Переросток

— Больше так не делай, ладно? Они слишком долго проспали, и сейчас сидели совершенно разбитые, пытаясь растянуть завтрак в виде пары оставшихся с рынка груш на как можно более долгое время. Утро, день, вечер или ночь — без разницы, всё равно естественного освещения нет. А потому на лица рассеивается один и тот же желтоватый свет полуразбитой лампы, такой тусклый и слабый, от которого тёмный чай словно вспыхивает, оживляя белоснежный бутон на дне, и хочется на него смотреть безгранично долго. На то, как он медленно распускается, смотреть, не отрываясь, пока кожа, только-только высохшая от прохладного душа липнет к драной клеенке. — Да ты меня разозлила просто со своими допросами какой день подряд. Что, я тебе, вот, должен был о каждом вздохе в жизни рассказывать, или ты меня за псину безмозглую принимаешь, что за каждым подолом в три слоя сразу увивается? Сто раз уже обсудили, не дышать мне ветрами, Ванда, клянусь, не понимаю я тебя порой, как вчера родилась. В чём-то Бензо был прав. Пожалуй, если бы её сомнения были хоть как-то оправданы, то всё бы уже давным-давно закончилось пару недель назад. В лучшем случае Бензо бы просто не упоминал вечер у Кормака, в худшем… это была бы их последняя встреча. — Ну это ты завернул, я просто… Ванда останавливается и усмехается, но без всплеска привычного веселья, в сонной задумчивости, перебирает в мыслях вопросы, щурится, а потом и продолжает: — С какой Бездны ты мне тогда говорил, что только и ждёшь, когда получится выскочить за богатенькую да ювелирку вашу на поток поставить? Было дело — Бензо-то точно помнит, улыбается в ответ. Ванда со своими замашками разведчика тогда пургу какую-то начала нести про его кукол, а Бензо случайно увело не туда, так ещё и почти на целый час. Однако улыбка исчезает так же быстро, как и появляется. Бензо наклоняется чуть вперёд, смотрит серьезно-серьезно и спрашивает: — Наверное с той же самой, по которой ты мне плела про хахалей своих воображаемых. Только вот одно не могу понять — зачем? И это было — со стороны особенно забавно, наверное, смотреть было на то, как она непонятно зачем говорила о покорении дебютанта с рубиновым перстнем, который она вместе с дебютантом утащила прямо с аристократического торжества. «Уморительно глупые дети, башка у вас разрослась, а знаний-то… глухо, » — Тоби рукой отмахивался всегда, глядя на них. Сейчас бы то же самое сказал. — Коль про меня интересно что, то и спросить бы могла, вот и всё. У тебя язык подрезан? — Может и подрезан, — Ванда пожимает плечами, — я думала, ты мне, ну, обо всём, как ребятам… А если в лоб задам как-нибудь не так, ты ещё чё подумаешь. И… ну… дружба наша мне важнее была. Братство там, все дела, — словами Йошики, только чуть менее литературно. — А не говорила… да просто от вас отбиваться не хотела. Я ж не слюнтяйка наивная, хотя… может так оно и есть. Бензо потряхивает чайник, и от внезапного толчка цветок быстро закрывается в бутон, оставляя за собой лишь вихрь новых чаинок. История у Ванды незамысловатая, невероятно простая и, быть может, даже наивная. Это не байки о встрече с толпой громил, которых Бензо якобы оставил без зубов, не история про рассвирепевшего картёжника, у стола умершего от неперенесённого проигрыша. А потому неудобно и неприятно признаваться в том, что она папенькина дочурка, прислушивающаяся к его полудворянским беседам и наказам. Что никакой дебютант от её бедёр не страдал, что она вылетала из окон пилтошек, стоило им только после прогулок по набережной повести «местную экзотику» в роскошь своих домов и их бесконечных спален. — То есть, вчера мы… я у тебя что ли совсем первый был? Ванда молчаливо кивает, продолжая наблюдать за танцем чаинок. — Жанна меня порази, неловко как-то вышло. Ты… а как же тот, который по итогу в тебя из ружья зарядить пытался, а от отдачи чуть плечо не выбил? Ты тогда вернулась так, будто оно действительно же… Ванда скрещивает руки на груди и быстро Бензо перебивает — нечего переливать из пустого в порожнее. Она рассказала ему правду (или половину от правды), и этого более, чем достаточно. — Где ж ещё мне быть, вот подумай? Я Силко на Зимний Фестиваль водила, но там в итоге метель началась и нас между уровнями на полдня зажало. Вот и все приключения. Где ж ещё… Действительно, вопрос был не к месту, ведь в десяти случаев из десяти Ванда пропускала что-нибудь хоть сколько-то в жизни занимательное из-за мелочи под ногами. Ребёнок, сваленный на воспитание ещё одному ребёнку. Непомерная ноша, которую не протащишь, как бочку на удобной подставке с колёсами. И можно сколько угодно любить его, трепать по тонким волосам и убалтывать до сна, но всё равно чёрным маслом по белоснежному свитку растекается принятие собственной бесправности. Ванда могла бы быть там, на настоящей набережной, и сейчас бы не было этого разговора. Ванда могла бы не начинать работать с детских лет, и сейчас бы не было этого разговора. Ванда могла бы тихим полушёпотом подрагивающего голоса беседовать с отцом, а не с потрескавшейся краской на стене. И сейчас бы не было этого разговора. — Я же действительно думала, что вы на меня просто поспорили как на статуэтку фарфоровую, а раз уж дело дальше пошло, то захотелось не ронять планку, ну… это… что я та ещё… а оно на деле оказалось… Ванда вроде как распрямляется, начинает вытаскивать из себя спутавшиеся мыслишки, так хочет, чтобы её поняли, но слова всё не те вырываются. Бензо это очень быстро улавливает и прекращает её метания от фразы к фразе. — Думать для тебя вредно, Ванда. Но вообще, если реально «без шуток», то обсуждали мы с тобой, я тогда тебе чистую правду сказал, и сейчас скажу. Смотри, со мной всё предельно просто. Врать мне тебе незачем, — Бензо доедает грушу и вытирает рот тыльной стороной ладони. — Так что ты либо свои комплексы засунешь куда подальше, либо уйдешь навсегда в свой бар, и сюда ни ногой. Понятно? Поспорить сложно. А потому она отвечает просто и кратко, словно Хромому отчитывается. Проталкивает последний кусок переспелого фрукта, встаёт и молча направляется к выходу. Медлит, оборачивается и с иронией в голосе зовёт в «Последнюю Каплю». Всё равно ж сегодня заняться нечем — день отдыха можно и догулять. Курточка ложится на плечи, доставляя явное неудобство, обличившее себя перед обломками зеркала в прихожей. — Больно? Усмехается — будто просто так непонятно. — Ты где так научился вообще? — На вечерние курсы для рабочей молодёжи при заводе ходил. Ну Ванда, Бездна тебя побери, вот ты сама как думаешь? Весомо. Вопросы глупые, глупые даже для Ванды, которая пусть умом по юности не блистала, но хотя бы не была последней дурой. Однако почему-то хотелось эти глупые вопросы задавать, и задавать в большом количестве, проверяя собственные догадки или ожидая услышать какую-нибудь особенно захватывающую историю. Но захватывающих историй не было, нет, была лишь пресная реальность. — И кому-то нравилось? Бензо наигранно начинает пересчитывать людей на пальцах, хотя Ванда прекрасно