Паноптикум

Грузное тело плавно опускается на мягкую подушку вязкого ила. Мелкие камушки до крови царапают обнажённые ступни. Извивающиеся в незамысловатом танце кудри полупрозрачной вуалью падают на вытянутое худобой, лишённое румянца лицо, заслоняя пробивающийся через водные толщи столб дневного света. Давление на грудь ломает кости одну за другой; каждый вздох раскалённой лавой несётся по венам и заполняет сжавшиеся лёгкие режущим стеклом мелким песчинок, причиняя адскую боль. День за днём Чонгук тонет в болотах горького отчаяния, и каждый раз проклинает судьбу за невозможность умереть по-настоящему. Грязные притоны, дешёвый алкоголь, наркотический дурман и безучастные драки, где суждено лишь получать удары без единой возможности защитить себя и отплатить обидчику ответным тумаком. В моральном разложении сыскалось заветное спасение, в лабиринтах боли физической легко затеряться, пока твою душу адские гончие беспощадно рвут на кровавые шмотки подгнивающей плоти. Подгнивающей за счёт любви. Отравляющей. Неправильной. Ненужной. Чонгук не хочет возвращаться домой. Чонгук не знает, где его дом. В место, которое он таковым считал, ему наведываться запретили. Четыре дня некогда цветущий дарами беспечной юности невинный мальчик подобно лишённому крова пьющему забулдыге кантуется под открытым небом, деля очаг мнимого тепла с такими же преданными, брошенными, отчаявшимися. В темноте улиц хоронящаяся истинная суть столицы грешным ручьем изливается с наступлением сумерек, и в этом потоке тягучей зловонной скверны Чонгук тонет добровольно, упивается порочным забвением. Нет больше предрассудков, клеймящих людей неугодными, нет знамений позора и путей отречения — на пороге смерти, изувеченные нищетой и болезнями, обретают божьи создания сказочное равенство в глазах подобных себе. Может, это и есть новый дом? Место, где примут любым, где всегда тебе рады, где даже без гроша за душой нальют заветное лекарство от страданий. Подпирая разящий мочой каменный фундамент рыбной лавки, в луже извергнутого содержимого чужого желудка Чонгук подрагивающими пальцами сжимает одолженный безымянным добряком скрученный косяк. Принятый на грудь алкоголь служит одеялом и не позволяет промёрзнуть до костей этой студёной осенней ночью. Звёзды над головой крупные, яркие, низкие: аж протяни руку и дотронься. Парнишка и тянется в попытке пересчитать всю гирлянду жёлтых лампочек, правда, на двадцать второй замирает с возведённой к чистому сияющему небу рукой, пойманный нежным облаком мысли прекрасной и светлой, мысли противоречивой в своём намерении не причинить боли. А вдруг Юнги сейчас тоже смотрит на звёзды? В такие минуты Чонгук пуще прежнего ненавидит себя за слабость. Порабощённая воля обращает его марионеткой собственных потаённых желаний, зависимость топит крупицы мужества в глубоком колодце лихорадкой порождённых иллюзий. Жалкий, убогий, беспомощный. Страдающий от неразделённой любви и утешающийся мнимой беззаботностью на дне грязного битого стакана. Мысли о Юнги бесконечными лентами тянутся к горизонту сознания, уже воспалённого и гноящегося, поражённого болезнью страшной и неизлечимой. Густая сетка паутины медленно застилает белой вуалью возложенные на полочки памяти кусочки прошлого, важные моменты жизни растраченной, принесённой в жертву. Жизни, где солнце умело светить, а губы улыбаться. Сейчас мир Чонгука это калейдоскоп разбитых осколков его же сердца. Смазанные лица, перемешанные цвета, незнакомые очертания и формы. Грязный пейзаж на потрёпанном дырявом полотне. Оглушающая какофония расстроенных временем и сыростью инструментов. Сирена тревоги безостановочно воспевает гимн сумасшествию, резонируя острой болью в висках. Болезнь прогрессирует, и, сидя сейчас рядом с местом массовых испражнений, Чон не замечает слезоточивых зловоний, убаюканный