Переросток

ㅤ ㅤ

Son stanco delle vostre facce grigie

Voglio un mondo rosa, pieno di colore

— Ты бы мне ещё в три ночи назначил. Ванда зевает, но огромные щипцы держит уверенно, пока Фернандо в привычной позе сгибается над куском белого металла, подчиняющегося его инструментам, словно воск. — У старушки в другое время заказы, ты чё, думаешь, что она мне наковальню под мелочёвки даст? Не поспоришь — Ванда и без того напросилась в кузницу, так ещё и не заплатила почти ничего. У Луиса можно спросить было, но тот на ковке стоит, уж слишком тонкие изделия — не его конёк. Ледяная вода и ударивший в лицо пар — Ферд гордо объявляет об окончании работы и откладывает готовенькую безделушку. — Тебе цепочку какую по длине? — Ну я ж говорила, побольше. Говорила и говорила — Фернандо не спал почти, уже и забыл, о чём они на заводе договаривались. Вскоре подбирает что-то подходящее, продевает через аккуратненькое отверстие, не отрываясь от работы подзывает Ванду. — Давай сюда свой камень. Янтарь погружается в тонкий солнечный каркас, прикрываемый только чем-то отдалённо похожим на волну — Ферд очень пытался, но не вышло так, как хотелось, всё же он только учится. — Что бы я делала без тебя, а? — Ванда несказанно рада, раскачивает кулон перед пламенем, от которого янтарь полыхает ещё более яркими красками. — Тебе, может, полную сумму отдать? Ферд отмахивается — он же только по металлу работал, не больше. Всё остальное Ванда сама притащила. — Ему понравится, это вот гарантирую. Но если нет, — щипцами чуть не тычет Ванде в лицо, — никаких возвратов и обменов! Хохочут, жмут руки, прощаются, и вот уж жар кузницы сменяется привычной температурой Линий — вечная духота, но хоть огонь лицо не обжигает. Сейчас особенное тепло пошло, перед «ярмарочным раем» всегда так бывает, но оно, может, и хорошо даже, что так получается, ведь Хромой сам не особо работать хочет, разнежился да Ванду по доброте души отпустил даже не за день до начала осени, аргументируя это тем, что лето по бумагам ещё не закончилось. Вот глупую вещь она сделала — сумку забыла в подвале «Капли». Народ начинает медленно расходиться, а потому бармен не сильно занят, но и то не особо страшно, ведь сегодня смена не у Тоби и, слава Деве, не у отца. Ванда боится не их, нет, она не хочет разбудить одного очень любопытного мальчишку с лисьей мордашкой. И будит, естественно, по всем законам подлости, споткнувшись о грязный воздух. — А куда ты выперлась так рано? Юрк к двери — теперь не отпустит. Его, безусловно, можно на руки взвалить и спустить по лесенке в качестве лекарства от приставучести, но он же отцу сболтнёт. — Силко… — она придумывает какую-то несуразицу, а потом сдаётся на середине объяснения. — На песенный рынок я. Руки на груди, спадающая на глаз прядка, надутая нижняя губа и вопросительный взгляд ударяют мелкими молоточками Ванде по башке, и оправдания сами начинают выскальзывать. — Не, — Силко обрывает её, сгибает колено и вальяжно опирается о дверь, — что ты на рынок, я не против. Без меня почему? Ванда поднимает его, несмотря на все сопротивления, усаживает на ту часть перил, что всё ещё не качается, смотрит близко-близко и выбирает самое необычное — не запугать, не наврать, а сказать правду. Поговорить, как со взрослым. — Как там девчонка с Серого бульвара? За Банкой которая живёт? Фрея вроде. Краска ударяет вплоть до ушей, взгляд уже не такой уверенный, бегает по подвалу от подсвечника к подсвечнику. — Ну же, — Ванда подзадоривает, — как она? Показал ей, как огонь в бокале разводить? Перчатками моими хвастался? А? — Может и хвастался, — Силко закатывает глаза, — тебе что? Я всё равно Итану скажу, что ты… — Нравится ведь она тебе, да? Запинается, а потом кивает, осторожничает, смущается — какое «нравится», если он всё ещё с музыкальными шкатулочками играется? Но правда есть правда — он Фрее эти шкатулочки показывает, а она его водит кататься на дальних подъёмниках — там рычаги старые, их опускать — отдельный вид искусства. — Тебе батя говорит не гулять поздно без меня? Говорит. А представь теперь, что можно, и не просто гулять, а с Фреей. Где угодно гулять, на любую красоту смотреть. Хотел бы? Без меня? — Ну… — переходит на шёпот, — хотел бы… Ванда пожимает плечами — так и знала. Ну что же, ещё пара слов, и она закроет на ключик незатыкающийся детский рот. — Вот мы с Бензо едем на песенный рынок вдвоём. Мы… почти как ты с Фреей, только… ну… серьёзнее, короче. Не в обиду, зуб даю, но самой хочется разок просто смотаться в Кумангру на открытие и на закрытие, поваляться на коврах и музыку послушать. У меня с завтрашнего дня отгул, но я у Хромого отработаю, правда. А батя не даст отработать. Дисциплина там, графики, расписания. Я ведь не спала почти, чтоб на корабль не прицепом сесть, уж не пропадать этому даром! Сечёшь? Силко проводит пальчиками по пыльным перилам, а потом неожиданно щёлкает Ванде чуть не по лбу. — На песенный, говоришь? — тянет последнее слово, задумался о чём-то, хитрюга. — Там будут книжные ряды, возьмёшь мне по алхимии томик? А то у нас нет таких, какой мне нужен. Зелёненький, с огромным листиком, а внутри глаз нарисован. Автор там тремя буквами: «Р. П. С.» Ванда всплёскивает руками — вот на что Силко книги по алхимии, если он до сих пор своего сто раз перештопанного мышонка не выбросил? Ходил бы на классы лет семь, как Ванда, не так бы пел — плеваться от этой алхимии нужно, никак иначе. Ну да… ходил бы, и потом некуда бы было пристроиться — уж не на фабрику такого брать. И ладно, Бездна с ним, хочет, так хочет — надо искать. Кулачок о кулачище — обещание забежать в книжный павильон и накупить всего, на что деньги останутся. — Ты как возьмёшь — отошли по трубе, что взяла. Если приедешь, а по трубе не было ничего — я Итану такого скажу. И влетиииит тебе! Вот зараза — умеет же условия ставить. Ничего, Ванда в заложниках ситуации, нужно уже бежать через все Линии поскорее, а потому она соглашается отдать лишние гроши за скоростную пневмопочту. Треплет по волосам, как обычно, и уж было выходит, как за спиной раздаётся громкое «хлоп» — Силко махнул с перил, кажется. Впечатывается в спину, вцепляется ручками, вдыхает глубоко, будто на всю жизнь старается запомнить запах вина из «Последней Капли» да кормаковских сигарет. — Хей, дружище, что ты? Я же послезавтра вернусь. Слова не нужны, эта ситуация ей слишком хорошо знакома. Дни после обвала летят с бешеной скоростью, Силко словно чернилами накорябанный рисуночек в тетрадке — рукастые ребята такие черкают — перебираешь быстро пальчиками, и картинка двигается. Вот и он — с каждой страницей всё выше, личико вытягивается, глаза уже не два огромных фонаря с Нижних Линий. Так будет и дальше, он же растёт, меняется, но что-то никогда не изменится, что-то, глубоко засевшее в памяти, навеки уничтожившее то детство, которое он так жадно пытается восполнить сейчас. Найдёныш с ободранными коленками. Ванда разворачивается, наклоняется, заводит огромную ладонь под распущенные волосы, лбом ко лбу, куда уж ближе. — Я вернусь, не бойся. — А я не боюсь, пфф, больно надо. Подныривает, скачет по ступенькам к своему матрацу, прыгает под накидку и тушит свечу. — Можешь не отсылать по трубе. Поищи просто, ладно? И… повеселитесь там. — Понял-принял! Давай, не прощаемся! Машет рукой в полутемноте и скрывается за дверью. Ночь и утро всё ещё ведут друг с другом борьбу, но исход один и тот же — с ночной смены ещё никто не вернулся, а на утреннюю пока никто не заступал. Мимо светящихся вывесок и обшарпанных стен Ванда проносится быстро — старается взбодриться, ведь она давно не спала. Срезает по уже знакомым улочкам, перепрыгивает через криво установленные ступеньки, барабанит по двери в чудесную башенку. — Драсьте, Миранда, вот и я! Вечно она опаздывает и вечно получает один и тот же взгляд в ответ. Не без колких комментариев. — Ну же, ну же, Мирой зови меня, шо уж ты так парадно-то? Бензо? Беееензо? Давай-давай, заканчивай там, невеста твоя припёрлась в коем-то веке. Бензо? Дрыхнет шоль… а ты проходи давай, не морозь улицу. Хоромы наши хоть посмотришь, а то всё чаёвничала на Нижних, света не видела. Ванда помнит про порог, но снова спотыкается — и то хорошо, это её хоть сколько-то уберегает от того, чтобы сказать, что она здесь уже была. Ничего ужасного в такой новости нет — мало ли, зачем могла зайти. Но нет, Бензо ей в магазине лично перед матерью адрес назвал, а потом вывел за дверцу, потревожив громкий звоночек на ниточках, да и объяснил всё: в старую комнату он девчонок водил при любом удобном случае, один раз так отхватил, что на всю жизнь запомнит. Да и Миранда горела желанием каждый уголок показать, словно на выставке в галерее пилтошек — что такую чудесную женщину разочаровывать. А женщина правда чудесная — Бензо, может, и пошёл в неё характером, но до такого очарования, мгновенного расположения к себе и харизмы ему было далеко. Коренастая и в теле, возраста она никогда не боялась и уж тем более не стеснялась, а потому даже сейчас густой волос с солью проседи не старается прятать под платком или же вытравливать новомодными порошками из Ионии — такие же волны, как и у Бензо, спадают на подвязанную широким поясом рубаху с глубоким вырезом, учтиво освободившим место под бусы да ожерелье. Такой бы ещё парчовый кафтан на плечи и саблю за пазуху — в Билджвотере бы сошла за глубоко почитаемую пиратку. Рано появившиеся морщины на лице говорят не просто о прожитых годах, нет, за ними такая история жизни, что никаких книг не хватит на пересказ. Говорит всегда громко и раскатисто, командовать не боится, смотрит в лицо проблемам с нахальной улыбкой, меж зубами щербинка, а в карих глазах стойкость и решимость. Перечить ей было страшно, но не особо-то и хотелось — уговорить могла любого, переспорить и в придачу навязать своё мнение так, что решишь, что и сам всю жизнь так