понимает, что цифры завышены. Сильно завышены. Опять ситуацию старается разрядить, у него ж всегда это получается. — Ну вот девицам с Линий-то как раз самое то было. А что не так? Предпочтения — штуки интересные. О них не так уж и сложно узнать на практике, но выразить словами… для этого надо было выловить правильные мыслишки, очистить их, оформить, облачить рациональностью, отшлифовать, огранить и только потом наконец-то позволить полноценным фразам заиграть во всей своей искренности. Ванда остановилась где-то на этапе вылавливания даже не сейчас, она существовала в нём перманентно, и, сказать честно, ловилось всё с большим трудом. — Не делай так больше. — Да, ты сказала уже раз пять, до меня на первый дошло. Сумка. Она забыла сумку. Её однозначно необходимо забрать — Миранде такая находка однозначно не понравится. Особенно после непредвиденной командировки в пилтошкин мир, в ходе которой она явно устанет и, вернувшись домой, захочет просто лечь спать, без новостей о том, что её сторона кровати… несколько пострадала этой ночью. Бензо нацепляет заплатанную ветровку, уныло отвисающую на крючке, зевает так широко и протяжно, после чего следует за Вандой и вальяжно остаётся в дверях, облокотившись о проём. Удар кулаком в стену, чуть не по ледяной трубе. Будит получше кофе, перекупаемого через десять посредников в Билджвотере. Какой бы спор Ванда не вела сама с собой, Бензо в него явно не посвятили, а потому он уже в сотый раз просил Деву Ветра хоть как-то прояснить происходящее. Вообще, Итан со стороны казался примерным отцом. Слишком порядочным для такой дыры, как Заун. Бензо всегда с некоторой завистью смотрел на Ванду с Силко, ведь у них был шанс прожить достойную жизнь, не прыгая со всей силы на грабли, как это всегда происходило с молодёжью в нижнем городе. Почему у такого замечательного человека выросло вот это — непонятно от слова «совсем». Ванде было что сказать, но делать это нормально, не ругаясь, не повторяя «ну ты понял» через каждое слово, как-то не получалось. Вероятно Бензо и был с мелких лет разнежен постоянным пребыванием вокруг матери, которая разговаривала по душам с каждым клиентом и сохраняла всё тот же настрой дома, но он хотя бы умел доносить свои размышления до собеседника. Ванда же, наоборот, почти никогда не говорила о чём-то прямо. Она вечно полагала, что долгие разговоры — для сопляков сверху, но Бездна побери, её яростные вздохи, сменяемые многозначительным молчанием вместо адекватного диалога выглядели ещё хуже. Словно она — пятилетний ребёнок-пилтошка, решившая закатить истерику перед родителями, а не перезревший лоб, которой вот-вот разрешат в шахтах работать и трубку курить. По шокированному выражению лица Бензо, Ванда, кажется, соображает, что вопросы всё же решают языком. Что не надо разносить чужую собственность от минутной злости. Что если новую квартиру затопит, Миранда спасибо не скажет. Что в голову ей никто не залезет. Лучик здравомыслия, который очень редко освещает мрак импульсивности, а порой касается самого дна нелюдимой закрытости. Она садится на матрац, сминая кое-как заправленное одеяло и говорит в пол, это ж её любимый слушатель с раннего детства. — Ты не понял. Я имею в виду, вообще так не делай. В обычной жизни. Никогда. Бензо пожимает плечами, понимающе кивает головой — разобрались и проехали. Но что-то подсказывает, что не всё ещё закончено. Что если побаловать своё любопытство, сесть рядом с этой махиной и подождать пару минуток, то сработает какой-то дивный механизм, который завести всё равно, что пилтоверского шерифа после его трехдневной попойки на Линии затащить — невозможно и для здоровья опасно. Но именно так оно и происходит. — Как это сказать-то, — пауза длинная, рычаг вроде опустили, а машина всё ещё ржаво скрипит, сопротивляется. — Короче, я не знаю, как сказать, но… достало просто… ты, это… ну, понял, да? Не знаю как ты там с Мирандой, но мне вот мой на мозги ежедневно капает, ему попробуй пожаловаться, я ж не Силко, мне поблажек не дают. У меня только «Ванда не делай то», «Ванда не делай сё», «Ванда, какой пример ты подаёшь», «Ванда, завали ебальник и слушай, что тебе говорят», «Ванда, сейчас не до тебя», «Ванда, соберись и не мешай»… и это мне вооо где, — пальцы прижимаются к шее. — Потом идёшь работать, а там Хромой орёт почём зря, мол, не так несёшь, не так разгружаешь, не так дышишь и смотришь, но вот хер из ямы какой-то заболел, поэтому ты иди за него на рынке, батрачь за бесплатно, а попробуешь вякнуть что-то — получишь, сначала от Хромого в спину, потом от бати в… Не суть, короче. Дальше… а куда там дальше? Дальше к нашим. А там что? А там вся та же поебень, словно хуями меряемся, кто кого опустит сильнее, кто крайний, кто дверь не вовремя вскрыл, а кто миротворцу череп не снёс. И когда вокруг только эта чёрствость и каждый… — Тебе что ли не хочется, чтобы с тобой грубо обращались? Словно ледяной водой по раскрасневшемуся от жары лицу. Ванду будто ужалили, полоснули самым острым лезвием в мире. Она прерывается на середине своего монолога, сидит с открытым ртом буквально пару секунд, потом закрывает глаза, хмурится, думает о чём-то, и с каждой секундой на лице её читается всё более светлое осознание. Мгновенно срывается, несётся куда-то в пропасть, и сменяется такой нечеловеческой злостью, словно Бензо с неё кожу содрал, словно он сказал что-то настолько непристойное, что Заун вот-вот свалится прямо в Сточные Ямы. Что он обнажил нечто хуже, чем правду. Что он прочитал её мысли, а это страшно, это очень страшно, туда вход закрыт, там запретный мрак. — Нет. Она вроде как начинает оправдываться, но останавливается. И просто замолкает. Глядит вперёд, моргает так редко, словно в ступоре, ни на что не реагирует — ни на вопросы, ни на неприятно шуршащий звук от соприкосновения тканей двух дешёвых курточек — на этой неделе похолодало сильно — ни на похлопывание по плечу. — Да. Не отпирается, наконец-то даёт слабину, наконец-то признаётся, утопая в глубине тёмного янтаря. И признаётся ведь в таком сокровенном, что даже на желтой клетчатой бумаге под третьей бочкой от матраца Силко не напишешь. Словно своим же клинком распахивает грудную клетку, хрустит поломанными рёбрами, и достаёт бьющееся сердце. В подарок. — Такие вещи обговаривать надо, сразу бы и сказала. Всё, замётано, — он приобнял её ещё крепче. — За вчерашнее прости тогда, впредь не повториться, клянусь. Но и ты тоже не глупи: всё в удовольствие должно быть, а не в боль, не нравится если что, так тут же останавливай. Кивок с благодарностью, с наступающим спокойствием. Туман рассеивается, и вновь становится тепло, вновь стены вокруг настоящие, вновь кровать под ними вполне себе реальная, слова на ухо различимые звучат. — Будем считать, что вчера не засчитывается, о как! Кто нам запретит так думать, м? Ванда? Ванда, к великому облегчению Бензо, наконец-то полностью приходит в себя, посмеивается и прижимается бритыми висками к тёмным кудрям. — Никто не запретит… На лестничной