фантомным дуновением дурманящего коктейля чужой кожи. Мускус, пот и ладан. Сладкая ваниль и пряный красный перец. Разве существует аромат более прекрасный, чтобы без устали наслаждаться им повсеместно? В стремлении не терять запах любимого человека Чонгук самозабвенно готов протянуть руки помешательству. Иллюзии рушит прилив нестерпимой боли. Резкий удар сапогом под рёбра вынуждает парнишку съёжиться. Группа незнакомых мужчин в тёмных замызганных лохмотьях — беззубые, облысевшие, с отрубленными пальцами — дочиста обчищают карманы, забирают даже невыкуренный косяк травы и остатки дешёвого вина в грязной бутылке. Чонгука снова бьют, безжалостно и с наслаждением, возмещая накопленную злобу за собственные неудачи. Бьют, потому что новенький и порядков не знает, потому что молодостью, красотой и большими сияющими глазами выделяется среди стаи обезображенных улицей кровожадных хищников. Правый глаз наливается багровым синяком, скула саднит, а губа кровоточит. В отбитых ногами лёгких горит песок, влажный после дождя камень тротуарной плитки холодит спину. Чон сглатывает вязкую слюну со вкусом железа и сухими опечаленными глазами смотрит на звёздное небо. Плакать он больше не может.

***

Сент-Джейм Парк в пасмурные дни несправедливо одинок. Некогда шуршащий пёстрый ковёр теперь вязкой коричневой кашицей хлюпает под ногами. Моросящий дождь оседает прозрачными жемчужинками на сальных спутанных волосах. Щёки бледные, губы обветренные. Кончики покрасневших пальцев подрагивают от холода. Маска бездомного растворяет с презрением гонимого образчика запретной любви. Молодостью и красотой наделённый юноша исчезает под софитами уличной жизни. Никто не вглядывается в черты попущенного бедняка, никто не оборачивается в сторону задрипанного пьянчужки. Как легко спрятать пороки, поверху вымещая новые: за неопрятностью и зловонием хранитель чувств грешных и непринятых расплывается дымкой полуденного тумана. Зато привычки въевшиеся так просто не искореняются: с замиранием сердца Чон невольно ускоряет шаг, продолжая осматриваться с беспокойством, но с каждым новым поворотом вдыхает всё глубже, расслабляется, наконец непреследуемый страхом позорного оклика. Чонгук думает о тётушке Мэй, винит себя за чужие слёзы и ночи бессонные, за причинённую боль и несправедливо взваленный на плечи удел страдалицы. Сколько натерпелась эта женщина, сколько хлебнула горя, но подняла с колен, протянула руку помощи, заменила мать и стала опорой на долгие годы, а чем за всё доброе Чонгук платит, чем благодарит? Нельзя ненавидеть себя ещё больше, да только осознание, что камнем на дно близкого человека тянешь, глубже топит в чёрной пучине самобичевания. Невольно всё рушится, что ценно и значимо, даже собственная жизнь на глазах рассыпается. Сейчас бы вернуться домой, в тот дом, где любят и ждут, где в ответ на проступки милость сыщется, где с объятиями распростёртыми и слезами радости примут даже неугодного, всякому ненужного, где чувства оберегать как священный цветок будут. Сейчас бы утешить миссис Пак долгожданным возвращением, твердить слова благодарности и прощение вымаливать за неблагие деяния, да только вопреки желанию поступить правильно не к обеспокоенной пропажей женщине Чонгук так несмело плетётся. Над острыми шпилями мансарды кружат вороны. В стёкла высоких резных окон как в зеркало смотрится пестрящее оттенками серого тяжелое небо. Каменная плитка влажная, блестящая, рисующая смазанные карикатуры окружающего пейзажа. Кусты аккуратно пострижены, наваленные листья убраны с проездной дорожки. Лёгкий ветерок колышет обнажённые кроны маленьких липок. Чонгук не преследует явной цели — ноги сами несут израненного зверя к подстрелившему его охотнику. Всё, о чём может думать парнишка, так это о бескорыстном желании увидеть, просто со стороны да одним глазком. Без заветной