думал. — Мам, да тут я, тут, никак кошель найти не мог. Ванда, какие люди! И тебе утречка, где столько бродишь? Стриженные кудри высовываются из спальни и оказываются на кухне, где без шанса на отказ уплетается бутерброд с рыбой — в этот раз ещё вкуснее, чем в прошлый. — Нормально она бродит, — Миранда подзывает Бензо к себе, вытаскивает из рук кошель и вручает бутерброд, — это от Девы знак, шоб ты у меня транжиром не рос. А ты, — резко поворачивает голову и застаёт Ванду, чуть не сунувшую пальцы меж лепестками чайного цветка, врасплох, — небось, бродила окольными путями, искала, да от отца всё пряталась. Так ведь, ась? Ванда прикрывает крышечку прозрачного чайника, жуёт кусок хлеба настолько долго, насколько только возможно, после чего сознаётся: — Ну Миран… Мира, ну не говорите бате моему, а? Я вам любое вино подберу, какое захотите, Деве клянусь! — А я шо, на алкоголичку похожа? И с чего ли сразу вино, может мне Сирену по вечерам хочется? — смеётся, забирая у Бензо из рук половину бутерброда. — И не бате, а отцу. Итан не заслужил, шоб ты про него так говорила. Да и не дурак он, в отличие от тебя, кстати, пустая ты башка. Вот как думашь, он ж спохватится, к кому сразу пойдёт? Ко мне пойдёт, можешь не отвечать даже. А я скажу шо? Шо сын у меня как в воду канул просто так, совпадение случилось-получилось? Ну да, ну да, — тянется через весь стол, наливает и себе чай, — так и поверит он мне. Помолола бы языком получше обычного, мол, так и так, отец, жить хочу, на широку ногу хочу, — разводит руками, звеня ложечкой в кружке, — а то Мира с колечного уж больно редко по командировкам плавает, а я цвету тут во всю, где ж мне ещё… — Мам, мы поняли. — Бензо вовремя её останавливает, но лишь на пару секунд. Мировая мать — это точно про неё. Ванда нисколько не смущена её поддёвками и командным тоном, даже наоборот, есть в них что-то особенное, что-то величественное и что-то могущественное. Не просто острая на словцо — гордая и рассудительная, она идеально знает что, когда и где говорить. Манера речи была лишь продуктом окружения, а потому она так обманчива, она скрывает проницательность, жизненный опыт и неожиданную мудрость. Бензо матерью гордится, и есть за что. Да, ссорятся иногда, но с кем это не бывает, а ведь в остальном они нерушимое целое, ювелирша-самоучка и её преемник. — Мира, я с вами спорить вообще не собираюсь, но поймите — не все такие, как вы. Не помолола бы языком я, ведь отец бы слушать даже не стал, он… ну, всегда такой просто. «Нет» и точка, я с этим замучилась уже, не пробьёшь — скала. Привычно вальяжная поза внезапно сменяется странной задумчивостью, и во взгляд карих глаз закрадывается отрешённость. Миранда отдаёт и кружку, и бутерброд Бензо, не глядя в его сторону — знает, что тот сразу заберёт. Чуть щурится, поднимая бровь и, кажется, с головой погружаясь в прошлое. На секунду замирает всё, и лишь шум воды в трубах напоминает о действительности вселенной вокруг них. — Замучилась, говоришь? — она начинает медленно, но вскоре лицо её озаряется привычной бойкостью. — Мне б твои проблемы, Ванда, мне бы твои проблемы… Вы же… вы хорошо больно живёте, медны лбы, не пробовали вы заунской жизни, а о каких-то «замучилась» мне заливаете. Хромой её не отпускает, значит, а она по фестивалям бегать хочет, значит, пить, курить и целоваться, значит, а отец запрещает, значит, ей, независимой такой. Я вон так вообще знать не знала про фестивали ваши эти, я с утра до ночи ведь надрывалась, пахала как не в себя, так и жить мы не жили по квартирам. Жалуетесь вон, шо дылдины такие, а с родителями ютитесь, так вот знайте, спали мы по семь человек в комнате, и ничего. — У меня ба… — Ванда вовремя поправляет себя, — отец в одном таком муравейнике квартировался, знаю. Миранда скрещивает руки на пышной груди, звенит переливающимися бусами и качает головой. — Не знашь, ой не знашь, Ванда. Такое по рассказам не поймёшь, такое только самому если пережить. Каждый месяц кто-то новый, кто подох, кого, — проводит ногтем большого пальца по шее. — Я жила, ой жила, да и не только в муравейниках, я хуже жила. Папка вон его, задохнуться ему в чёрном тумане, мне, помню, сказал… молчи, Бензо, пусть знает, ему можно… сказал мне, что меня либ скоблить, либ прирежет, мол, не нужна ему девка брюхатая. Я ему и ответила тогда, — поднимает кружку да как замахнётся, что Ванда по привычке дергается, приготовившись под стол подныривать, — сама прирежу, нашёлся мне тут, задохлик рыжий, кипеть ему в Бездне. Собрала в ту же секунду все манатки да и пошла. И не побиралась, Ванда, никогда не побиралась! Работала я, до последнего дня ходила, даж когда ходить тяжело было, ни дня на продых не брала. Оболтус этот у меня тож по расписанию родился — ровень до отбоя в этом, как его… короче, доме сострадания иль как его там. У нас там не то, шо комнаты, у нас кровати своей не было, мы ж уличные — корчишься, орёшь, извивашься, пока рвёт тебя калёным железом, по стенам колотишь, шоб воды на губы плеснули да марлю дали, ну иль подсобили хоть привстать — колени то уж не держат, дышать вообще нечем, вонь и жара, а тя затыкают, мол, смена завтра рано, ты тут не мешай людям добрым отдыхать, а за собой подотри, как закончишь. И думашь, шо сдохнуть проще, ан нет, борешься, не на ту напали. О как я жила! Бензо молчаливо крутит короткие кудри на палец — не любит он эти истории слушать, они вроде и не к месту сейчас. Но что сделать? Носок ботинка пытается отыскать сапог Ванды, пнуть, как бы оправдываясь: «Ну пусть выговорится, ты не принимай близко к сердцу». Однако, на удивление, Ванда слушает, внимательно слушает, серьёзно и озабоченно, а потом выдаёт внезапно: — Мать моя тоже так… они ещё в крыле с одними мужиками спали, а те всю ночь… кто по кабакам, кто на заводе, — отмахивается и подпирает кулаком лоб. — Один был, так и тот пьянь, его за лекарем послали, а он так и пропал. Тоби работал, пневма к ним не ходила. А отец… а что он сделает-то, в одиночку тем более, он не мог же мать одну оставить. Пришёл кто-то потом, вроде, но уже… Оборванная фраза растворяется в тишине, рассеивается где-то на нижних уровнях, словно белый лепесток чайного цветка, что медленно опускается в мутной воде. Никто не знает, как быстрые проводы на корабль превратились в разговор по душам, где сын чувствует себя третьим лишним при собственной матери, где всё вверх дном, где голая правда заточенным лезвием вонзается под кожу, где сердце кровоточит, где женские руки окутывают заботой и где живая дева почитает мёртвую. — Ну-ну, доченька, ты давай не раскисай, не будем о плохом, не будем, — Ванда в ответ кивает, натянуто улыбаясь, но Мира и не думает заканчивать. — Ты, главное, живёшь, мать бы твоя того и хотела, я душой знаю, пусть и не видывала никогда её, Дева благословит прах её. И отец хотел, ой как хотел, и сейчас хочет, а потому и печётся так о тебе, шоб ты выросла не промах, а ты его обманывашь, дурная твоя голова. Тяжело жили, а всё для вас делали и делаем. Говорю, я вон его как родила, так через пару дней снова в строю была, всё на себе вытащила, себя подняла и его подняла, глаз не смыкала с утра до утра, а теперь глянь, как живём. Скворешничек какой се отхватили, да и воздух шо кристаллы. И продаю кристаллы, Ванда, ой как хорошо продаю. И пилтошкам, тьфу на них, продаю. Им реверансы делашь, мелешь их говором, мол «здравствуйте, господа и дамы, соизволите ли на товар посмотреть», я ж и так умею, а они только и рады. Во! Но ни дня не побиралась. Ни дня! И отец твой не побирался. Так не жалуйся, шо он дни заставляет работать. В ноги ему падай и благодари, шо есть тебе где спать, и шо есть когда с дурнем моим по Линиям туды-сюды разъезжать. Шо отец у тебя есть, и шо не даёт те сдохнуть в канавах. — Упаду, Мира, упаду, вот клянусь, — Ванда кладёт руку на грудь. — Но… но в этот раз не говорите, а? Ну прошу вас, вам же не сложно, а мне ж правда прилетит. — Так те и так прилетит. А я добавлю, для этой, как её… прохфилактики. И это правда — нельзя просто так пропасть на пару дней без объяснений и не получить по полной. Возможно, это не так уж и плохо, ведь если подумать, Йошики хватится, пожалуй, только сестра, скорее из нужды в его связях, чем из семейной заботы. О Теде мачеха вспомнит, если тот прекратит ей деньги на грибы таскать, Деррел так вообще лишний рот в семье, Луис с Фердом не лучше — старушка так-то ведь баба рукастая, взяла их к себе в кузницу только по доброте души, ей чем меньше платить, тем лучше. А ей прилетит… и от мысли, что есть от кого прилетать, надвигающийся свист барного полотенца в воздухе она скорее предвкушает, чем старается избежать. Итан же любя, не страшно, так же все иногда делают. Выражают эмоции. Хочется ещё посидеть, но задержаться в удивительном домашнем уюте больше не выходит, и уж даже сама Миранда напоминает о том, что корабль без них уйдёт и не задумается. По сумкам летят завернутые в масляную бумагу бутерброды, кошель и записка для «дяди Акима», который Бензо «с детства не видел» и вообще «не сложно тебе к хорошему человеку зайти и кольца предложить». Последний раз Мира наливает себе в кружку чай, перемешивает вихрь сладких порошков. Подражая им, чувства внутри смешиваются в водоворот, растворяются в неудержимо надвигающемся утре. Тёплые пожелания и светлый взгляд — сухие ладони касаются спины, и таким близким становится ни с чем не сравнимый запах лучшей ювелирной лавки на Линиях. Такое чувство, что их провожают на дирижабль в вечность, а не на заунский кораблик, увозящий их на заунское мероприятие. Вот уж и дверь закрывается, меланхолично проскрипев на прощание, а связка ключей падает в карман. Вниз, вперёд — одна по перилам, второй по ступенькам, их ждут великие дела! Мимо рубильников и неоново-зеленого света, они выбираются из дома с чудесной башенкой и спешат на подъёмник. Сегодня так влажно, стоило бы взять