клетке перед башенкой пусто, как и вчера, но только глаза от усталости не слипаются, а потому взгляд не хочет задерживаться на связке ключей в руках Бензо, нет, он переносится на подоконник, полукругом проходящий прямо над трубами, устремляется к окнам, их бутылочной зелени. Ванда карабкается на этот подоконник, стоит, думает как всегда о чём-то своём, ищет хотя бы одну знакомую улочку впереди, вроде бы как находит. Подумать только, где они обитают — это ведь обреченный человейник, пристанище бесконечного уныния, где люди без греха живут в грехе, где каждый день проливается кровь, которая для верхних является ничем большим, чем расходным материалом, старыми красками на холодной стене. Ванда, конечно, не задумывается об этом. Она погружена в размышления о вещах поважнее — дадут ей отгул на полторы недельки или нет. Как-никак, а ведь осень не за горами, хотелось бы насладиться остатками тепла, рассеивающимися от жадно впитывающего их верхнего города. Пройдут тучи, и снова духота страшная вернётся, тут без ветерка меж узких переулков Променада точно не обойдёшься. Мышцы икр напрягаются от внезапного прикосновения, заставляющего её повернуться — Бензо стоит рядом, заразительно зевая. Он не имеет никакого желания взбираться к Ванде и жаться к толстому стеклу, ведь и без того всё неплохо видно, даже если щекой упереться в кожу сапога, слишком туго сидящего под самым коленом. День в самом разгаре, и есть что-то исключительно необыкновенное в том, чтобы в пустоте лестничного пролёта снизойти до взгляда вниз. Подумать только, от шатающихся рам словно отходят узоры витражей, чаш с хрустальным виноградом, таким же, что ложится в руки, не знающие труда. Породистые, привыкшие к утончённости и возвышенности. Соударяющие фужеры с игристым вином, что ярче лавы на Поясе Вулканов в море Хранителя. Здесь, они здесь, в диковинном месте, где время не знает хода, пока каждый метр под их ногами срывает с лиц человечность и тяжёлой штукатуркой впечатывает бессменный лик изнурённой безысходности. И чем дольше с ней живёшь, тем сильнее краска втирается в кожу, застывая под ней, превращаясь в живую маску смирения. Вечные дети Зауна, потерявшие мать свою и задыхающиеся в гниющем утробе её. Здесь чувства продают. Здесь себя продают. Здесь воздух продают. И Бездна побери, как же хорошо это получается. На первом этаже друг за другом звенят о закрытые ящики свитки — кому-то пришли радостные известия, кому-то надвигающееся горе. Кому-то вообще ничего не досталось — сняли участок трубы за пять кварталов отсюда и всё, попробуй найти пропажу. Меж выцветшей краски и объявлений, написанных кривыми закорючками, они устремляются прочь, сливаются с той же толпой, которую созерцали пару минут назад. — Мясо пуланов, покупайте свежее мясо пуланов! Только-только получается отпрыгнуть на тротуар — на всей скорости мчится повозка, а за ней совершенная противоположность — унылый и душный дилижанс. Смотришь на него, длиннющий гроб на колёсиках, на его полтора этажа, на крепко цепляющихся за поручни крышицы людей, на прижатые к окошечкам тела и висящих на подножках детей и понимаешь только одно. — В Кумангру только на корабле. — Без вариантов. Из магазинчиков, наростами выступающих по худым бокам многоэтажек, доносится неразборчивый шум, где-то слишком громко играет музыка, где-то посреди улицы зеваки наблюдают за пьяной дракой упёртых баранов, не поделивших болотного цвета бутыль. Через палитру ржавых вывесок и огоньков дневных фонарей можно выйти на родной путь, отсчитывая шаги до самого известного перекрёстка, горы из стекла и металла, у самого подножия которого гордо стоит сердце Линий — «Последняя Капля». — Нора, Хромой не заходил? — Заходил, — поднос пролетает мимо, к столику, за которым кто-то громко радуется своей победе в рунные шашки, — а что, от работы отлынивать решила? — А то ты меня не знаешь. Свистнешь, если опять придёт? Теперь уже пустой поднос плывёт в обратном направлении, задерживается на пару секунд и после утвердительного кивка Норы под звон цветастых бусинок радостно устремляется к барной стойке, от которой уже доносится приветственно звучный бас: — Хееей, как поживает заунская молодё… Кашель явно не от излюбленной трубки, под него останавливаешься как вкопанная и на шею мятый воротник натягиваешь — там же сосредотачивается пристальный взгляд. — Хорошо, Тоби, — Бензо никак не может сдержать смех, — даже слишком. — Вчера, значит, тоже в карты играли? Ванда отмахивается, провожаемая саркастическим вздохом и ныряет по лестнице в подвал, Бензо за ней и не успевает сразу. — Вааанда! У самого входа в крепкий замочек вокруг талии сцепляются детские ручонки. Мелкий, кожа да кости, его так легко оторвать от скрипящего дерева, вынудить болтать ногами, приказывая немедленно опустить обратно. — Как ты вчера, дружище? Глаза блестят, под тонкой губой обнажаются кривые резцы, а ладошка хватает за запястье. Приходится согнуться, чуть не спотыкаясь спуститься к бочкам и покорно усесться на одну из них. Лишь на секунду — соскочить потом внезапно, подхватить прямо под мышки, натягивая ткань десять раз перекроенных футболок и, улыбаясь радостному взвизгу, наконец-то усадить на своё место. Потом кааак стянуть тугую резинку и растрепать тонкие волосы. — Хорошо, что я на стрекозок не пошёл смотреть, мне Итан показал огонь в бокале, — хвастается почти надменным тоном, — и я одноглазому Бо налил даже. А потом хозяин пришёл, сказал, что у меня «талант» есть, о как! — Правда? А мне покажешь потом? Бензо не торопится спускаться, он лишь прикрывает дверь и тихо облокачивается о расшатанные перила. Молчаливый наблюдатель, он поражается тому, как сильно Ванда меняется, стоит ей только увидеть Силко. Внезапно она становится такой взрослой, такой ответственной. И душа нараспашку, и громкий хохот, и забота. Столько заботы о ребёнке, который сейчас оживлённо и в красочных подробностях рассказывает давным-давно известный Ванде рецепт коктейля. А она слушает, будто в первый раз, кивает, наигранно удивляется наиболее запомнившимся Силко деталям. Такую Ванду никто не знает, кроме как, пожалуй, самого Силко да Итана с Тоби. Конечно, мелкий порой перегибает палку, приходится и ему воспитательный щелбан отвесить, но в остальном же Ванда за него горой. Силко может с ней вальяжно гулять по пустеющим вечерним улицам, показывать язык шайке оборванцев с сигаретами, а то и дразнить рослых мужиков с битами, чугунная перчатка всё стерпит. Перед пацанами Силко и есть тот самый «дружище», Ванда его чуть сторонится, ведёт себя не как сестра, а как уставший родитель с неугомонным ребёнком. Йошики-то ведь явно не увидит, как она сейчас с душевным теплом просит ещё раз рассказать об огненном коктейле. Деррел не узнает, что она забирает лежащую в ладошке резинку, держит её в зубах и проходится пальцами по сальным прядкам, стараясь забрать их так, чтобы они не спадали на глаза, как несколько минут назад. Тед не вздохнёт, глядя на то, как из сумки появляются поделочные