отравы дышать сложнее с каждым днём, и уже вязкое болото безнравственных удовольствий не в силах подарить глоток свежего воздуха. От собственного падения Чону тошно: с каждым шагом ближе к дому любимого стремление очиститься от порочных утешений возрастает, становясь навязчивым, перерождаясь в отчаянную нужду отмыться в глубоком чане с кислотой, ведь Юнги никогда не подпустит к себе столь грязное создание, столь жалкое и паскудное. В минуты горечи любая предосудительная шалость, обещающая забвение, представлялась отрадой — обитаемым островком в бесконечном океане пустоты и маяком света в густой ночной мгле. Да только болезнь сильнее, страдания высятся над отчаянными попытками боль загасить, и воспоминания о содеянном даже в лихорадочном бреду будут сопровождать горьким привкусом собственной ничтожности. Юнги никогда не простит ему слабости, никогда не посмотрит в ответ без режущих льдов отвращения. Высокий фундамент мешает дотянуться и рассмотреть что-то в просторах первых этажей. Чонгуку паскудно от собственных тайных наблюдений, но гордость давно заперта в сырой темнице под семью замками, а вместе с ней и чувство самосохранения. Непреследуемый страхом попасться, не тяготясь последствиями безрассудного проступка, лишь жаждой быстротечной встречи юноша одержим, поражённым болезнью разумом одну смазанную картинку замещая другой. На всех кадрах несменяемо прорисован Юнги: его мягкий профиль, тёмные глаза, приподнятые уголки чувственных губ, длинные узловатые пальцы и изгиб молочной шеи. Предвкушение наполняет Чонгука, заставляет чаще дышать; ладони потеют, а щёки так незнакомо румянятся под тяжелые толчки ожившего сердца. Да только не видать объекта воздыханий: ни в темноте гостиной, ни за зашторенными гардинами библиотеки, а влажные побледневшие пальцы больше не могут хвататься за скользкий карниз. Упав на камень, Чонгук до крови кусает губу, стонет обречённо и утирает дождевую изморось со лба. Слуги непременно заметят его, заметят и выгонят с позором. На кухне, кажется, пожилая незнакомка углядела чьё-то лицо за окном. В саду пустынно и одиноко. В маленьком прудике плавают ветром поломанные сучковатые ветки и тонкие прутья. Пожухлая листва коричневой шапкой собирается у кромки затянутого кувшинками берега. Чон присаживается рядом на влажную зачахшую зелень, смотрится в зеркальную серую гладь и пугается собственного лица. Бледный и потрёпанный, с иссиня-фиолетовыми мазками под глазами. Щёки впалые, губы бескровные, сухие, потрескавшиеся. Глаза больше обычного, припухшие от слёз, красные и блестящие, такие печальные, что всей глубины залёгшей на дно боли юноша пугается. Пугает и ссадина на скуле, и пожелтевший синяк вокруг левого глаза, и следы пальцев на шее, ещё свежие, буквально вчерашние, налитые болезненной синевой. Волосы грязные, спутанные, отросшие почти до плеча. Воротник пальто чем-то испачкан, рукава потёртые, отвороты внизу жеваные, рваные. Исходящей от себя вони в силу привычки нюха паренёк ощутить не может, зато без устали витает в плену воспоминаний чужого дурманящего аромата. За спиной громко каркает ворона. Чонгук судорожно оборачивается и заворожённо смотрит на стаю вспорхнувших с крыши птиц, как, клубясь над высокими шпилями, чёрные кляксы взмывают всё выше и выше, медленно растворяясь в густой серости дождливого неба. Тяжелые капли ощутимо ударяют по лицу. Усилившийся ветер колышет спутанные пряди. Затаив дыхание, Чон тонет в моменте слияния с природой. Затуманенным взглядом скользит по сумрачному пейзажу сада, расслабляет дрожащие пальцы и почти не дышит, подставляя лицо прохладной влаге скорбящих небес, позволяя тяжелым векам сомкнуться. Не замечает чавканья пожухлой листы под ногами, не замечает, как тёплая ладонь ложится на плечо. — Вы в порядке, господин? Чонгук вздрагивает и оборачивается, круглыми