчас резаться о собственные чувства, выкорчевать из груди которые невозможно. Посаженная под сердцем роза заливается горячей кровью, напитывается горькими безутешными страданиями, ранит в агонии острыми шипами, но продолжает цвести, преодолевая близость увядания, ведь яд не убивает отныне — разносясь по каждой прожилине лепестка, он делает зависимым от своих отравляющих соков, без которых не продержится цветок долго, иссохнет на корню. Чонгук ненавидит себя за слабость, ненавидит на неспособность отказаться от затягивающих петлю на шее чувств. Он уже обречён скитаться отшельником до конца своих дней, неугодный, пристыженный, презираемый, получающий камни в изувеченную спину. Так разве может быть ещё хуже? От рыданий плечи парнишки подрагивают, но звонкие всхлипы тонут в закусанных до крови губах. Юнги смотрит на распластанную на полу фигурку с непроницаемым выражением. Всякое желание потешаться себя исчерпало. Неудовлетворение лёгкой горечью оседает на языке, ведь предугадать действия лабораторной крысы мужчина до сих пор не в компетенции, несмотря на старательные попытки изучить индивидуальные особенности подопытного образца. На что способен этот мальчик под гнётом своей одержимости? Как далеко заведут его лишившие здравости чувства? Поднявшись с дивана, Мин в пару шагов сокращает расстояние и почти невесомо касается пальцами чужого подбородка, поднимает поникшую лохматую голову и заглядывает в искрящиеся кристалликами слёз карие опухшие глаза. Всматривается, хочет до истины добраться, разгадать загадку, неподвластную его разуму. Как заурядный деревенский мальчик, обиженный жизнью ребёнок, ищущий тепла и ласки, сделался садистом над собственной душой? Что такого он отыскал в Мин Юнги, что побуждает вгрызаться в порочную связь вопреки маячащему на горизонте забвению? — Тебе следует немедленно покинуть этот дом, Чонгук, — звучит сухо, отстранённо и до ноющей боли в груди холодно. Юнги устал. Он сойдёт с ума, если ещё хотя бы минуту проведёт в обществе разлагающегося на его ковре сгустка слёз и соплей, если ещё хоть раз заглянет в боготворящие его оленьи глаза. Одними губами Чон произносит уязвлённое «хён». Шмыгает носом и отваживается поднять доселе устремлённый в пол расфокусированный взгляд. Нависающий мужчина до небывалого бледен, черты жёсткие, взгляд суровый, но даже мрачной краской на любимом лице парнишка упивается, насмотреться не может, боится даже моргнуть в страхе лишиться заветного образа перед глазами. — Пожалуйста, хён… — Чонгук и сам не знает, о чём конкретно просит. Смотрит умоляюще, пытается схватиться за чужие руки, но его отталкивают, вновь больно пинают в грудь, вынуждая бесформенной кляксой распластаться на полу. — Убирайся прочь! Не желаю больше видеть тебя в моём доме! Твоё жалкое общество мне оскорбительно! — От гневного крика Чон поджимается весь, дрожит крупно и вонзается зубами в нижнюю губу до крови, тоненькой струйкой скользящей по подбородку. Из последних сил юноша старается не отводить убитый горем взгляд, полный мольбы и отчаяния. — Убирайся и забудь о моём существовании! — Но я люблю вас, Юнги, — глотая слёзы, едва различимо бормочет, качая в детском отрицании кудрявой головой. — Мне плевать на твою любовь. Мне плевать на тебя. Схватив валяющееся на диване пальто, Мин намеревается покинуть гостиную, но бросившийся в ноги парнишка осложняет поставленную задачу. — Пожалуйста! Прошу вас! Не мучайте! Я всё для вас сделаю! Всё что захотите! — тараторит на одном дыхании, заходясь в неистовой истерике. Хватается дрожащими руками за тонкие ладыжки, прижимается лицом к коленям, смиренно терпит толчки и пинки в стремлении избавиться от затрудняющего движение груза. Ползёт вслед за любимым, даже когда тот вырывается из пут его обмякшего тела. — Умоляю! Не бросайте меня! Но Юнги бросает. Оставляет за своей спиной неубранные осколки некогда цельной души и даже не оборачивается.