камушки, приводящие ребёнка в неподдельный восторг. Фернандо не услышит, как Ванда пересказывает о стекляшках всё, что узнала прошлым вечером. Луис не поймёт тот интерес, с которым она внимает каждому детскому слову, на удивление взрослым предложениям по тому, как камушки можно пустить на нечто полезное. А Бензо видит, знает, понимает. От этого появляется ощущение того, что он по-настоящему «свой», что ему наконец-то присвоили этот почётный титул, приоткрыли завесу тайн. — Тебя кстати, — говорит, а сам так и продолжает вертеть в руках цветные стекляшки, — Хромой отпустит. — Вот те на, — Ванда всплёскивает руками, — эт ты с чего решил? — А с того, — Силко щурится, жестом выпрашивает у Ванды зажигалку, вечно переходящую из кармана в карман, на вытянутую руку щёлкает огоньком и направляет камушек на свет, — что я к нему подходил. Так и говорю: «Ванда отгул хотела взять ближе к осени, дашь?». Он обещал, что даст, но ты с ним поговори, он скажет, с какого дня. И да, забыл совсем, завтра ты пойдёшь со мной в йордлиховский эмпориум. Ванда стоит в теперь уж настоящей растерянности — почаще ребёнка надо просить договариваться по рабочим вопросам, он ей, может быть, ещё и прибавку к зарплате выклянчит. — Слушай, мне ведь отгул до осени нужен, на то… — Чтоб почаще ходить со мной в эмпориум, да, я понял, — зажигалка мелькает в угрожающей близости от носа Ванды, прежде чем пламя вздрагивает и окончательно гаснет. — Может, батя… — Итан занят, ему надо в доки. Я ж сказал, ты пойдёшь. Завтра книги есть, а ещё и петь будут! Ванда пожимает плечами — потом придумает, как сказать мелкому, что она так-то намеревается завтра спереть парочку вещичек из дворянского дома, а затем забраться с Бензо на возвышенную площадку маяка, да так, чтобы поймать первые лучи тёплого восхода. А ближе к осени надо будет на палубу транспортного кораблика и тайком от Итана уплыть на открытие ярмарки в Кумангре. Не в сами торговые ряды, конечно, нет, но не зря же открытие называют «песенным рынком» — такой фестиваль каждый обязан в жизни увидеть. Там не то что «Бей-беги!» петь будут, туда лучшие из лучших собираются. Ничего не обещая (Силко уж больно трепетно к обещаниям относится), она обнимает улыбчивого ребёнка, к превеликому счастью наконец-то забывшего, что такое дикая истерика без повода. Личико исчезает за поднятым воротником, ластится о шею, и тут же носик с горбинкой внезапно задирается вверх. — Ой, а это что у тебя? — У меня… — Ванда теряется, а потом вспоминает, что они тут не одни. — Да, Бензо, — лыбится, перекидывая ответственность, — расскажи-ка Силко, что это тут у меня? Надо же, вспомнили о нём наконец-то. Перила со скрипом возвращаются в своё исходное положение, на ступеньках слышны медленные шаги. — А слишком любопытным, — скрещивает руки на груди, — эльгаки ночью бока кусают. — Врёшь! — нагло отвечает Силко, отлипая от Ванды и разворачиваясь к Бензо. — Ими детей в книжках с картинками пугают. Я такие уж совсем давно не читаю, ты-то подавно. Дикий зверёк — стоит подойти, он тут же извивается, ныряет под рукой Ванды и спрыгивает на пол. Такого не то что по голове хлопнуть, к нему прикоснуться сложно, попробуй только поймай. Наглый и самоуверенный, добивается своего любыми способами, не своими ручонками, так через Ванду. Хочет в эмпориум — придётся Ванде идти в эмпориум. Руки со спиной скованы усталостью и болью — Хромой заставил первый день на неделе отработать в двойную смену, на ногу ступать тяжеловато, ведь она неудачно приземлилась, когда выскакивал из пилтоверского окошечка, выходящего на миловидную мостовую. Можно бы было просто завалиться на кровать и упереться носом в знакомую трещинку, но нет, он идёт по торговым павильончикам под стеклянной крышей, следует планам юного исследователя, готового протратить все деньги либо на книжки, либо на миловидные безделушки — третьего не дано. Обратный путь лежит не через станцию, далеко нет, он извивается среди металлических колонн и заглядывает в театр. Тот самый театр, в который ему с Бензо можно, где у них не выпросят документы, где им не прилетит от амбалов на входе. Силко сидит на широких плечах, прижимаясь к бритому затылку и почти что не дышит, нет, он… смотрит. Перед ними не сцена, перед ними деревянные подмостки, не покрытые даже лаком. Нет ни шикарного оркестра с концертным роялем и нежными скрипками, ни ослепительного света прожектора. Вместо него купол с острыми белоснежными краями, что излучается от единственной химлампы. В его огнях блистает она… белая лебедь с тремя слоями пудры на томном лице. Спадающие ручьями шикарные волосы с высоким пробором — не больше, чем имитация, парик, под которым скрываются непоправимые следы ранней болезни, острыми когтями отсекающей то, что осталось от когда-то густых локонов. Серёжки-кольца изредка подрагивают, касаясь тонкой шеи, и пусть от них сгорает мочка уха, издали они смотрятся божественно красиво. Белое платье с открытыми плечами и рубин, венчающий яремную ямку — лебедь явно не из этого мира. Её удерживает одна лишь сила жить и творить, творить до самого последнего вдоха, отравляющего её лёгкие. И она творит, сгорая под собственный гимн, удивительную песнь, слова которой Ванда всё никак не может уловить. Она вцепляется в детские лодыжки, старается не двигаться, ведь меньше всего хочется портить лучший вечер в жизни Силко. А он ведь и вправду весь там, на подмостках, рядом с этой лебёдкой. Её грудь вздымается, чтобы взять ещё более высокую ноту — он делает вдох. Опускается, пока бархатный голос заканчивает стихи о нечеловеческой трагедии — и он наконец-то выдыхает. Чувствует каждое её движение, не сводит взгляда, живёт через неё и её завораживающий голос, который совершенно не нуждается в музыкальном сопровождении. И только когда купол гаснет, он наклоняется к самому уху и шепчет тихо: — В Ямах по вечерам мы тоже без скрипок пели. Ванда нисколько не тронута выступлением, но от этих слов становится поразительно не по себе, они переполнены и наивностью, и опытом, от них щемит сердце, и язык не поворачивается сказать, что лучше бы она этот вечер пропила у Кормака. — Мы ещё сходим. Обещаю. По мостовой Променада колотит дождь, а это значит, что на Линиях скоро будет не только душно, но и отвратительно влажно, а потому они торопятся поскорее домой, забегают в качающуюся кабинку и вместе опускают рычаг. — Хей, дружище, — Ванда сгибается в три погибели, говорит полушёпотом, — если завтра солнце выкатит, пойдёшь с нами на набережную? Силко уж почти заснул у неё под боком после такого долгого дня, но от этих слов он тут же просыпается, расплываясь в улыбке, открывает рот и не может выразить всего того восторга и благодарной радости. Конечно пойдёт! А потому хлопает в ладоши, продумывает завтрашний день до мелочей, бежит впереди Ванды в бар, ведь чем быстрее он заснёт, тем скорее на место луны поднимется огненное светило, а Жанна ниспошлёт свои ветра, чтобы разогнать любые облачка, что захотят закрыть палящую благодать. Солнце на следующий