испуганными глазами встречая Томаса. Дворецкий не без удивления рассматривает незваного гостя, невольно мажет взволнованным взглядом по ссадинам и синякам, по грязным волосам и щекам впалым. Вздыхает тяжело, но руки с плеча не убирает. — Я… — в неприкрытой растерянности парнишка заикается, прикусывает будто от яда пчёл распухший язык. — Я… я только… — Все слова разом забываются, бледные распахнутые губы сжимаются в тугую полосу. — Кухарка доложила, что видела вас в окне. Карие глаза становятся больше. Чонгук потеряно оглядывается по сторонам, хочет подняться с колен, но рука на плече не позволяет, только давит сильнее. — Простите, — наконец звучит бесцветным голосом, безжизненно, без капли искреннего сожаления. Остекленелым взглядом Чон мажет по лицу дворецкого, неосознанно крупно дрожит от холодного ветра, пока тот с воротником незаправленного пальто играется, покрывая мурашками изувеченную синяками шею. — Если вы хотели увидеть мистера Мина, то его нет дома. Сердце пропускает удар, а лицо кривится в горькой насмешке над собственными жалкими стремлениями. — Для меня нет дома? От дрожащего голоса камердинер съёживается. Поломанной куклой выброшенный ребёнок не может не воспламенить присыпанные пеплом костры сочувствия. Изувеченный, разбитый и растоптанный в мелкую крошку мальчик, совершенно незаслуживающий подобной участи. — Вам лучше воротиться домой. — У меня нет дома, Томас. Мой дом был здесь. Дворецкий до боли сжимает губы, откровенно теряясь. Граница дозволенного так расплывчата, и так опасно эту границу под давлением чувств переступать. Ничего лучше, как похлопать Чона по плечу и подать ему руку, мужчина не придумывает. — Юнги действительно нет, — добавляет Томас, не совсем убеждённый в верности и необходимости брошенных слов, когда помогает юноше подняться с земли. — Но вам не следует его дожидаться: господин не уведомил о скором возвращении, а это значит, что наведаться домой он может и через неделю. — Я приду завтра, — безжизненно заключает Чонгук, стягивая полы потрёпанного пальто. — Это ваше право, сэр. Томас хочет поведать, что господин прекращает аренду особняка с первых недель ноября, но вовремя прикусывает язык. Граница дозволенного так расплывчата, и так соблазнительна в непреодолимом желании её пересечь. Слова, произнесённые во благо, по коварному умыслу судьбы могут стать причиной худого. Каждому необходимо знать своё место, что бы вокруг ни творилось. — Всего доброго, Томас. Камердинер поджимает губы и качает головой. Сжатые в кулаки пальцы полумесяцами ногтей впиваются в слегка огрубевшую кожу ладоней. — Всего доброго, господин Чон. Как и обещал, Чонгук приходит завтра, послезавтра, через неделю. Бессменно появляющийся на пороге Томас устаёт сообщать, что хозяина нет дома. В груди под сердцем не сыщется и крупицы гордости, даже неуверенность гонится прочь неизлечимой одержимостью встречи. Изо дня в день Чон травит себя сладостью утерянных мгновений, втягивает тонкий шлейф совсем свежих воспоминаний и задыхается в дыму горящих надежд. Его дом. Священная обитель тайны, сосредоточение любви и тепла, обернувшееся очагом разоблачения и предательства, местом погибели, усыпанным осколками его разбитой души. К Мэй упрямый юноша не возвращается, продолжая беззаботно скитаться по одиноким улицам. Тётушка должна понять жажду одиночества, усталость от взглядов прикованных и пустоты роняемых слов. Холодная каменная постель и поданные грязной рукой объедки в качестве ужина ничуть не хуже, чем боль в испещрённых морщинками карих глазах. За проведённую в странствиях неделю Чонгук обзаводится свежей порцией синяков и ссадин. Юный чужак мозолит глаз каждому старожиле, недозволенной в стране беззакония красотой и молодостью напрашиваясь на сжатый кулак. Теперь под рёбрами что-то ноет без продыху, мочеиспускание сопровождается