респиратор, но уж больно много места он занимает, стали бы искать — не пришли бы вовремя на станцию, не подняли бы рычаг до самого упора — Променад, никак иначе! — Она ведь скажет отцу? — Она ведь скажет отцу. Ванда облокачивается о ржавый край, и кабинка издаёт жалобный стон, чуть накренившись вперёд. Глупый вопрос, быстрый ответ — всё в пределах ожидаемого. — Ну ладно, пизды вместе получим, для остроты ощущений. Бензо смеётся, пожимая плечами — зачем бояться неизбежного, лучше забыть о том, что они в принципе вернутся и думать о сказочном — о шуме моря, о людном рынке, о чистом воздухе, о прекрасном фестивале и о лучших в Рунтерре концертах. — Поражаюсь я на мать твою. Она такая… — Ванда сжимает руки в кулаки, наигранно распрямляет спину, и разворачивается корпусом к Бензо. Тот кивает — не впервые слышит, сколько раз ему говорили об этом самые разные люди — от сверстников, желающих по дешёвке набрать колечек и браслетов, до напыщенных пилтошек, по пять часов выбирающих себе серёжки только на одно мероприятие. — Это да, не отнимешь. Но вообще, нравишься ты ей, она абы кому так вот душу не раскрывает, как сейчас было. Считай, что ты теперь совсем своя. Словно чувствовала, кому говорить. В магию Ванда верит с трудом, но чем иначе объяснишь такую проницательность. — Спасибо ей на том, — разворачивается, подпирает стенку кабинки. — Я-то вот мать свою на одной только карточке видела, отец её тогда уговорил монеты спустить, чтоб хотя бы одна фотография была, как в воду глядел. А уж голоса и подавно не знаю, а… хочется, порой так хочется, что хоть вой. Миранду вот слушаю иногда… и думаю, может и со мной бы так говорили, — потом сутулится и отмахивается, хватит с неё откровений. Разговаривать она научилась получше, разница между этим утром и почти месяцем назад всяко больше, чем пропасть между зданием Совета и Сточными Ямами. Бензо всё слушает, кивает понимающе, и молчание его порой бывает ценнее любых слов. Но в этот момент не хочется молчать, быть может, из элементарного любопытства. — Покажешь карточку-то? Кабинка потрясывается, останавливается и, к превеликому сожалению не встретив новых пассажиров, в унылом одиночестве устремляется дальше ввысь. — Да… да, конечно, она у отца, он её побольше любых документов бережёт — в шкатулке на трёх ключах, и все у него. Приедем, он поорёт, остынет, и я тогда попрошу у него. Мимо пролетают другие кабины, скрипят колёса, натягиваются тросы. Вдали то загораются, то гаснут сотни огней — кто-то только ложится, кто-то уже встаёт. На кожу опускается приятная прохлада, а волосы начинает трепать ветерок — они так близки к поверхности. — Мы ведь… мы же на корабль. Давай о нём лучше, а? — А давай. Может, не будем вилять по переулкам-то, как думаешь? Срежем по стокам? Эту мысль Бензо озвучивает сразу, в то самое мгновение, как подошва сапогов приминает пыль и производственную крошку, перебирает по жалкой пародии на мостовую. Здесь ещё более одиноко, чем внизу, где собираются любители ночной жизни. Оказывается, на старую станцию можно и не ходить — стоит просто просыпаться пораньше, и в их распоряжении будет царство ржавого железа и приятного одиночества. — Хуй тебе, а не стоки, я всё в море драила, а ты мне предлагаешь в дерьме на песенный рынок? — Тогда давай быстрее, а то в дерьме будем точно, так ещё и не на рынке. Утро размеренно и гордо забирает своё, и вот уж ночь теряет любое право диктовать жителям собственные условия. Дома становятся меньше и аккуратнее, фонари светят нежной белёсой пеленой, а не противной зелёной дымкой. Догорают последние часы, пока солнце всё ещё не выкатилось из-за горизонта на своей пламенной колеснице, пока тяжёлые облака преграждают доступ к небосводу. Под ногами туман, всё та же сырость, но это не нижний смрад, нет, это дух моря, уговаривающий ускорить шаг, просачиваясь между зевающими пассажирами, их спутниками на ближайшие двенадцать часов. На корабле Ванда была не в первый раз, и детское желание не спускаться с палубы по тесным каюткам вроде как выветрилось… но не совсем. И пусть по крутым ступенькам топают сонные торговцы, спрыгивают бурчащие йордлы, ступают дамы, предвкушающие долгожданный отдых. Они ведь упустят самое главное, то, ради чего стоит не спать целую ночь, суматошно собирать сумки, бояться забыть что-то важное, хотя и забывать-то нечего. Ради чего можно позавтракать одним лишь чаем с бутербродами. Ради чего Миранда будет клевать носом весь рабочий день, ради чего тряслась кабинка и поднимался расшатанный рычаг. Ветер. Солёный и прохладный, он гонит прочь и тучи, и мрак мыслей. Поднимаются волны, приветствуют пассажиров озорные птицы. Природа вся ликует, торжественно готовится к главному событию, которое произойдет вот сейчас… прямо сейчас… ещё секундочка и… Лампа в ювелирном магазине слишком слаба, лишь имитация верховного божества, что сейчас освещает лица долгожданным теплом. И хочется закричать: «Вот он, янтарь, я же говорила, вот, вот!»… но нет в руках зеркала, а потому всё бессмысленно. Лучше не прерываться, наслаждаясь венцом золотого сияния, благословением с самого Таргона. Перевеситься через ограждения без страха упасть в воду, приоткрыть рот в удивлении, схватиться за узлы корабельных верёвок и вздохнуть в преклонении перед невиданной силой и величием природы. Солнце взошло. Солнце взошло. Четыре удара колокола посмеиваются над опоздавшими — всё готово к тому, чтобы пересечь Пилтовер и направиться в чудеснейший край Кумангры, где Заун встречает Ишталь, где медь и сталь перемешаны с джунглями, где говорят на древних языках, где льётся вино и парят драконы. И где чертовски хорошо поют. Они не в каюте, скорее в каютоимитации: узкая щёлка со шторкой, подозрительно напоминающей старую мачту, намертво влитая в стену лампа, которую и включить-то не включишь, а выключить — отдельное приключение. Под ней какая-то банальная картинка с крабом, а дальше тощие подушки с тонким одеялком, укрывающие матрац, на котором, быть может, кто-то недавно умер — Ванда бы не удивилась. На худом коврике малюсенькая табуреточка, для того, чтобы взбираться на это жалкое подобие кровати, ведь всё тут продумано с умом и экономией места — прямо под деревянным каркасом пустота — самое то, чтобы скинуть пузатую сумку, парочку переполненных корзин или даже пухленький чемоданчик деловитого хозяина. Табуреточка им не нужна — ростом не обделили. Дерево поскрипывает, и остаётся только Деву молить, чтобы вся эта конструкция не рухнула под ними при первой же удобной возможности. — У меня есть выгодное предложение. Они расселись по краям — одна в подушках, другой у самой шторины, ведь если на дальнее следование позволяют отлежаться в отдельной каморке — надо этим пользоваться. Глядят друг на друга с хитрецой, прекрасно понимая всё без единого слова. Каждый имеет какие-нибудь уникальные способности. Силко вот умненький не по годам, Деррел неплохо морское дело знает, Бензо просто чудесно играет в карты (да так, что «челюсти» к ним всё с каждым днём благосклоннее), а Ванда… Ванда может голой на край света любой алкоголь протащить. Вот прямо как сейчас. И боязно за шкуру свою становится — не столько из-за возраста, тут с пилтошками спор по законам ведётся с незапамятных времён — они же в нейтральных водах, правила для них не писаны. Скорее из-за того, что на корабль с собой таскать нельзя всё, что крепче воды со льдом, и отхватить они рискуют по полной. — Но не высадят же нас посреди моря! Скажем, что у них в баре заправились. — Бар через три часа заработает только, — шторка за спиной Бензо шуршит в согласии. — И к тому же, до вечера ты у них максимум сок забродивший возьмёшь. — Всё правдоподобно — Ванда разводит руками, и лучик света касается бирюзы бутылки, — мы, может, вчера у них купили, а сейчас пьём. Препятствий не вижу. А потому вылетает пробка, и о подушки опираются уже четыре руки. Стаканы не нужны — из горла даже вкуснее. И смешнее, когда колесо под ручищами капитана делает резкий оборот, и корабль начинает своё медленное путешествие. Не страшно — это же «сапфировый лёд», он высохнет быстро, да и пятна по цвету подойдут под узоры древней простыни — что она только не перенесла, бедняжка. В соседних каютках, наверное, спят, именно так же делают нормальные люди. Ничего, пусть послушают колыбельную — песню о зелёных огнях, что извергаются из жерла неизвестного вулкана по центру океана без имени, о смелом капитане Бэрбоуне, рассекающем изумрудные воды с безликой командой. — Ромом льёт кровь и к праху прах! — Позаботится море-мать о своих мертвецах! Если бы не укачивало, то представлять, что они плывут где-то в Билджвотере — продавать награбленное добро и распивать эль в прибрежных тавернах — было намного проще. Сейчас же стук в дверь и предупреждение от зевающего блюстителя порядка развеивает грёзы о морском разбое, но Бензо с Вандой не дураки — они будут воевать до последнего, они переходят на шепот, отчего становится чересчур весело, прямо на злость сонным соседям. — Да ладно, я бы была охуенной охотницей! Представь только: выхожу я, значит, солнце светит, впереди Кровавые бухты. И все такие: «Трубите горн, не то набросится змей!». А я… а я приказываю плыть прямо в бухты, без горна, и… — Ты плавать не умеешь! — И чё? Я любую змеюгу вот ээээтими руками, да как разъебу! Ванда замахивается и чуть не впечатывает кулак в стенку — не успевает только, захлёстывает бравого капитана волной драного одеяла, которое Бензо с хохотом на неё набрасывает. — Разъебут нас, если ты не заткнёшься! Сапфировый лёд не такой крепкий, как Сирена, которую она хотела стащить (увы, её бы точно хватились сразу, а потому на такой риск она не пошла), не хочется от него мгновенно спать, не хочется горланить шанти, настолько ужасно, что любого моряка бы в Билджвотере удар хватил, не хочется непристойно шутить, не хочется валяться во внезапной