день не просто выкатывает, оно бьёт в глаза, трубит об окончании дождей и начале самой жаркой трети лета. С непривычки кожа вот-вот поджарится, но уж лучше так, чем в безветренном подземном царстве задыхаться от зноя и рыночной вони. Их привычное место устроилось на набережной, недалеко от одиноких мостов, старцами возвышающихся над морской гладью уж почти столетие. Поговаривают, что скоро здесь построят ещё один завод, и почему-то в душе закрадывается подозрение, что на этом и закончатся летние купания — кому есть дело до очистки заливов на территории Зауна? А значит, надо пользоваться последней возможностью, каждому в меру своих способностей: Йошики с Тедом вот, например, наперегонки стараются очутиться как можно дальше от каменистого берега. Одарённые способностью плавать, эти двое устраивали соревнования не на жизнь, а на смерть, пока Деррел, Луис и Фернандо ставили на них наворованное добро. Так было и сейчас, только с маленьким бонусом в виде Силко, который каждый раз норовил с ними потягаться. Для своего возраста у него получалось просто чудесно, если даже и не лучше — сам научился, хотя море долгое время только на картинках видел. Что же до Ванды, то у неё такого острого желания нырять да руками молотить по волнам никогда не было, а потому она с честью и гордостью плавать не особо-то и умела, скорее заходила в воду по грудь, а то и просто сидела на горячей гальке, пока ноги омывала белоснежная пена. — Как налижитесь, милости просим в хит-тег! Бензо меж лопаток прилетает мяч, не со всей силы, конечно, но достаточно, чтобы неожиданность сыграла жуткую шутку и повалила его с Вандой в самый смак грязного дна, что волна в эту секунду учтиво вынесла к берегу. — Луис, ща отхватишь ведь! Отплёвываясь песком и полируя спиной прибрежные камни, угрожать не очень получается, но Ванда в этом преуспевает. — Даваааай, уложи его! Силко, взобравшийся на поросший водорослями булыжник, пламенно выказывает всю свою поддержку, бьёт в ладоши, ударяет кулаком в воздух — главный в собравшейся публике, ему уж давно достаточно хлеба и очень хочется зрелищ. Он ведь сам неплохо играет, но сейчас мяч летает с такой скоростью, что лезть страшно. А вот спрыгнуть на гальку, как только тот улетает навстречу отливу — самое то. Но… кажется, сегодня Силко судьбой уготовано сидеть сложа ручки. — Вкусно, да? Лицо Луиса встречается с пеной, и по всей набережной разносится хохот. Только Силко, кажется, помнит про мяч: тугой хвост вздымается над камнем на секунду… и всё, не видно его больше — нырнул рыбкой в волну и уже обратно возвращается, болтая ногами и задрав над головой главный трофей этого дня — яркий жёлтый мячик. Только вроде обсох, а теперь весь до нитки мокрый, растянутая футболка липнет к телу, на мелкие камушки стекают солёные ручейки. — Силко, махнёмся разок, а? На предложение Деррела ребёнок согласен — по загоревшейся бирюзе всё понятно. Сбоку от костлявого плеча встаёт набравший целый рот песка Луис, напротив — Фернандо (как же он упустит шанс сыграть против брата). Два на два, они идут вровень друг другу, каждая микрокоманда старается переиграть противника, проломить давящий потолок с пресным названием «ничья», но вечно этому что-то мешает — то Силко низковато подпрыгнет, то Фернандо промажет, то Луис чуть не споткнётся, пытаясь поскорее обежать высоченный камень, то Деррел зарядит мяч прямо в воду, и Йошики с Тедом как по выстрелу рванут вызволять его из морского плена. — АГАА, съели? Силко высовывает язык, радуясь победе в полтора очка, искренне веря в то, что ему, конечно же, никто из басящих махин околоспортивного телосложения не поддавался. — Ну что, на завод? — Ванда скрещивает руки на груди, пока Тед забрасывает мяч в сетчатую котомку. — Скажешь ещё, ты не пугай так. Но вопрос на самом деле серьёзный. Они действительно направляются в сторону завода, правда, прекратившего свою работу. Обещали, что лишь на некоторое время, но обрушившаяся крыша говорила об обратном. Конечно, это же не токсичная фабрика пилтошек, которая вот-вот превратит залив в ядовитое озеро, о нём можно забыть, как и о сотнях людей, лишившихся рабочих мест. Их будущее растворилось, как и потрескавшиеся таблички, которые жестоко разъела морская соль. Сейчас же завод постигла та же участь, что и город развлечений — чьё-то место для ночлега, закладок, подростковых сборищ, курилка, порой и бюджетный Театр Бабетты. Для Силко — металлические джунгли, почти как настоящие, иштальские, где можно раскачиваться на лианах цепей, взбираться по деревьям колонн и столбов, спускаться по лесной речке — застывшей ленте конвейера. — Деве клянусь, срежу всё к чертям, ты куда резинку дел? Бирюза сверкает за шторками сырой чёлки, спускающейся до носа — Силко там, на мостике с ржавой решёткой, больно хочет он спускаться к бурчащей Ванде. Ну да, ну потерял он эту проклятую резинку, да и поделом — уж больно старая она, и без того бы порвалась. — Так давай я его заплету, в чём проблема-то? С мостика видно, как рядом с Вандой появляется силуэт поизящнее — Йошики тоже задирает голову вверх, думает, наверное, как можно так высоко забраться за столь короткое время. — А ты умеешь? — Ну да, действительно, — распускает волосы, — умею ли я, такой вопрос интересный… Хей, Силко! — складывает ладони домиком у самых губ, чтоб наверху точно было слышно. — Хошь я тебе кольцо вплету, а? Можно и не договаривать — прррыг! и Силко уже на подъёмной платформе, через секунду под ней, на тросе, конвейерном разграничителе, ленте и… наконец-то на земле. Так бы и предложили сразу, а то стричь его ещё собрались… — Ну посиди ты хоть секунду спокойно, а? — даже невозмутимый Йошики уже немного выходит из себя, но начатое дело не бросает. Силко, кажется, чувствует это упорство и несколько успокаивается, начиная с увлечением рассказывать всё, что прочитал в недавно накупленных книжках. Йошики слушает, местами даже отвечает, чем бесконечно Силко радует — наконец-то есть хоть кто-то, с кем можно обсудить Великий Кризис Империи, о котором он подозрительно много знает. — Давай мы тебя как Луиса подровняем, а? — Йошики делает глубокий вдох и продевает ещё одну прядку через колечко. Он ждёт детского ответа, какое-нибудь «не хочу» или «мне так удобно», но нет. Стоит ему с облегченным «всё» опустить руки, как Силко разворачивается, ни единой эмоции на лице, и заявляет монотонно: — В Ямах ровняли перед каменоломней, мне хватило. Оставляет в медленно наступающем осознании, пожимает плечиками и обратно лезет на свой мостик — теперь Ванда-то не придерётся. Ванда точно не придерётся. Стоит с Фернандо, навалившись на погнутые металлические перила, и разворачивает уж очень активную беседу, отмеряет что-то пальцем на груди, вертит в руках какой-то несуществующий шарик, вроде как даже торгуется — по лицу Ферда понятно. Бензо тем временем вытаскивает картишки из поясной сумки, играет один против Луиса, Теда и Деррела разом, мухлюет как обычно, сам-то, естественно, не признаётся. Но и не на деньги же у