резью, сухой затяжной кашель нестерпимо мучает по ночам. Руки обветренные, шелушащиеся, со сбитыми костяшками и частичками земли под ногтями. От нужды искать тепло в алкоголе пальцы мелко подрагивают. От желания забыться в пучинах наркотического забвения частыми гостями становятся головные боли. В заляпанных жиром витринах рыбной лавки Чонгук ловит своё отражение, измученное, искаженное печатью бедности, незнакомое. Худой, замызганный, побитый. Протёртое, лоснящееся и изгрызенное собачьей пастью пальто перестаёт дарить заветное тепло. Тонкими пальцами Чон отчаянно сжимает расходящиеся полы в надежде хоть каплю согреться. Беспокойный сон под завесой липких сальных прядей является единственной возможностью укрыться от студёных объятий улицы. Но из раза в раз, несмотря на всё ярче проявляющиеся физические недуги, юноша пробуждается воодушевлённый, ведь каждый новый день это шанс хотя бы издали увидеть хранителя своего разбитого сердца. Начало ноября принуждает обитателей дворов искать укрытие от непогоды. Пониженные температуры не благоприятствуют сну под открытым небом. Улицы пустеют, по углам зловонных закоулков ютятся самые незадачливые страдальцы, несумевшие взыскать благословения фортуны. На глазах Чонгука люди меняются до неузнаваемости, покрываются сочащимися гноем нарывами, захлёбываются кровавым кашлем, промерзают до костей ледяными ночами и после дни напролёт кусками выброшенного мяса сгнивают на безлюдных пустошах столицы. Чон пьёт больше, греется дешёвыми ядовитыми смесями, чтобы не кончить как его соседи. Каждый день он из последних сил на непослушных ногах плетётся к спрятанному в дубовом пролеске дому на окраине города, и каждый раз удача оборачивается к нему спиной. Голод лишает чувств и желаний, в объятиях холода смерть кажется прельщающим завершением пути, да только нельзя уйти не повстречавшись, не облюбовав хотя бы в последний раз изученное до мельчайших деталей родное лицо. Тоска и частица наивной надежды маленькими звёздочками горят в тёмном небе, освещая извилистую тропу на пути к спасению, непозволяющую протянуть руки сладкоголосым призывам забвения. Чонгук видит Юнги на последней капле отчаяния: любимый гуляет по обнажённому саду с графиней под руку, уважительно улыбается и без устали качает головой в немом согласии. С гулко забившимся сердцем юноша прячется за острыми нагими ветвями куста крыжовника, сглатывает вязкую слюну и голодно прослеживает каждую черту бледного худого лица, каждый изгиб облачённой в приталенное пальто фигуры. Ладони потеют, а пульс отзывается барабанной дробью в висках. Стоит леди Кэтрин усесться в подъехавшую карету, Чонгук опрометчиво вылезает из укрытия, пленённый взыгравшей одержимостью. Закончив махать на прощание удаляющейся гостье, Юнги приближающейся тени не замечает, грациозной кошкой поднимается по каменным ступеням крыльца. — Хён… — Парнишка не узнаёт свой дрожащий голос: низкий и сиплый, слабый и несмелый, полный боли и отчаяния. — Я наконец вижу вас, хён. Мин оборачивается. Удивление с лёгкостью читается на его лице. Чёрные волосы заметно отросли: зачёсанные у лица, они касаются широких плеч небрежными завитками. Пальто расстёгнуто, руки облачены в кожаные перчатки. — Что с тобой стало, ребёнок? — Изящные брови выгибаются, мужчина делает шаг навстречу, склоняет голову к плечу. — Как давно ты смотрелся в зеркало? Чонгук боится своего отражения, зная, каким чудовищем обратила его жизнь на улице. Болезненная худоба, синяки и ссадины, грязная шапка спутанных волос, немытое лицо с выпученными глазами и острыми скулами, искусанные потрескавшиеся бледные губы, грязные шелушащиеся руки с чёрными ногтями. Уродливое ничтожество, жалкое и убогое, недостойное хотя бы взгляда такого человека как Мин Юнги. — Я в порядке, хён, — врёт во имя иллюзий, что никогда не олицетворятся, врёт