темноте, провозя щекой по чёрт знает чем пропахшей подушке, не хочется… а получается. Одеяльный прилив вскоре отступает, и можно снова вздохнуть полной грудью. Бензо свешивается головой вниз, достаёт из сумашки карты, не какую-то дешёвую бумажку Кормака, нет, настоящие, какими в казино играют. Казино… здорово звучит, лучше только тот факт, что скоро они в нём побывают. Это сейчас развлечение без правил — то ряды выкладывают, то на двадцать очков играют, то по сюжетам друг другу судьбу придумывают. В реальности всё по-другому, и Бензо это прекрасно знает — сам барон его по плечу похлопал, обещал Бензо великое будущее, жалел, что отказался парнишка следы от клыков прожигать на предплечье. — Слышь, а может договоримся? Насмешка за насмешкой, блеск золотых коронок меж чёрной гнили — глуховатые лбы тянут его руку вперёд, уверяют, что не так уж и больно, что если ножом хоть раз прилетало, то вообще неощутимо будет. — Ну это, какие ещё варианты есть, а? Набить куда-нибудь не сюда, или там, например, клятву вам дать? — Клятву, — спокойный голос останавливает занесённый кулак с раскалёнными щипцами, — ты дашь лет через пять. Если доживёшь, конечно. Женщина с тростью стоит к нему спиной — зачем опускаться до разговоров с недолюдьми? Боль — обязательная часть посвящения, первое испытание. Все его прошли, даже Йошики. Остались они с Бензо, поздно метаться. — Ну чё, босс, продолжать? — морда перед ним харкает Ванде прямо на ботинок. — А ты не рыпайся. Трость чуть слышно ударяет о пол, и женщина оборачивается — изучает Ванду, заглядывает в душу своим пытливым взглядом, пугает. — Девчонка ведь в «Последней Капле» работает? Ванда кивает, нервно поглядывая на щипцы в руках готовой опустить их огрихи. Сглатывает, набирается уверенности и старается говорить столь же спокойно, что и её собеседница. — Работаю. Итан, отец мой, в баре, а я на складах. Дама вздыхает — не то со снисхождением, не то наслаждаясь своей фотографической памятью. Взмахивает рукой — и щипцы пролетают в паре дюймов от предплечья, чуть не опалив волосы, в ведре шипит вскипевшая вода. — Без психа, Мэггс, без психа, — с лёгким раздражением бросает женщина. — Не хочет девочка семье похвастаться новыми знакомыми. Выбор ей надо уважать, тем более, что с этого дня у нас появится причина чуть чаще заходить в столь чудесное заведение. Выпьем за здоровье Итана, девчонка угощает. В монету это влетит, но больно поздно идти на попятную, а потому Ванда лишь кивает. — Вы извините, — Бензо поднимает указательный палец вверх, ёрзает на месте, чуть придвигается к Ванде, — что я тут перебиваю, но можно и мне не делать? А я вам могу кольца подобрать. Тоже за здоровье Итана. Редкостная наглость забавляет женщину, и она отмахивается — что второй раз щипцы разогревать. Вот с тех пор и ходят они «чистые», на одном только доверии. Однако доверие высокое, не столько к перчаткам Ванды, сколько к картам Бензо. Поначалу с опаской относились, подозревали во всех грехах, а потом сомнение унесло с верхними ветрами куда-то за горизонт, на его место встало уважение, покачивания головой в радостном удивлении, игорные залы и непринужденная музыка среди бордовых стен. Тед до сих пор злится — ему-то сказали, что он повозки неплохо отмывал, на них же и оставили. И пусть он этим мытьём к ним и прибился, пусть он о Бензо рассказал, пусть он убедил всех сделать выбор всей своей жизни, не суждено было ему познать поддерживающие восклики, беседы один на один в тёмных кабинетах, наполненных свежим воздухом и лабиринтом прозрачных труб-аквариумов. Победа за победой — он достиг пика своего успеха, а это значило только одно — через пару дней после открытия «ярмарочного рая» они нацепят что-то поприличнее заплатанной рубашки и пойдут играть «по-взрослому». Это Бензо так сказал — Ванда-то не считала, что они детскими забавами маялись даже тогда, когда вместо стола перед ними скрипел полуразвалившийся ящик, а противниками были не заядлые картёжники, а сверстники-новички. — Знаешь, что это значит? — Ванда скидывает туза кубков и широко зевает. — Это значит, — Бензо собирает карты, выравнивает колоду и скидывает карты в сумку, — что пора бы нам приступить к дегустации местной кухни. А то так и протрезветь можно. — Мысли читаешь! Наверху людей намного больше, и это совершенно не удивительно — вместимость у кораблика и так приличная, да и следует он с остановками, зачем предоставлять спальные места для тех, кто поспешит на берег через час-два? Кумангра и всё, что дальше неё — совершенно другая история, с иными пассажирами, жителями подпалубного мирка. Те, кто не относится к их обществу, вынуждены жаться бок о бок, глубоко вздыхая и перебарывая желание заснуть прямо на скользких досках. Но есть одно местечко, возвышение с лавочками и столиками, чуть ближе к корме. Там же незаметно пробирается внутрь корабля ещё одна лесенка, на которую пассажирам ближнего следования ступать не хочется — их завтрак распихан по бумажным обёрточкам, а любителям долгих приключений уж и подавно — они отсыпались, о какой еде вообще можно думать в такую рань?! Пока Бензо пытается заставить бар продать ему алкоголь на двенадцать часов раньше положенного, Ванда забирается на лавчонку, опираясь о фальшборт, заглядывается куда-то за горизонт, старается сфокусироваться на надоедливых птицах с хвостами-веерами, галдящими что-то над её головой. Солнце уже вовсю вторит их торжеству, и не сразу можно поверить, что пару часов назад оно с опаской выглядывало из-за морской глади. Сейчас… самое время. Пока ещё нет зноя — лишь удары волн об иштальское дерево и игра лучей сквозь редкие облачка. Осталось только придумать, что сказать, а то она в прошлый раз у Бензо глаза чуть с булыжником не сравнила, вышло как-то… непоэтично. А она и не может по-другому, не той породы. Умеет, как есть: утащить с собой огненный камень-янтарь, сидеть над ним с приборами из бара, пыхтеть, уговаривать Ферда пустить в кузницу ночью, углём по обрывку рисовать кривой эскиз — пламенное светило над ледяным морем. А слова Бензо сам себе придумает — у него неплохо получается. Рука устремляется в карман, и вот уж на ладонь ложится холодная цепочка. Кулон раскачивается на ветру, так и хочется поднять его чуть выше, разглядеть на свет, как в ювелирном. Ванда так и делает — один луч расходится на несколько маленьких, просачиваясь через металлический каркас. — Не соизволите ли уйти? Холодный женский тон отвлекает её от разглядывания самодельного украшения, но перед этим случается нечто в разы менее приятное. В Зауне по сторонам зевать нельзя, если только не хочется быть побитым или совсем немножечко покалеченным ножом-бабочкой в живот. И в Зауне люди просто так чужой спины не касаются, если не желают получить впечатанный в челюсть кулак. Ванда реагирует молниеносно, мастерство отточено с детства. Шокированное женское лицо останавливает полёт костяшек, заставляет покачнуться, рухнуть задницей чуть ли не на гвоздь, всплеснуть руками в озлобленном недоумении, а потом осознать отвратительное… руки-то пустые. — Уйдите, пожалуйста. Она не слышит её, она перевешивается через фальшборт, забывая о страхе очутиться посреди морской бездны и пойти на корм рыбам. Нет-нет-нет-нет… кулон же не мог… Она хлопает по карманам, глядит под столик, с ног до головы осматривает женщину, словно это она потянула цепочку из её рук. Снова высовывается над водой в пьяном неверии, покачивается и наконец-то сдаётся — море забрало своё. Можно будет ещё один сделать, но это уже будет что-то другое, что-то, впитавшее иные чувства, сделанное с любовью, но не с той же самой любовью. Первой попытки, полёта вдохновения, искреннего желания придумать что-то самой, уморительно долгих художественных терзаний. — Может оно глухое? Резкий голосок, отвратительно мерзко тянущий гласные вбуравливается под черепную коробку, обращая внимание на его владельца. Такой же разодетый, как и дама — он явно спустился в порт со стороны звёздных площадей и зелёных скверчиков. Ванда оглядывается по сторонам — вокруг ни души, только она и недодворяне. — Есть проблема? Поминки кулона откладываются — для начала стоит разобраться с непонятными просьбами утренних гостей, которым десяти рядов высоких лавочек и стульев, видимо, недостаточно. В соревновании за звание самого противного спутника явно выигрывает обладатель пилящего мозг голоса: укутанный в рубашки, жилеты и сюртук, он, скорее всего, и двигаться-то нормально не может, но возмущается похлеще дамы, дрожащими ручонками намертво вцепившейся в зонтик, по тонкости материала напоминающий скорее бумагу, чем что-то, способное защитить от дождя или невыносимого зноя. — Мой муж желают отведать устриц. Не могли бы вы уйти? — Тебе ещё раз повторить? В чём проблема-то? — Ванда вновь окидывает взглядом пустые ряды. — Хоть через нос сосите ваших устриц, я вам чем помешаю? Женщина теряется, и маска непоколебимой жёсткости и самоуверенности ненадолго исчезает с её лица. Оборачиваясь назад, она ждёт малейшего движения, знака, команды. Продолжать напирать, стоять на своём в ситуации, которую можно легко разрешить без слов, которая и спора-то не стоит. И получает — плавный кивок и взгляд, преисполненный омерзением. — Вы занимаете наше место, — строгость возвращается в уверенный голос. — Мой муж, к вашему сведению, знаменитый академик и заслуженный профессор Пилтовера Ричард Кэддел, каждый год выступают с речью в Ночь Знаний, и каждый год по восходу мы… Действительно, он пилтошка, правильно Ванда сообразила. В принципе, можно было бы догадаться — слишком нежный для Ноксианца, недостаточно сдержанный для ионийца, слишком ряженый для билджвотерского моряка. Расхаживает над её головой каждый день, конечно он не хочет есть в присутствии тех, кого считает своей прислугой. Вот только академик совершил просчёт — на корабле они все равны, и ни фрак, ни постиранная в море