них, так, на интерес — не слышно гневных возмущений. Так хорошо в эту секунду, приятное единение, которое должно продолжаться вечность, и которое Йошики не смеет прервать ещё почти что целый час, то обсуждая с Вандой планы Кормака на ближайший месяц, то проигрывая партию Бензо, то пытаясь взобраться вслед за Силко. Но каждое действие кажется искусственным, будто бы он оттягивает неизбежное, старается задержаться в прошлом, таит и скрывает то, что вот-вот станет явным. И становится. — Хей, — Йошики хлопает в ладоши, поднабравшись уверенности, — ребят, ребят, я знаю, затишье, сегодня без дела все, но очень нужно решить вопрос один. Прям «серьёзно-серьёзно» решить, а не «будь что будет» решить. Любопытные взгляды, раздраженные вздохи, всякие «ну я так и знал» собираются в круг, становящийся всё уже и уже. Деррел устраивается поудобнее на конвейере, рядом прислоняется Тед. Бензо, как всегда, встаёт по правую руку от Йошики, к нему подходит и Ванда с Луисом. Вскоре с подъёмника слетает и Фернандо. Силко же, озорно присвистнув, раскачивается на тросе и, поболтав ногами в воздухе пару разков, наконец-то набирается смелости спрыгнуть не на платформу, а сразу на конвейерную ленту. Вот уж и знакомые объятия оплетают пояс, но ответа, на удивление, не встречают. — Эм… Силко, мы тут, ну… это… Не скажешь же ему «мы должны без тебя поговорить». Это всё равно, что облить здесь всё керосином и ненароком уронить сигарету. — Взрослым не мешай. Тед груб. Слишком груб. Конечно, к детям-прилипалам с чересчур звонким голоском, дребезжащим похлеще дворянских стёкол от привета летящего из рогатки камня, не все относятся с неземной любовью. Но что ещё с этим ребёнком делать, если друзей своего возраста у него нет, а с Итаном он всё время проводить не может, да порой и не хочет. Ванда с Тедом уже говорила об этом. Раз, два, три, четыре, десять. Обрывала его, затыкала. Ничему его жизнь не учит. Лишь только сильнее раскаляет воздух между ними. Силко на ходу пытается что-то сообразить, но ничего, кроме глупейших оскорблений и «сам ты ребенок», выдумать не может. А руки вокруг оттаскивают назад, словно затыкая рот, невидимой ладонью обрывая обиженный голосок. — Хей, — Фернандо соображает быстрее остальных, — ты ж вроде хотел на второй этаж с той стороны забраться, да? Пошли, я тебя подсажу. Силко не так уж и легко отвлечь, особенно если это делает не Итан. Потому огонёчек не затухает, он танцует в кромешной темноте, ждёт своего момента, искры, чтобы сорваться, отравленной стрелой попасть прямо в сердце. — Язва трёхметровая! Из раза в раз, от встречи до встречи. Фернандо тянет его за мешковатую футболку, накинутую поверх ещё парочки таких же, единственной рукой умудряется выпроводить подальше, за железные арки и пробитые стёкла. Луис же ему всё равно всё передаст. Все как-то косят на Ванду. Что-то сказать надо, да? А что? Извиниться? Но за что извиняться-то, если мальчонка ничего плохого им не сделал? Стыдно… должно быть стыдно… или ей правда неприятно и неудобно, и противно за этот вечно визжащий надоедливый балласт, тянущий её всё дальше вниз? — Так, хотелось бы, конечно, чтоб вместе все были, но не так уж и страшно, потом с Фердом всё обсудим, — Йошики преисполнен серьёзного холода, так внезапно сменившего весь настрой. — Решение принимаем сегодня и только сейчас, это важно. Челюсти. Он правда предлагает сейчас на них работать?! Серьёзно?! На секунду кажется, что это просто солнце неожиданно жарко палило, что голову расплавило, что воздух разреженный, что вот что угодно сейчас изменило сознание и заставило его выдумывать столь необычные сюжеты. Но нет. На поясе звенят монетки, под подошвой проминается нанесенный песок. Сказочная песня о несметных богатствах манит, хочется вторить её мелодии, и ведь все вторят, молчаливыми кивками и загорающимися улыбками. А улыбаться-то нечему, далеко нечему. — Кто согласен? Игра в Пилтоверский Совет, ни дать ни взять. Руки взмывают вверх одна за другой, обрекая юные души не на риск, а фактически на смерть. Надо сказать, надо обязательно об этом сказать, пока ещё не поздно. — Ванда, ты преувеличиваешь. Деррел болтает ногами, вальяжно рассевшись на конвейерной ленте, и одобряющее многоголосье быстро подтверждает его слова. Взгляд устремляется по кругу, встречает неодобрение, и лишь только на одном лице — сожаление. Мол, прости, дорогая моя, но ты неправа. Я против тебя сейчас. Это выводит из себя, напряжённым свистом железного колпачка оповестителя на станции. Рука сжимается в кулак, но получается как-то сдержать желание, ведь она всем не угрожать пришла, она их защищает, она пытается отгородить их от опасности. Хранитель. — Да вы сдурели?! Хватается за голову, таращит глаза, от лица к лицу, от маски к маске. — Вы что думаете, они подберут кутят плешивых и бабки тележками им начнут возить? Йошики, да ты сам в курсе, как это работает… Они в «Капле» были, на них смотреть страшно — взглядом шею свернут нахуй. Вы хотите этого?! Чтобы вас потом… — в запале со всей силы ударяет по собственному предплечью, — пометили и в Сточные сбросили? Слова в пустоту — никаких других эмоций, кроме как усталости, ожидания той секунды, когда она наконец-то замолчит и просто согласится идти с большинством, с толпой, она же это любит делать. — Пособники — ничтожества. Мы не станем частью чего-то большего, мы просто наберём себе проблем на задницу. Я в этом не участвую, и если вам так нечего… — Заткнись уже, а? Иди своей сестре слюни подотри. Ботинки Деррела уж больше не вылетают из-под ленты, Луис открывает рот в недоумении, Йошики выдыхает, внезапно с интересом начиная разглядывать пыль под ногами, Бензо, словно предвкушая грядущее, пытается сделать шаг вперёд, но внезапно останавливается. Щёлк! Зажигалка в тёмной комнате, переполненной отравляющим лёгкие газом. Небесная синева загорается быстрее, чем коронный пламенный коктейль в «Последней Капле». Недоумение сменяется гневом, расчищающим сознание, сгребающим по сторонам ненужный мусор мыслей, оставляя путь лишь только для прямого вопроса. — А ну повтори, что ты сейчас сказал?! Круг становится шире, тишину можно рассечь даже притуплённым кинжалом, да дома он остался. А жаль, очень жаль. «Он пошутил!» — нервный смешок Деррела пытается образумить Теда, но тот не принимает столь щедро протянутую руку помощи. Шаг, ещё шаг, расстояние меньше и меньше, игра — кто первый. Ударит. Увернётся. — Я сказал, — процеживает в самоуверенном бесстрашии, — сестре своей слюни подотри. Не стоит недооценивать человека, обладающего чугунными перчатками. Особенно не стоит недооценивать человека, умеющего с такой же силой бить и без них. Вот сейчас все внезапно спохватились, сейчас кто-то пытается их разнять, сейчас кто-то чувствует удар локтем по носу. — НА КОЛЕНЯХ БУДЕШЬ У НЕГО ПРОЩЕНИЕ ВЫМАЛИВАТЬ. ПОНЯЛ?! — А то что, она мне рожу прогрызёт? Как же давно ей хотелось это сделать. Что удерживало — непонятно. Наверное, не надо коллектив разваливать, Теда же сюда не грушей для битья