в надежде не отпугнуть, не опротиветь своей слабостью ещё больше. — Я очень хотел повидаться. Я приходил каждый день, но вас не было дома. — Я ездил в Сингапур, куда и планирую отправиться в конце следующей недели. — Собираетесь в путешествие? Надолго? — Досада в голосе горечью оседает на языке. — Я переезжаю насовсем. Брошенные слова острыми иглами впиваются в сердце, вынуждая его прекратить биться. Юноша бледнеет и хватается за ворот пальто, оттягивает в надежде сделать вдох полной грудью. Холодные руки сжимаются вокруг горла, мир перед глазами кружится в калейдоскопе чёрного битого стекла. Ладони потеют, колени подгибаются. Чонгук вынужден вцепиться в перила у основания лестницы в намерении не распластаться тёмной кляксой на холодном камне. — Нет-нет-нет-нет, — бормочет как в бреду, большими напуганными глазами всматриваясь в равнодушное лицо возвышающегося мужчины. — Вы же шутите? Шутите, правда? Вы не можете уехать насовсем, не можете… — Бросить тебя? — Юнги усмехается, засовывая руки в карманы пальто. — Я не несу ответственность за тебя, мальчик. Меня не волнует твоя дальнейшая жизнь, которая, судя по твоему внешнему виду, закончится скоро и в неблагоприятных условиях. — Послушайте! Умоляю, послушайте! — Чон пытается взобраться по ступеням, но мужчина отшатывается, поднимаясь выше. Парнишка тянет руку, грязную и обветренную, красную от холода, и Юнги смотрит на неё с небывалым для беспристрасного лица отвращением. Чонгук замирает, улавливая пренебрежение в чужом тёмном взгляде. — Я противен вам? Теперь даже внешне противен? На поставленный вопрос Мин отвечает многозначительным молчанием, складывающимся в сугубо положительный ответ. — Я просил тебя не появляться здесь. Ты тратишь моё время, Чонгук. — Когда? Когда вы уезжаете? — дрожащим от подступающих слёз голосом едва ли слышно шепчет. — Это тебя не касается, мальчик. — Касается! — неожиданно для себя в протесте восклицает Чон, удобнее хватаясь за холодные перила. — Скажите мне! Вы обязаны! Юнги резко сокращает расстояние, грубо обхватывает пальцами чужой подбородок и щурит чёрные глаза, заглядывая в чужие, что вспыхнувшей искрой борьбы горят в горьком отчаянии. От парнишки разит мочой и потом, дешёвым алкоголем и совсем немного испорченными яйцами. Лицо нездорового серого оттенка, украшенное незаживающими ссадинами, бескровные губы приоткрыты, обнажая пожелтевшие зубы. — Чем я ещё тебе обязан, грязное ничтожество? Мерзкая никчёмная букашка, возомнившая себя достойной моего внимания. Ты мусор, Чонгук. Своими руками я превратил тебя в сломанную куклу, которую с облегчением выбросил, когда игра перестала приносить удовольствие. Ты труха, битые осколки, пятна пролитого вина на ковре. Кто мог знать, что остатками своего позорного существа ты прилипнешь ко мне и начнёшь пачкать? — Своим обманом вы сделали меня таким: зависимым и жадным до вашего общества. Вы сами привязали меня к себе, а теперь удивляетесь и упрекаете в никчёмности. Вы взрастили во мне то, что сильнее нас обоих. Пока я жив, буду тянуться к вам, хочу этого или нет. Мне не избавиться от нужды принадлежать вам. Мин щурится в плохо контролируемом гневе и сжимает челюсти до скрипа зубов. — Хочешь принадлежать мне? Я исполню твоё желание. Юнги хватает мальчишку за волосы и рьяно тащит за собой вверх по лестнице. Встретившийся на пороге Томас застывает со свежей корреспонденцией в руках и в оцепенении хлопает ресницами, не решаясь проронить и звука, предупреждённый кипящей агрессией в почерневшем взгляде своего временного хозяина. Только звонкий хлопок двери в конце коридора побуждает камердинера начать дышать в опустившемся бесстрашии. Мин затаскивает незваного гостя в библиотеку, пинает ногой дверь и даже не утруждается её запереть на засов. Юнца в пару движений оставляют распластанным среди вороха