кофта с ободранными заклёпками не решают, кто и кому тут может указывать. — Меня не ебёт, что вы там по восходам делаете, — Ванда теперь уже из принципа усаживается на лавке как можно более вальяжно, — я на этот стол имею столько же прав, что и ты, и речевыдавитель твой. Академика эти слова явно вгоняют в краску недоумения, но его жена всё ещё холодна и рассудительна. Складывает зонтик и упирается притупленным концом в дерево. — Вы не понимаете, нам нужно именно это место. Уступите, иначе я буду вынуждена принять более радикальные меры. Ванда посмеивается, хотя чем Дева не шутит — может у неё там под слоями юбок шесть кинжалов и три револьвера, потому что, судя по бездействию и ребячеству её мужа, все вопросы в их академическом союзе решает именно она. Сам же профессор хорош только за кафедрой. Но, как оказывается, в ораторском искусстве он не такой уж и мастер. — Дорогая, — вновь звенит мерзопакостным голосом, — не стоит перед этим объясняться. Уговаривать их сродни спору со свиньями — лишь грязь и визг, не боле. Полагаю, что… Пошутили и хватит — Ванда настораживается, и даже через туман сапфирового льда понимает — просто так он это оставить не может. Академик превратил вялый анекдот в дело чести, а у Ванды такие вопросы всегда решались с предельной простотой. — Мужик, ты сейчас меня свиньёй назвал, или да? Гремит старый механизм, что недавно закалился в катании Теда по цементной крошке на заброшенной фабрике. Алкоголь вместо машинного масла — руки успевают вперёд рассудка, по старым привычкам, по заунским законам. Профессор явно тот ещё перфекционист, вот и стоит ему подправить лицо, совсем легонько, превентивный метод от наглости. Один раз в челюсть, свалить с ног и уйти — лежачих бьют, но не на корабле с охраной и парочкой миротворцев. Что-то идёт не так. Вечно что-то идёт не так. Ванда не знает, что за радикальные методы хотела использовать дамочка, но ни шести кинжалов, ни трёх револьверов под её юбками нет. Да и зонта теперь тоже — стержень переломлен пополам, больше никаких тупых концов и тонкой бумажки. Не кинжал, и уж точно не меч, но в глаз таким получать неприятно. — Ебаный рот, ты чего? Белым шумом разбившиеся тарелки вытягивают Ванду из водоворота, не позволяют со всей силы вонзить стержень в отожравшуюся морду напыщенного академика. Стабильность — каждый раз она так близка к завершению дела, ходит по лезвию ножа, вот-вот попробует на вкус нечто, опьяняющее сильнее сапфирового льда. Сильнее самой Сирены. Она уже убивала. Ну, как убивала… так, не совсем и по-настоящему. Самозащита — пацаны видели, Тоби тоже. Сказал, что ничего страшного, что так бывает, что правильно она всё сделала, что её жизнь ценнее торчка из Сточных Ям. Но это совсем другое. Безотчётный порыв, вскипающая флуорокраска в трещащих лампах. Жестокость ради жестокости, ради её сладости, ради того, чтобы понять, каково это — переступить через себя, через почти несуществующую мораль улиц нижнего города. Быть сильной. Быть первой. Пуля в спину, чугунная перчатка по черепу — кость легче камня в шахтах. Чтоб за ударом следовал удар, мощный и уверенный, чтобы крик превратился в хрип, чтобы тело ослабло, чтоб блеск глаз был напрочь стёрт пеленой смерти. Медленно. Хладнокровно. Самый укромный уголок в дёгте мыслишек, куда не проникают даже лучи янтаря, где не слышны отцовские наставления и не виден огонь от трубки Тоби. Другой человек, на которого страшно смотреть в разбитое Силко зеркальце в барном подвале, который носит другое имя, который желает вырваться и доделать то, что Ванда умеет лишь начинать. Хотя бы один разочек. Почувствовать себя собой. Кости и кровь, острые клыки и животная ярость, получившая волю. Один раз. Один. Женский визг о помощи всё это время был музыкальным сопровождением театрального представления, чуть не превратившегося в трагедию. Почти неслышный тогда, он снова уходит на второй план, как только стержень перехватывают руки, увешанные звенящими браслетами. Бензо слабее Ванды. Много кто слабее Ванды, уж если быть откровенным. Если так сильно хочется раз и навсегда заткнуть академика, она может вырвать самодельное оружие обратно, позволить зверю завершить кровожадную охоту на до смерти напуганную жертву. Но слишком поздно, разбушевавшееся чудовище склонило голову и покорно отступило. Бензо-то она заколоть не может, ни за что в жизни. Орущий академик внезапно становится таким материальным под ней. Слишком реальным и слишком кричащим. Бездна побери, сейчас же сюда люди сбегутся! Плевать на заунские законы. Бей-беги!

***

— Не высаживайте нас, а? Мы же ничего… я ничего же не сделала такого, ну? Этот профессор… он преувеличивает! Бензо вон подтвердит — я ему даже не заехала, просто на палубу свалила. Это же… это не преступление даже! Может… он вообще сам упал! — Его жена утверждает, что вы пытались нанести ему увечья остриём вот этого стрежня. Парень в синем — непонятно, то ли местная охрана, то ли миротворец. Ему явно недоплачивают, да и укачало его сильно — вряд ли от большой любви сел на этот корабль. Что ему разбираться — высадить этих двоих на следующей же остановке и будь что будет — Заун длинный, найдут дорогу обратно. Но есть что-то в этом парне такое, из-за чего приходится задуматься, такое, что Бензо сползает с высоченной кровати и медленно лезет в сумку, вытаскивая кольца, щедро набранные матерью. — Вы же из Променада, да? Парень еле держится на ногах — тёмные круги под глазами и потухший взгляд. Оружие ему выдали, видимо, чтобы ветром не снесло. Но от этих слов он оживляется, в жгучем стыде переводя взгляд на начавшие подгнивать доски. Допросы Ванды о разбитой губе мгновенно прерываются, и юноша неспешно кивает. — Говор у вас местный, да и видел я вас вроде уже. Мы-то рядом, с Линий. Может, знаете, «Кольца Миранды»? Вот, такое только у нас найти можно, — протискивается меж Вандой и дверным проёмом, тянет вперёд мешочек. — Не знаете? А «Последняя Капля» вам говорит о чём-то? Говорит? Ой как хорошо! Ванда вот там работает. И отец её работает, Итан, может знаете, его все же знают! Блюститель порядка с багажом из хронического недосыпа выдыхает — при своих можно не стесняться заунским происхождением. Он оглядывается по сторонам, заходит в каютку и плотно закрывает за собой дверь. — Я всё понимаю, — берёт небольшую паузу, дышит тяжело, — но это Кэдделы, это… лица Академии сразу после Хеймердингера. Я бы рад вам помочь, но… меня уберут же, если я вас не высажу. Так-то вообще бы стоило и арестовать, с меня спросят. Вроде как не играет — сочувствие и жалость из таких людей, как он, не особо выдавишь. Снисхождение — быть может, но к настоящему состраданию птички его полёта не способны. — А ты… можно ж на ты? — Ванда скрещивает руки на груди. — Ты, может, придумаешь что? Мы плывём… Бензо перебивает её ещё до того, как она успевает закончить фразу. — Мы в Кумангру плывём, у меня там бабка вот-вот помрёт, надо бы с ней повидаться. Мать вон насобирала всего, что можно было, — трясёт мешочком с кольцами, — старушка хочет свои цацки в последний раз надеть. Бедно всегда жили, очень бедно, а она вот смогла как-то, не задохнулась. Последний раз ведь человеком себя хочет почувствовать. Да я, — вцепляется в плечи парнишки, — я тебе по пепел жизни обязан буду! Приходь к нам в лавку — от Капли если, то по Ржавым Параллелям на седьмую, там вывеска огромная. Что угодно тебе отдам, за бесценок ведь отдам, правда. Дай бабку увидеть только. — Она тоже бабку увидеть хочет? Что-то не похожи вы на брата с сестрой. Юноша скептически смотрит на Ванду, и ведь чувствует же, что Бензо врёт, как дышит. Но почему-то слушает дальше. Быть может, отдыхает в нежелании подниматься наверх и сквозь стиснутые зубы давать холодный ответ на крики пилтоверской знати. — А она мне и не сестра. Девушка моя, бабка о ней только в письмах читала, да на карточке одной видела — их по пневматке ж не перешлёшь, только мелкую если в свиток засунуть. А она живьём хочет, мол, благословить ветрами, да и отойти можно. Вот мы и собрались. У меня с матерью ведь кроме бабки никого нет. Ты нас ссадишь — и что мы будем делать? А в Стиллвотер если… за что туда? За то, что она показала тряпке палубной, где её место? Ты скажи, честно если. Думаешь, нормально так с людьми обращаться? Бензо умеет идти на риск — парнишка, быть может, давно уж не заунский, но что-то должно было в нём остаться, раз язык подточен на променадский манер. Горячий ключ посреди стеклянного льда. — Профессор твой говорит, что мне место со свиньями. Тебе ведь то же самое скажет. Юный охранник вроде как и согласен, но этого не признаёт. Пытается, кивает еле-еле, что-то под нос себе лепечет, понурив голову и потирая переносицу. Корабль тихо идёт, да и шторма не дождаться — тишь и гладь. А значит, не смельчак-капитан виноват в том, что у парнишки ноги подкашиваются, а на плечи с пока что пустыми погонами обрушивается такая усталость, что рука соскальзывает с револьвера в кобуре, что стержень от зонта глухо ударяется о доски и катится поскорее под кровать. Да и сам юнец — что нежный листок, в щемящей тоске оторвавшийся от материнского древа, не дожидаясь осени и в гложущем одиночестве опускающийся к мощным корням. — Тихо-тихо-тихо, башку ж об угол разобьёшь. Громадные лапищи неумело расстёгивают высокий воротник, другие подтаскивают куда-то в угол, взваливают прямиком в худые подушки. С таким возиться проще, чем с академиком — пошастать по карманам, вызволить с пояса револьвер, да и решить вопрос об их высадке раз и навсегда. Можно и нужно, но не до этого сейчас. Загрубевшей кожей по осунувшейся щеке — не удар, не с силой, а так, лёгкое похлопывание. — Ты спал хоть вообще? Парнишка приходит в себя, набирает полную грудь воздуха, будто бы последний раз глоток делает, чуток совсем поднимается, и падает обратно, поверженный подступившим головокружением. — Да чё ты его