взяли, даже наоборот. Но, пожалуй, сейчас он ей и является. По морде со всей силы, пусть побольше языком треплет, ещё получит. И получает. В адской ненависти, до головокружения, до скрипа в зубах, оголённый провод прямо по изнеженной коже, концентрат ярости. Всё на второй план уходит, всё вокруг не важно, все вокруг не важны. Вокруг принимают новое решение, на которое времени ещё меньше — что делать. Вмешаться? Или… да нет, смотреть на то, как свои своих же по земле катают — зрелище не столь приятное. Язык ощущает привкус железа, но руки не останавливаются. Перед глазами тёмная пелена, она сдерживает всё рациональное, она взывает к засидевшейся внутри животной ненависти, опускает на её голову долгожданную окровавленную корону. Тед, может, и был бы хорошим воином для Ноксуса, но явно с мечом в руках, а не так, с пустыми руками. Начал, вроде как, неплохо, был даже готов, а потом… Ванда, конечно, не лучший игрок в карты, но у неё свой азарт. Свои не свои — она бьёт, а потом думает, а оттого лишь только страшнее переступать ей дорогу. Ясное мышление еле цепляется за сухую ветку над пропастью, вытягивает себя на поверхность в самый нужный момент, когда голова находится в дюйме от поворота конвейерной ленты, когда окровавленные костяшки со свистом занесены над теперь уже почти по-детски испуганным лицом. Когда ногти перестают добела впиваться в ладонь, а плечи опускаются. Когда шум в ушах сменяется шокированным гулом, когда за спину слетаются тени. «Что ты наделала?» «Ты его чуть не убила!» «Оставь его!» Слабаки. А четвёртая реплика? Где же она? Неужели ещё один актёр решил пойти против труппы? Она слушается, она отпускает Теда, небрежно бросая его о скрипящую металлическую конструкцию, разворачивается и просто уходит. Харкнуть бы в лицо ему, но он, кажется, понял уже всё. — Второй раз без пиздежа к делу перейду. Шаг за шагом, каждый отсчитывает затянувшиеся секунды, мимо ржавой лестницы, мимо бетонной крошки и осколков разбитого окна, через три арки и направо — там, где слышен детский смех. Силко проворный — опутал Фернандо проводами, а сам хохочет, стараясь не упасть с того, что осталось от станка. Волосы вновь спадают на плечи — кольцо-то давным-давно нашло хозяина позабавнее, вон он — чертыхается между первым и вторым этажом. — Так, значит, шпингалетина зубастая, ты не думай, что я это так оставлю! А ну иди сюда, — а сам смеется, наконец-то высвобождая ногу из проводного плена. — Попробуй только. Кислотным голосочком, с вызовом, развязно и вальяжно — ему можно. Он привык. Ну ничего, не со зла же. Да и Фернандо обиду не держит, он так вообще один раз чуть не пролез в хранилище пилтошек, а тут… пустяки, сейчас распутает себя сам. Вот Фернандо его до «Последней Капли» пусть и отведёт на этот раз, там отец же сегодня. Что с разрисованной мордой туда заявляться, там таких, как она, хватает. Решение твёрдое — и никаких «эй, ну Ванда» (сначала разочарованным писком сверху, а затем раздраженным басом снизу), только вперёд, вперёд и не оборачиваться. Гордость. — На, пей, поможет. Бабка-зелейница с гнилым зубом не дура, варева у неё на любой случай есть. А сейчас что, сейчас пустяки, будто Тед достойный противник. Нет, конечно, нигде и нисколько не достойный. Такой же недостойный, как и развороченная труба пневмопочты, как и подвернувшийся под горячую руку шкет с ободранными коленями, как и стена, и сорванные плакаты «Бей-беги!». Бей. Беги. Воистину. Что она так взъерепенилась из-за этих «Челюстей»? Да нет, по делу ведь. И Тед отхватил по делу, она просто так кулаками не машет же. Другие. Они другие. Отец всегда так говорил, он этого хотел, очень хотел. Хотел, не понимая своих желаний, слепо, растворяясь в мечтах о мире, который сам себе и придумал. Но знал он одно — там, за серой дымкой над головой, жизнь лучше. И эта жизнь достанется его ребёнку… детям теперь уж, стало быть, ведь Силко ему как сын. Какой бы трудной эта жизнь ни была, она явно не пройдёт в комнате с тесно приставленными друг к другу трёхъярусниками, готовыми развалиться в любую секунду, в духоте и смраде дна Нижних Линий. Дети будут… счастливы, каждый по-своему, но будут. Они никогда не узнают, каково это — в эпицентре урагана безнадёжности сидеть в немом оцепенении, лишь изредка хватаясь то за один алеющий кусок разорванной простыни, то за другой, прикасаясь к холодеющим женским лодыжкам, в исступлении, в умоляющем отрицании, в гробовой тишине, сквозь которую прорезается вопль младенца, невинного и совершенно не понимающего, что происходит вокруг него, в этом новом мире, столь рано обнажившем свою жестокость. Жизнь и Смерть, дева и старуха, встретившиеся в проклятых стенах подземелья в тот страшный день. У детей всё будет не так. Они же растут на самых верхах Линий, они умеют читать и писать, они знают хоть что-то про соседнюю Империю, про деревья в садах пилтошек, про принципы работы их пыхтящих аппаратов. Осталось чуть-чуть, совершенные мелочи, ерунда. Земля вот-вот станет видна уставшему моряку. Подняться ещё выше, уехать, улететь, уплыть — начать новую жизнь там, где трава зеленее. Ну или для начала там, где она хотя бы есть. Разочарование. Да, это единственное, что выразил бы отец, узнав о том, во что Ванда ежедневно ввязывается и к чему братца приучает. Она боится этого разочарования, прячется от него, словно мелкий заунёнок, впервые услышавший оглушительные удары пилтоверского грома. Скупая на чувства, держит язык за зубами, ведь не придётся отвечать за свои слова, если они никогда не отражались от холодных труб в баре. Она ведь полная противоположность всех ожиданий, что взвалил на неё Итан. А сам-то? Ему ведь вечно «некогда», он не знает, чем дочь занимается, и то вроде как хорошо, но в душе иногда проскальзывает мысль о том, что на деле-то это до невыносимой боли плохо. И скрывать свои приключения не особо приходится, а скрывать есть что. Не воровство, нет, этим «кто тут не промышляет», так ведь он любит говорить? А вот что она по дворянским домам шастает, да на дирижаблях задерживается в надежде не поймать лбом пулю — дело иное. Кормак тот же сегодня жив — завтра нет, зарежет торчок какой-нибудь и всё, дело с концом. Никто их уже не отмажет, и посиделки за картишками канут в Бездну. Останется лишь только отравленная юность, дающая гнилые ростки в мрачное будущее. И ладно, она в любое время может сейчас остановиться, образумиться, уйти. Но «челюсти»? Это серьезное решение, это клеймо на всю жизнь. Это не бить окна по вечерам, не снимать колёса с повозок, не размалёвывать флуорокраской древние барельефы… — … не пытаться обоссать статую в академическом саду. Огонёк лишь изредка поднимает свои язычки из ржавой бочки, слишком беспечный для такого разговора. Попытки доказать непонятно что, в отчаянии хлестать дохлую кобылу в надежде хоть сколько-то протолкнуть повалившуюся колесницу вперёд. Махнуть бы рукой, ей никто не запрещает же это сделать. Порвать со всеми и остаться в гордом одиночестве. Но они же… свои. А своих она не бросает