разбросанных книг. Подбородок с высоты приземляется на полированную столешницу, отчего непрошенные слёзы невольно собираются в уголках глаз, острый край резного квадрата до боли впивается в низ живота, норовя разорвать тонкую кожу и скользнуть в жар плоти и крови. Холод лакированного дерева до мурашек леденит тесно прижатую к горизонтальной поверхности грудь. Чонгук стискивает зубы и дышит загнанно, готовый слепо повиноваться любому желанию любимого мужчины. Пальто Юнги грубо стягивает, рвёт рубашку на спине и жадно проводит ладонью по выпирающим позвонкам, острым лопаткам, каждой косточке рёбер. Мальчишка дрожит под его касаниями, тонкими пальцами сминает стопку бумаг у лица. — Нуждающийся в моей ласке. Нуждающийся во мне. Ангел с обугленными до черна крыльями. Твоё рвение быть со мной одинаково отвратительно и достойно восхищения. Упорство под гнётом наивности. Смелость как маска для отчаяния. Идеальный пример непоколебимой воли в стремлении добиться желаемого. Игрушка, которую невозможно сломать. Ты уникален, Чонгук. — Рука скользит до поясницы. Пытливый взгляд улавливает мелкую дрожь. — Я сделаю тебя своим, ты достоин этой награды. Вся напускная нежность быстро теряется в череде грубых касаний, стоит Мину одним резким движением спустить до колен тонкую ткань не по сезону лёгких брюк. Парнишка невольно дёргается, жмётся грудью к столешнице и задерживает дыхание. Сдавленный стон боли вырывается через приоткрытые потрескавшиеся губы, когда толстый член без подготовки рывком проникает в узкое нутро. По бедру скользит что-то тёплое, лёгкая тошнота скручивает желудок. — Ты доволен? Нравится? — произносит с издёвкой Юнги, запрокидывая голову в наслаждении. Половой орган становится твёрже с каждым жёстким размашистым толчком. Окаймлённый кровяными подтёками мясистый ствол до потери рассудка кружит голову. Мужчина издаёт низкий гортанный рык, теряясь в извращённом возбуждении. — Я не слышу ответа, Чонгук. Ты же так хотел быть со мной. — Юнги впивается пальцами в худосочные бока, мнёт с животным остервенением, не без упоения наблюдая, как весь сжавшийся паренёк молча глотает слёзы, до белых ногтей впиваясь пальцами в гладкую поверхность столешницы. Податливое тело скользит по лакированному дереву, и каждый новый толчок вынуждает острый угол стола всё сильнее давить на тазовую кость. — Мне повторить свой вопрос, маленькая грязная дрянь? — Копну сальных волос сжимают в кулак, натягивают, словно набитая ватой голова приподнимается, но слова застревают в глотке, и всякое подобие человеческой речи оборачивается чередой неразборчивых булькающих звуков. — Какой молчаливый! — Юнги наклоняется и вгрызается зубами чуть ниже лопатки, сжимает челюсти, впивается в мягкую кожу и с яростью дикого зверя вырывает кусок плоти, тут же сплёвывая кровавое мясо себе под ноги. Чонгук распадается на истошный вопль неистовой боли. Юнги заходится хохотом. Язык скользит по окровавленным губам. — Не хочется признавать, но ты звучишь великолепно, мой милый мальчик. Если бы я знал, как божественна мелодия твоих страданий, я бы давно прошёлся пальцами по натянутым струнам твоих чувств. Не молчи, Чонгуки. Покажи, как ты сломлен, покажи, как тебе больно. Открой свою душу. Под натиском жестокой ласки Чон продолжает стойко молчать. Упрямо не сознаётся, цветущим помешательством не делится, страшась спугнуть палача, разозлить, оттолкнуть, зато приподнятые уголки губ за завесой сальных кудрей прячет. Физическая боль не мешает ему ликовать, наслаждаться победой, получать желаемое, казавшееся недосягаемым. Опьянённый чужим запахом, Чон дуреет от близости, как зависимый радуется наркотику, что убивает незаметно и медленно. От нездорового извращённого наслаждения голова кружится и пальцы подрагивают, подгибаются. Превозмогая тошноту, парнишка гонится за сладкими ощущениями