спрашиваешь, — Бензо свешивается с кровати, лезет в сумку и достаёт добротно упакованные бутерброды, — не спал, видно же. И не ел. Тебя хоть как зовут-то? Кто догадался назначить такую тростинку наблюдать за порядком на корабле — одной Деве известно. Мертвенно бледный, вяло сидит меж двумя шкафами, хоть и чуть старше их обоих, держит в руках масляную бумажку и размышляет — есть или не есть. И без того укачало, но голодом дело не поправишь. Думает-думает, прикидывает что-то, а потом откусывает чуть ли не половину от пласта черствого хлеба, кажущегося сейчас самым вкусным, что когда-либо создавала рука человека. — Сейджи Энгель. Можно просто Сейдж. За стеной слышен смех — вот и соседи наконец-то проснулись, собираются маленькими группками сметать всё, что может составить для них хоть какой-то походный завтрак. У Сейджи сейчас тоже в своём роде завтрак, и пусть это не перчёные осьминоги в холдремском соусе, он с жадностью уплетает и их. Обычная рыбёшка не первой свежести, зато добротно засоленная с любовью и заботой. — Будем знакомы, — Бензо хлопает Сейджи по плечу, и тот невольно вздрагивает. — Я вот Бензо, а это Ванда. — Вы представлялись уже. Доедает и сидит молча, а ведь глазами уже разворачивает следующий свёрточек. Бензо это подмечает, вытаскивает из сумки ещё и всучает ему всё. — Это, вообще-то, — шуршит бумагой, на этот раз разламывая кусочек хлеба пополам, — попытка дать мне взятку при исполнении. Ванда хохочет, прижимает Сейджи к себе, а тот и заваливается без сопротивления — спит на ходу. — Эээ не, это не дача взятки, — Бензо отмахивается. — Дача взятки будет потом, когда ты в лавку к матери придёшь. След улыбки закрадывается куда-то вглубь полнейшей апатии и разбитости. Заунские оборванцы кормят пилтоверскую стражу — хоть в заголовок газеты пустить можно. Облачка за щелкой-окошечком расходятся, и вот уж лучи проникают в маленький мирок дальних путешествий. Бензо умудряется подёргать за пару крючков, и окно открывается с громким отщёлкиванием — не особо широко, а всё равно свежий воздух. — Жемчуг у вас есть? — наконец-то собирается с мыслями Сейджи. — Жемчуг немного не по нашей части, но найдём, без проблем. Тебе что с ним? Ванда удерживает себя от смеха, когда Бензо заводит старую песню, когда друг за другом перечисляются названия украшений, когда жемчугу находится тысяча и одно применение, пусть Бензо и утверждает, что с ним не работает. — Да хоть серьги, матери бы подарил, — делает выбор Сейджи. — У меня-то удобно помирающей прямо перед «ярмарочным раем» бабки через весь Заун нет. Мама нас с братьями вырастила одна, всю жизнь потратила. Могла бы тоже быть, как этот… академик недоделанный, а в итоге осталась простой лаборанткой. В последнее время ещё и зрение у неё сильно сдаёт, ей всё намекают, что она теперь годится только пыль в библиотеке тереть. Она виду не подаёт, а ведь обидно очень, и мы, главное, ничего сделать не можем. Что Бензо, что Ванда не особенно заинтересованы в матери этого парня, но разве у них есть выбор? Будут слушать ещё хоть целый час, как миленькие, ведь второй вариант — получить пинок под зад и в воду. — Она от жемчуга без ума, я бы хоть порадовал её немного. — Да без проблем, через неделю подходи, если заплутаешь — к Ванде в «Каплю», она покажет. Бензо подробно рассказывает о том, как пройти в лавку, пока за открытым окошечком о чём-то своём перешёптываются волны. Лицо Сейджи чуть розовеет, и вскоре он перестаёт мять Ванду своей щекой, уже тёплыми пальцами сам застёгивает золотистые пуговички воротника. Раздышался, кажется — сидит ровно, не стремится поцеловать затылком подушки. — А ты… миротворец? — Ванда разворачивается к нему корпусом. — Дева упаси, нет конечно. Сестра моя решила попробовать, а меня совесть гложет. Не могу я на своих… вот так вот, — опускает руку на пояс, к револьверу. — Я по ночам охраняю по мелочам, а днём вот тут. — С ног же валишься. И к тому же на пилтошек пашешь. Сейджи пожимает плечами и спрыгивает на доски. — Нелегко, это верно, — подбирает катающийся туда-сюда обломок стержня. — Ну я и сам ведь почти что «пилтошка», если уж совсем с технической стороны смотреть. На самом деле… я дирижабли хочу вести, вот коплю на училище. Везёт им сегодня — втираться в доверие тому, кого положено считать своим врагом никогда не было настолько просто. Если сопливая история про несуществующую бабку его не пробрала, так Бензо возьмёт чем-то другим — своими надеждами на Академию, непреодолимую веру в себя и светлое будущее. И уже непонятно, что происходит — то ли Бензо про себя рассказывает, то ли парнишку настраивает на то, что будет он рассекать в воздухе на любимых дирижаблях. — Делать-то что будем? — завершает свой преисполненный мотивации монолог Бензо. — Не знаю… — улыбка на лице Сейджи омрачается тенью печали. — Спасибо вам, правда, но я честно не знаю, чем помочь. Они ведь если упрутся, мне же потом влетит по самое… — А давай вот как, — Бензо достаёт кошель Ванды, хоть та и пытается сопротивляться настолько безмолвно, насколько можно. — Мы тебе штраф заплатим, а ты скажешь, что высадил! Кошель худеет, и Ванда закусывает саднящую губу, стараясь вслух не остановить Бензо — ей эти деньги нужны были, нельзя же их просто так… — Тогда поступим следующим образом, — Сейджи забирает деньги и даже не пересчитывает их. — Вы не высовывайтесь отсюда ещё часа четыре — эти двое же на Ночь Знаний собираются, им сходить на следующей. Я им действительно скажу, что вас высадили, а может и арестовали даже, так, для пущей важности. У нас для буйных есть шлюпка, а мы давно её на воду не спускали. Я попрошу Розу её «выгулять» до бережка — она тут всё равно смену заканчивает, заодно на осмотр затащит, подкрутят, что надо будет. Лодки в море им хватит, думаю, не полезут же за вами в воду. А попросят каюту вашу показать — я пустую найду, у нас на совсем дальнее в Кумангре садятся, там штуки три пустых точно есть. Он отряхивается без надобности, выпрямляет спину, нога к ноге, каблук о дерево — словно и не сидел в предобморочном состоянии минут пять назад. — Спасибо тебе. В спину, остановившуюся прямо перед дверным проёмом. Сейджи медлит, потом всё же решается — оборачивается, и чуть заметно кивает, прикрывая глаза. — Вам спасибо. Только давайте без рук в следующий раз? — вновь спиной к каюте, неспешно выходит в коридор. — Отдыхайте. — Слушаюсь, капитан! — с задорной поддёвкой бросает Ванда, а потом добавляет вдогонку. — А ты проспись! Можно вздохнуть с облегчением — Бензо своими разговорами их только что спас от позорного возвращения домой или, что ещё хуже, глупой смерти — не каждый, как этот парень, с заунитами воспитательные беседы решает проводить, это за них неплохо делает револьвер. — А ты правда по речи понял, что он променадский? Кудри потрясываются от неожиданно громкого смеха. Бензо подлезает ближе к Ванде, закидывает ноги в ботинках прямо на скрипящую койку, опускает голову на заплатки вандовых брюк. — Ага, там слышно, как он все «а» на «о» меняет. Ну и я у него удостоверение вытащил. Вернул-вернул, — спешит объясниться ещё до того, как Ванда ему претензии начнёт предъявлять. Пронзительный крик надоедливой птицы раздаётся прямо перед щёлкой окошка, и от этого на протянутой вверх руке чуть подрагивают лёгким звоном браслеты, а пальцы на пару секунд уж слишком сильно вцепляются в подбородок. Ванда ведь даже подстриглась специально — говорят, на песенном рынке красивые карточки снимают за гроши, можно было бы выглядеть на такой чуть лучше обычного, пусть и с незажившей после биться Теда губой. Но не выйдет сейчас уже — хоть за гроши, хоть не за гроши. — И почему сразу из моего деньги доставать? — Потому что, — Бензо поднимается и вновь свешивает ноги вниз, — я спустил уже своё. Случайно вышло. — Просто, — Ванда напряженно вздыхает, — я отложила Силко на книжку, ему больно надо. А ты, — чуть толкает его локтём в бок, — этому недоделку такую сумму отвалил, что нам теперь только на обратный путь! Жрать нечего будет два дня! Книжку-то мне на что брать?! — Деньги по пневматке? — Дураки только пересылают. И граница — далеко не центр, доплачивать придётся же только за пересылку, не тормози. Ванда говорит настолько громко, насколько можно, но всё ещё сдерживается — пусть соседи особо-то уши не развешивают. Бензо, чувствуется, не очень нравится её настрой — скрестив руки на груди, он в недоумении молчит ещё пару секунд. Лучи солнца вновь скрываются за облаками, а ветер, кажется, решается чуть поднять ковры волн, холодными порывами проникая и в щёлку-окошко. — Как будто упереть нельзя, чё ты взъелась-то как? — А книжку?! Книжку огромную, которую дай Дева перекупить из рук в руки, я как по-твоему упру? Заладила со своей книжкой — ну неужели ребёнку, собирающему крохотные повозки из пружинок и шестерёнок, настолько сильно требуется целый том по алхимии, который Ванда с Бензо и не открывали в жизни никогда — по ним же обучают детей в Пилтовере, на заводе такие знания вряд ли кому-либо пригодятся. — Разбаловала ты его, Ванда, до добра это не доведёт. На Силко не так посмотрели — ты по морде без разбора лупишь, Силко чёт взбрендило — ты всё на это дело бросаешь, пусть ему и надоест через три дня… — Да ты взял мои деньги и отдал их просто так задохлику, которого я через колено переломлю! Шторка надувается, задевая парочку крючков, и окно неумолимо захлопывается — теперь никакого ветра, одна лишь темнота, напряжение, да голоса проснувшихся пассажиров за дверью. — Приедем обратно, я верну, в чём проблема? Как будто сейчас денег не хватает! Попрошу Леди ещё одну игру организовать, тебя на поджог возьмут, и всё! С лихвой верну, ещё останется! — Книгу ты тоже вернёшь?! Бензо всплёскивает руками — кажется, их неудачный диалог идёт по кругу. — Да проживёт мелочь твоя без книги, хотя бы раз ему не потакай! Вырастили чудов… — Не пизди о том, в чём