никогда. Они почти как семья, даже Тед, все же знают, что в семье не без Теда. Деньги… да, деньги многое меняют, но будут ли они нужны пеплу среди пелены едкого смога? — Ты только никому. Поняла? Я серьёзно. Спине так тепло, и даже не верится, что стоит выйти из-под моста, как на голову обрушится проливной дождь. Он барабанит сейчас по решётке наверху, расчищая её от десятков цветастых зонтиков, насмехается над простофилями, спешащими накинуть на голову уже промокшие до нитки капюшоны. Янтарь теперь не сверкает, как то обычно бывает в подвале бара, у пустой бочки с подсвечником. У янтаря ведь тоже своя правда, тайна, на деле-то совершенно предсказуемая. — В училище максимум только стекло дуть научат или на каменоломню в Ямах сошлют. Последние слова звучат понимающе тихо, в привычной боязни того, что Силко услышит, пусть он уже в беспечном сне рассекает облака на драконе-дирижабле далеко-далеко под землёй. — И классы туда тоже не нужны, спрашивал я. Вам врать — дело простое, все же одна балда, как на подбор — чё, пойдёте узнавать разве? Три-то года мать оплатила бы, у неё по шуримским расценкам порой берут, а там чёрный рынок-то нашему и не снился вовсе. Ванда кивает молча — отцовская привычка много слушать и почти ничего не говорить. Со стороны может и кажется, что она как всегда где-то в своих мыслях шастает, но нет, она здесь, среди загорающихся прожекторов и гудящей конструкции разводного моста. Корабль скоро подойдёт, точно, в порту ночная выгрузка. — Академия? — Будь она проклята. — Дохлым ты в неё не поступишь. — От тебя я большего и не ожидал. Корабль в этот раз — загляденье. Такие часто проходят, но нужно время выбрать подходящее, не всегда угадаешь. Видно, что из Кровавой бухты пришёл — по трём рядам клыков зубастой твари на гальюне ещё издали понятно. Её бы и не видно было, а глаза пылают зловещей синевой — поговаривают, спасает в Чёрном Тумане. Так, морские байки. Может… может Бензо всё же прав? Может, это и есть то самое «другое»? Попытка? Глоток свежего воздуха, первый шаг навстречу чему-то большему? Уйти от рутины, от щупалец, зажаренных в чёрном масле, от недовольного Хромого, от рыночной вони и кормаковской дряни? — Ты представляешь, что я вот этими руками для них сделать могу? Нос корабля наконец-то скрывается из виду, но взгляд с него переводить не хочется. Интересным внезапно становится абсолютно всё — от паразитов-моллюсков, вгрызающихся в дерево, до зелёных искр в покачивающихся фонарях. — Ты видела, чтоб я хотя бы раз по-настоящему проигрывал? А? Шесть фонариков, если она правильно насчитала. Может и семь, конечно. Яркие, но всё равно не то же самое, что в черепушке хищной рыбы. Что же они такого ей в глаза заливают, что даже в жуткий ливень светит? Раздобыть бы себе такие. Зачем, конечно, не ясно, но применение-то всегда можно найти. — Настоящее казино, Ванда! Вот и корма миновала щедро отворённые врата верхнего города. Отвлекаться больше не на что, но отвечать Ванда не торопится. С одной стороны, Бензо по делу говорит — надурить он может любого, но есть разница между простофилями в подворотне и пилтоверскими мужланами во фраках, у которых друзья-бароны любую крысу найдут даже на дне Сточных Ям. Рассуждать легко, если каждая игра по одному сценарию — карты меж колец, а за спиной крепкие кулаки, готовые в нужную минуту безошибочно точно выполнить своё единственное предназначение. — Неужели ты отцу помочь не хочешь? Вот и кончился диалог с тишиной — Ванду так легко вернуть в реальность. — Да мы уж всё почти, свободные люди, так, бате ведь осталось по мелочам отдать. — Ну так деньги не лишние же. Старуху свою позлите хоть, найдёте квартирёнку на троих, не? — Силко в тишине уже не может спать. — Ну себе потом найдёшь, значит. В Променад переедете в конце концов, а? Или… рванём вместе в Билджвотер? Вон на таком же корабле, как щас прошел, ну? Вечная перепалка — крупинки падают то на одну чашу весов, то на другую. Стоит только подойти к ответу, как приходится остановиться. Задуматься. Отступить и начинать всё с самого начала, пытаясь перекричать не на шутку разошедшийся ливень. — Ничего кроме карт, не видать Линиям ветров, клянусь! Все согласны, Ванда, совсем все ведь. Или ты из-за того, что это Тед задумал? — Не. Хотя и это тоже, но после сегодняшнего не хочется признаваться. Это она же «ни с чего» на Теда полезла, а ей с ним ещё разговаривать придётся, не завтра, так послезавтра. И в глаза всем смотреть. Да ну их всех в… — Я на это пойду, Ванда, потому что такой шанс два раза не подворачивается. Вот что хочешь делай, а пойду. Так оно и есть — второй возможности уже не будет. Без особого труда срубить столько денег, к тому же доказать отцу, что она может не только бочки таскать да в потолок плевать. Ведь если только карты… только карты и ничего больше, то не страшно же будет? Это как плавать — она же не шарахается от волны каждый раз. Зайти по колено в воду не значит нырять в иссиня-чёрную бездонную пропасть. И тут всё то же самое. Это только кажется, что опасно, на деле… на деле всё гладко пройдёт. Истории про собачьи клыки на предплечье — всего лишь истории, она же ни разу не видела мёртвых помеченных. Может и нет их, это всё… напускное? Чтоб пожилого барона боялись и не лезли, куда не надо? Непривычно, когда кудри не ложатся на плечо — чтоб ещё раз Бензо Ванде ножницы в руки сунул, мать ведь родная не сразу узнала, как сейчас слышно её «признавайтесь, кто сделал, но убью обоих». Холодные капли изредка просачиваются, заставляя вздрагивать от неожиданности, но с каждой минутой тяжёлая туча, сжалившись, отступает. Ливень сменяется моросью, на мосту вновь раздаются чьи-то возгласы, по воде шлёпает крохотный моторчик. Ночная жизнь окутывает оба мира, и верхний, и нижний, лишь они вдвоём сейчас неподвижны. Словно на краю пропасти, в леденящем душу волнении. Тоска. Она гложет, от неё нельзя скрыться, нет, лишь только изнурённо опустить руки и просто сдаться. Сырой воздух нагнетает тяжесть, давит, а глаза в полутемноте пытаются отвлечь сознание. Домой не хочется. Ни за что на свете не хочется, лишь бы оттянуть время, лишь бы задержаться подольше. Сколько гребцов в той лодке? А вон там из-за стеклянного купола пароходика видно группку дам с перьями в шляпах — точно, им же нравятся ночные прогулки. Кажется, на том берегу тоже кто-то сидит, видно фигуру, правда плохо. Тепло дыхания, тепло железа за спиной. Ладонь на ладони, неприятно саднят костяшки пальцев. Полушёпот и пустые слова, двумя пальцами щедро провести по ещё горячей стенке и зачем-то нарисовать кривое солнце на бледной коже. Дураки — клятвы же на крови дают, это все знают. — Ну что? «Да» или «нет». Всё, третьего не дано. «Ты с ними» или «ты одна», «богатство на халяву» или «пахать две смены у Хромого», «лучше бы ты на завод пошла» или «ну наконец-то я тобой горжусь». Ха, а ведь если перефразировать вопрос, отвечать-то становится намного легче. И она отвечает, выбора же нет. — Только карты, Бензо. И ничего больше. ㅤ ㅤ