и подаётся навстречу резким толчкам, сильнее сочась красными горячими соками, щедро смазывающими дрожащие бёдра. — Тебе нравится, — констатирует Юнги очевидное, с размаху ударяя мальчишку по ягодице. — Нравится купаться в собственной крови подо мной. Нравится боль, которую тебе причиняю я. Твой голод не знает границ, Чонгуки. Ты сумасшедший. Такой же, как я, или даже хуже. Наверное, именно безумие мы с Намджуном рассмотрели в тебе, распознали нездоровую тягу к насилию и жестокости, выявили ту искру, что горит в нас самих. — Мин заворожённо следит за исчезающим в повреждённом анусе членом, как кровь омывает ствол и блестит на свету. Мерзкие чавканья вторят треску горящих поленьев в камине. — Как много бродяг успело поиметь тебя? Перед сколькими ты послушно раздвинул ноги в поисках утешения, когда я выбросил тебя за ненадобностью? — Мужчина наклоняется и вдыхает кисловатый запах немытой кожи. Язык увлечённо рисует влажную полосу чуть ниже загривка, смакуя терпкий солоноватый вкус. Рана под лопаткой от укуса продолжает сочиться, заливая красным подмышку и рёбра. — Если бы не моё превосходство над болезнями и смертью, я бы не допустил опрометчивой вольности доставить себе в последний раз удовольствие. — У меня никого не было, — наконец заговаривает Чон, уткнувшись лбом в твёрдое дерево. — И не будет. Только вы. Юнги улыбается довольно, поглаживая парнишку по волосам. — Послушная псинка. Верная. Преданная. Моя. Внимательный взгляд выцепляет завалявшийся среди макулатуры канцелярский нож для вскрытия писем. Бледные пальцы незамедлительно обхватывают тонкую серебряную рукоять с причудливой витиеватой гравировкой. Какое-то время Юнги завороженно любуется переливами лезвия, проводит по острию подушечкой большого пальца, озадаченно и восхищённо наблюдая, как капелька крови стекает вниз по фаланге, а неглубокая ранка тут же затягивается. Чонгук внизу по-прежнему податливо подставляется, потираясь грудью о влажную от пота столешницу. Подобно маслу нож рассекает кожу, глубоко скользит в мягкую плоть и распарывает переплетения мышц. Под аккомпанемент надрывных воплей боли на заливаемой кровью спине медленно вырисовываются инициалы на корейском. 민. 윤기. рваным размашистым почерком, кривым, пляшущим, но понятным и различимым издалека. С особой старательностью Мин вырезает каждый иероглиф, дважды, а то и трижды погружаясь остриём глубоко под кожу. Полотно под рукой художника извивается, дёргается, ягодицы сжимаются, и от стимуляции члена Юнги закатывает глаза в удовольствии. Стоны боли сильнее раззадоривают, заставляя возбуждённую плоть заинтересованно дёргаться. Смазка мешается с кровью, и быстрое скольжение в разодранную узость кажется умопомрачительным. С грудным рыком Юнги достигает разрядки, бессознательно сжимая в кулаке испачканное чужой кровью лезвие, — глубокий порез незамедлительно рисуется и на его собственной ладони, заливая запястье, рукав рубашки и лакированную столешницу алыми блестящими струйками. — Я сделал то, что ты хотел, — шепчет, склонившись над продолжающим биться в агонии юношей. Белые одежды на груди намокают, напитываются красным и прилипают к коже. — Теперь ты моя собственность. Моя игрушка. Моя вещь. — Губы ложатся на залитую слезами щёку и нежно целуют. — Тебе не в чем упрекнуть меня, Чонгуки. Я дал больше, чем ты заслуживаешь. Выйдя из обмякшего тела, Юнги хватает со стола пару чистых листов и промакивает испачканный кровью член, затем быстро заправляется и утирает заалевший нож. — Я прикажу подать экипаж. Полагаю, ты успел соскучиться по тётушке за всё то время, пока превращался в пропитанное духом улицы отродье. Она заявлялась сюда, если ты не знал. Искала маленького Гуки, пропавшего так внезапно. Надеюсь, миссис Пак обрадуется долгожданному возвращению нерадивого воспитанника и по достоинству оценит мою работу.