НИЧЕГО не понимаешь. Ударить по стенке — потревожить соседей, ударить по койке — свалится. В эту секунду она, возможно, выглядит абсолютно уморительно — мечется из стороны в сторону, в противоречивой смеси гнева и нерешительности. Но на деле не до смеха, на деле озлобленность на неудачно сложившееся утро всё же опускается, не на доски и не на тончайшее одеяло, чуть выше колена со всей силы. Быть может, Бензо перебрал с сапфировым льдом, но даже тот вроде как не должен настолько замедлять реакцию — он сидит молча, наблюдая за Вандой, словно издали глядя на разбушевавшегося зверька, брызжущего ядовитой слюной без дела. Бензо просто знает, что он прав, и что взятку было нужно дать, ведь бутерброды с монетами не сравнятся, тем более для парнишки, который на лётное училище копит. Ванда соскакивает с койки, в два шага достигая дверцы, снимает аккуратный заслон, а потом вспоминает, что наверху её лицо не встретят с особой любовью — она же, вроде как, уже в наручниках плывёт на какой-то там шлюпке. Подбитые разными гвоздиками сапоги отсчитывают шаги: туда — упереться носом в стенку, обратно — не глядеть Бензо в глаза. В конечном счёте гулянка на одном месте ей надоедает, и она взбирается обратно, на подушки, где только что лежала голова полуохранника. Извиняться Ванда не умела. Вместо этого она нехотя начинала разговоры. — Вспыльнула, бывает. Силко, он просто… ну, это… Батя вот говорит, что это я у него ещё «не доросла», что мне с его пожить надо. А Силко… нам бы всем с его пожить — не дай Дева. Не любил батя сточноямовских раньше, они как на другом языке разговаривают, заразу только разносят, культуры никакой, как и не наши вовсе. Сейчас его спроси — за любого горой встанет, о как! Бензо кивает, не перебивая — лучшая тактика в разговорах с двумя метрами непредсказуемости. Ванда усаживается поудобнее, мнёт руками подушку, смотрит вроде как и в глаза Бензо, а вроде как и дальше. Вспоминает. — Мы с тобой познакомились где-то через полгода, как я нашла его. Представь только, мы такими придурками мелкими были, так а он ещё мельче. Я свистнула яблоко, думаю — а что бы не махнуть вниз? Мне всё хотелось животинку стрёмную на чёрном рынке прибрать, там поро скрещивают с ещё какой-то мохнатой брехнёй на шести ножках, я такого прикупить думала втайне от бати, а потом сразу перед фактом поставить. И вот иду, иду, а там он. Не кричит, не плачет, но видно, что не так что-то. Дети его возраста обычно настолько низко не шастают, а если и спускаются, то за ними гляди и гляди — руками-то по карманам только так. Брошенки всякие, с малых лет учатся попрошайничать и воровать, но не как мы… а по-крупному. Этот нет… лысый весь, худющий, колени в кровь, упёрся кулаками в землю и пялится как сквозь неё, пока вокруг людей… тьма. Сапоги да колёса, и хоть бы кто остановился. Не знаю почему, но меня как ударило тогда чем — я и яблоко бросила, и на поро забила, подхожу к нему, зову — не отвечает. Ну я его тогда за плечо — опять не отвечает. На корточки присела, вот тогда он чуть дёрнулся. «Случилось что?», — спрашиваю, а он трясётся весь и дышит, главное, глубоко так, словно чистым верхним воздухом, хоть на Нижних тогда ещё такая вонища стояла. Задирает голову, смотрит прямо в душу, а ручонки вот так дёргаются, цепляются… вроде и рвётся, а вроде на полпути опускает. Ванда пытается повторить судорожные полуприкосновения шокированного ребёнка, и, пусть лапищи её не сравнить с ладошками пятилетки, легче от этого ни ей, ни Бензо не становится. — «Родители твои где?», — говорю, хотя дурацкий вопрос, конечно. «Померли», «пьют», ещё что — обычно же так отвечают. А он нет, он тычет пальцем по земле, мычит что-то невнятное. Точнее, я думала, что мычит, а он это на своём, сточном, лепечет. Через слово понятно только, но одно постоянно — камень, говорит, упал. Смотрит потом с такой поразительной надеждой и говорит: «А мамку с папкой вытянут? Меня же вытянули». И видно, что старается, чтоб я его поняла — корчится, неудобно ему говорить на нашем, язык кривит. Я ему что тогда могла ответить, если я до этого только что с рогаткой бегала по пилтошкинским павильонам? Это мы потом уже про обвал-то на шахтах узнали, да и то поздновато — наверху хорошо замяли всё, а снизу ограничили доступ на подъём, их тут сейчас и не найдёшь почти. Кто ещё расскажет? Уж не мёртвые же. Так вот, я растерялась тогда, сказала, что вытянут. Он на меня и упал — пушинка, не больше. Он же вылез наверх впервые, его никто не понимает почти, дома нет, родителей нет, есть ему нечего. Тянет ко мне ручонку — а я её и взяла. Пальчики сырые, ледяные и хрупенькие такие — сломать можно. Я думала, они в крови от того, что он упал и содрал, а там по центру ладони такая отметина алая от троса, бррр. Отпускаю его — а он снова руки тянет, как зверёк, в норку забившийся. Он ребёнок, и я ребёнок. А решение пришлось принимать ой не детское. Мы… мы пришли к бате когда, он так на меня орал! Ты бы знал только, как орал. У него ещё привычка в баре была (да и есть, ладно) — чуть что, мне по роже полотенцем. Тут полотенца не было, а влетело сильно. «Ты на кой из Ям тащишь котят вшивых???», «У меня на тебя-то денег не хватает, нам рот один ещё не нужен!», а потом и разошёлся дальше… «сегодня пусть тут спит, а завтра в Дом Надежды отведёшь и у порога оставишь». А этот и не знает, куда его вести собрались, свернулся рядышком, глаз всю ночь не сомкнул. И руку не отпускал никак. Ну… на утро, как понимаешь, батя передумал. Так вот и иду до Дома Надежды уже лет семь почти. Бензо догадывается, что Ванда закончил, и уж было хочет что-то ответить, но секунды тишины растворяются настолько же быстро, насколько и появляются. — Старуха потом прознала, завысила плату, видите ли, мы не в квартире, а в комнате, ещё дети ей на этаже не нужны. Батя потом договорился, хозяин в «Капле», здоровья ему и чистых ветров у дома, дал вот в подвале спать. Первые дни… вообще ничего не говорил. Есть… да не ел почти. Увяжется у батиной ноги, а чаще у моей, и ходит хвостом. Потом говорить начал, по-нашему всё старался, очень сильно старался. А один раз… Ванда хмурится, откладывает от себя подушку. Слова выдавить сложно, и тут уже не в характере дело, тут воспоминания неприятные. Больно от них становится на душе. Больно и тошно — так хочется представить, что всё это просто история, про соседскую детвору или же вообще что-то из книжки. — Один раз… он насобирал камней на улице, в платок драный (не знаю, где и нашёл такой) завернул — и в угол. Там квадрат на квадрат, а не туалет — кабинки две и раковина, я и услышала, что вода льётся. Долго лилась. Захожу — а он камни моет. Тщательно так моет, напевает себе что-то под нос. Я его кричу над ухом — ноль, а не реакция. Потом закончил, на цыпочки встал, меееедленно краник закрыл, обернулся ко мне и так по-взрослому жёстко сказал: «Мама всегда наказывает, что никогда нельзя прогуливать. А неделя моя пошла, у соседских отдыхная», — процедил, а сам снова воду открыл и баландает платком по железу. Отец подошёл когда, у него лицо такое было… не знаю, как сказать даже, но поживее моего. Он отучил его вроде как, так тот приставать начал, где его мамка с папкой. Ходит порой, обещает, что отец его вернётся, и он того со мной познакомит. «Смешная ты, папа любит, когда смешные»… Батя долго надеялся, что они выжили, но нет — мелкий сам видел, как… ну… ты понял, короче. Не верил просто. Вот когда он отошёл немного и говорить нормально стал… ну, дошло когда до него, то есть, что уже не вернётся никто… вот тогда и началось. Ничем не унять было — хоть верёвками к стулу привязывай. Батя вроде с ним общий язык нашёл, а всё равно не помогало. Ко мне прилипнет — и полегчает маленько. Пару месяцев… горло в хлам разодрал, и снова успокоился. Сейчас же… сейчас совсем по-другому уже, сейчас он и поболтать горазд, и кошмары ему не снятся. Да, ноет он иногда, но понимаешь… ему можно. Вот правда. Он родился взрослым, а сейчас ребёнок. И когда помнишь, с чего мы начинали, когда вы с Деррелом и Йошики на старой станции вниз плевали и шнурки криво завязывали, а я человека воспитывала… смотришь на вещи по-другому. Меня так не воспитывали, как я его, я как жизнь за него жила, и живу до сих пор только им. Он же… умненький очень. Да, иногда сопли на кулак помотает, я ему за это щёлкну по лбу, и миримся на следующий день. А так-то? Мы вот с тобой отучились своё, и забыли. А ему интересно. Он читать научился так быстро, а писать бегло? Быстрее меня, Бензо, у тебя вот это в голове укладывается вообще? Он по вечерам сказки любит, а утром чертежи в книжонках разглядывает. Уж что мы ему только не брали — всё впитывает, и ему же на пользу идёт. Не последним в Зауне он будет, это точно. Голова! Я за него… да я… может вам всем смешно с этого, что я с ним вожусь, может… может и я порой перегибаю… «Дружище» да «дружище», хотя какой он дружище, если я его воооот с таких вырастила? Я, понимаешь? Не батя, а я. И если… если он, блять, хочет мышонка плюшевого или книжку по алхимии для студентов — я ему достану. Сегодня поиграет — завтра почитает, ничего в этом странного я не вижу. Смейтесь сколько хотите, подшучивайте, вон как Тед, а мне всё равно. Никто, кроме меня, его пальцем тронуть не смеет. Случись с ним что… короче, лучше сама помру, а… ну… я его… короче, нужна ему книга, я хоть продавцу глотку перережу, а ему достану. Вот так как-то… да. Они говорили о многом. Часами говорили. Больше, чем с Деррелом — не по времени, так по содержанию. С Деррелом как-то шли беседы «на слабо», предположения о великом и война небылиц. С Вандой же, наоборот, можно было либо получить самую тупую в мире шутку, либо трёхчасовой разговор о расширении ноксианской империи. Но всё это была трепня. Вот так вот, голый монолог под песню волн… что-то совершенно новое и искреннее. И о ней, и о ребёнке с кривыми резцами. Бензо знает, что мальчишка родом из Ям, знает он и про каменоломню, но не больше. Про рынок, про Дом Надежды, про сырой и грязный от уличной пыли платок с кусками булыжника, про следы от троса — всё это он слышит впервые. В одну секунду мнение его не меняется, да и не поменяется никогда — Ванда же слепа в своей жалости, а Бензо со стороны видит. Видит, но мнение своё не высказывает, бросает в коробку с битым стеклом и палёным камнем. — А он у тебя… алхимиком хочет стать? — других слов он и не находит. — Ну, как алхимиком, — Ванда чуть расслабляется, выпрямляя спину и разглядывая серые облачка через щёлку-окошко. — Он себя ищет пока, ему всё нравится. Недавно «Историю Великих Империй» перелопатил, теперь что-то на колбочки потянуло. Батя напитки мешает хорошо, может это как сыграло. — Понял, — Бензо спрыгивает с высоченной недокровати, роется в сумке, наспех достаёт кольца из мешочка, кошель и колоду карт. — Щас вернусь. — Так сказали же не высовываться. — Это тебе сказали. Я академика не бил. Я вообще его очень даже как спас от тебя. Так что… жди, короче. Бензо отмахивается, и вот уж скрипит засов, хлопает дверь, и Ванда остаётся наедине с собой. Хлоп — один сапог под койку, хлоп — второй туда же, узковатые они, да и высоченные, чуть ли не под колено, жмут, заразы. Но стоит только разуться, как внезапно появляется желание приоткрыть окно. С койки тянуться особенно забавно, врезаться носом прямо по крючкам, дышать на грязное стекло, ругаться, вспоминая имена всех тварей в Бездне, и наконец-то втянуть в лёгкие сладко-солёный воздух, по сознанию бьющий намного сильнее фруктового дыма. На набережной воняет то дохлой рыбой, то дохлым рыбаком, в Пилтовере смесь приторных цветов сливается с ароматами из всех встречающихся по дороге ресторанов и кафе, и от этого с непривычки блевать тянет. Тут же… природа. Настоящая, пусть и не центр океана, но вдалеке от берега, от проблем, от Силко, от отца. Они плывут параллельно Зауну, колыбели погибшего прогресса, того, что могло произойти и никогда не произошло. Люди из Ям не видели тех, кто живёт в Променаде. В Сыром Перешейке знать не знают хоть кого-то с Линий. Город-государство, необъятный и одновременно такой махонький, что в ладошку Силко поместится, окружённый со всех сторон, с обитателями, по-разному волочащими одну и ту же жизнь. Несвободные. Обречённые. На этом свои размышления обычно заканчивал Итан. Ванде нравилось заходить дальше. Заун она любила. Любила, не потому что тут родилась — это был слепой патриотизм, он каждый вечер лился из уст небритых пьяниц в «Капле». Ванда любила Заун за его стабильность. Разруха и хаос — тоже стабильность, если они происходят каждый день, по одному и тому же плану, словно по графику. Тут ни вторжений, ни снежных бурь, ни свирепых небесных змеев, ни чёрного тумана. Крохотные муравьишки, трудящиеся, потому что «так надо», не знающие ничего, кроме этого труда и в нём счастливые. Ванда верила в это. Верила и хотела быть частью того, что одни пренебрежительно называли «массой», а Тоби считал «семьёй». Тоби Ванда слушала, как отца, и то было не так уж и неожиданно — с самого его детства тот был рядом. Все говорили о том, какой Итан был чудеснейший человек, что он душа компании, что он всегда поддержит словом добрым, душу и сердце подлечит — на то с его приходом в «Каплю» бар и расцвёл. Ванда часто об этом слышала, но не особо-то и знала. Утром рано пустела его кровать в многоярусниках, и глубокой ночью он возвращался в неё совсем разбитый. И много раз хотелось ручонкой постучать по деревяшкам над головой, задать самый дурацкий, но глубоко любимый детский вопрос: «Спишь?» Хотелось, а не получалось. Других будить нельзя, отца будить нельзя — у него выходной не каждую неделю же. Тоби-то через две двери — у него четырёхместная комнатушка, а в ней все, кроме него, ночью работали. Ванда там первые дни своей жизни провела, ведь детский крик сильно раздражал отцовских соседей. Туда же стёртые подошвы чуть повзрослевшего ребёнка старались прокрасться почти неслышно. — Тоби, а я сегодня птиц видела! Одну подбила даже, хочешь послушать? Надо отдать должное — Тоби слушал. Слушала и его дама сердца, почти каждый год новая, но стабильно Ванду терпящая. Первая самая так вообще порой прикроется одеялом, обопрётся о подушку, не только слушает — ещё и вопросы задаёт, потом оденется, рядом усядется и с такой любовью слушает о том, какие у птиц крылья были, и что три зелёных глаза так горели красиво, словно и не прервала Ванда продолжение игривого вечерка. — Папа долго не возвращается. Может ты ему по пневме напишешь? Частый вопрос один раз в две недели — Тоби вечно отговорки придумывал, отвлекал её, как Итан сейчас с Силко делает, выводил на улицу, на подъёмнике катал, до позднего вечера у себя оставлял, а потом отводил обратно, когда над головой уже храпели вовсю, когда вновь нельзя будить и тревожить, когда носом упираешься в краску, сказать столько всего хочешь, но в итоге засыпаешь молча. Однажды так не вышло, причём совершенно случайно — Тоби сам где-то как пропал, спутница его с ним же, Йошики за руку со старшей сестрой домой утопал — тогда в Старом Променаде ещё недвижимость по дешёвке продавали. Выходной у Итана медленно подползал к концу. В баре только начинала пестрить красками жизнь, но пришлось уйти. Он сидел молча на нижнем ярусе в свете коптящей лампы — химтехнику тогда ещё повсеместно не ставили. До этого мужики какие-то приходили в цветастых масках, Итан дверь запер и долго-долго о чём-то с ними говорил. Кричали и ругались вроде, потом тишина… боязно как-то, вдруг что-то случилось, — Ванда подползла к двери, ухо прислонила и слушала с замиранием сердца: лишь бы звук какой. Потом хоп! — чуть не с размаху по носу. Маски все вышли, один, с кабаньим черепом на лице да массивным струпом от ожога на шее, вдруг пистолет на неё направил и как засмеётся: — Что уши развесила, шавка плешивая? И страшно стало. Жутко страшно. Она рванула тогда в комнату, уселась туда же, на первый ярус, прижалась к шершавому локтю, а в ответ всё та же тишина, даже если за руку потрясти, сильно-пресильно потрясти. В глазах тайна, в дыхании — «Плач Сирены», на колене — фотография. Недавно сняли — лет семь назад, считать просто. Но на ней не отец, нет, на ней кто-то такой красивый и молодой, такой жизнерадостный, такой… искренне счастливый. С ней. — Если бы не ты… Продолжение стёрто из памяти. — Дело говорю, молчи. Ты… Продолжение стёрто из памяти. Надолго. — Слабость убивает, Ванда, никому не смей её показывать! Не реви! Кому сказал?! Чтобы прямо сейчас собралась! Ну??? Да лучше бы ты ник… Продолжение стёрто из памяти. Надолго. Навсегда. Куда угодно, лишь бы прочь отсюда, от маминых глаз на фотографии, от отцовских, что смотрят куда-то в пустой угол, избегают встречи. Дверь, ещё дверь, кулаком по ней, кулаком — лишь бы открыли! Но не открыли, нет, так и пришлось усесться прямиком на грязный пол, коленями в нос, шмыгать и руками по лицу возить. Тоби когда вернулся, расспросил обо всём, в задумчивости трубку свою закурил и повёл за собой. Так ходили они долго, туда-сюда, на подъёмники, вверх-вниз, по мосту и обратно. А потом под мост — там, где с Бензо они потом нередко на корабли смотрели. Тоби часто туда с ней приходил, там теплотой души насижено, там можно почувствовать себя дома, когда домой не хочется. — Он не со зла. Завтра на свежую голову извиняться будет, выкинь ты это всё из башки своей. Но я с ним поговорю, без вариантов поговорю. Выдумал ещё, ха! Жалеет он… да я ему такое «жалеет» устрою завтра же! — А если он правду сказал? — Нет. Ты меня слушай, я врать не собираюсь. Я с Итаном и Норой знаком полжизни, как облупленных знаю. Они… да о тебе мечтали, слышишь? — Врёшь ты, чтоб я вон сейчас со станции вниз не шлёпнулась. — Так шлёпнись, я тебя подтолкну. Правда чистая, не веришь — твои проблемы. Любит Итан тебя, не любил бы, так ты б давно в Доме Надежды с червями за крошки дралась. Итан… он просто… изменился сильно. В жизни многое бывает, Ванда, люди все разные, ты потом это поймёшь. Ты его береги, он у тебя хороший человек. Ох какой хороший человек! Итан действительно был хорошим человеком. Для грузчиков в доках. Для трудяг на фабрике. Когда фабрику закрыли — для проходимцев в баре. Очень хороший человек. Душа. Но не семья. А семья как воздух была нужна. И была она, семья. В целом Муравейнике. В Тоби, от которого пахло травами в трубке, в пятой бабе его (ох и пела она красиво!), в Йошики с сестрой, в Дерреле, в Ферде и Луисе, в Бензо, в Миранде. В йордле, который заявлялся один раз в неделю и всегда заказывал пять разных коктейлей. В Силко, как же о нём можно забыть. Больше всего на свете хотелось ухватиться за образ этой семьи и оставить всё как есть. Недвижимое и вечное, памятник стагнации из ржавого железа. Новое… непривычно, новое… пугает. А страх — это слабость. Слабость в нижнем городе карается смертью. Она не думала уезжать из Зауна — своих не предают. Она не хотела идти в Академию и выбиваться в верхний город, не хотела учиться говорить красиво и решать вопросы, подписывая длинные свитки витиеватой закорючкой. Она пробьётся, справится: дышать нечем, так она респиратор наденет, проценты с отцовского долга не дают спать, так она без лишних вопросов пойдёт к Хромому бочки таскать, спину сорвёт, так отыщет бабку-зелейницу, она вылечит. Раньше Ванда и слушать не хотел обо всех этих «прерви круг, выйди в люди», пока Силко на ноги не подняла и пока с Бензо не сошлась ближе. Их рвение к «другому» было иным. Оно подогревалось интересом и бесконечным обожанием своего дела, желанием достичь загадочного максимума, раскрыть себя и прыгнуть выше головы. Вот тогда Ванда и задумалась впервые, что «другое» и «новое» может совершенно не противоречить «семье», что они вполне себе сосуществуют. Как это — почему Силко только в пять лет узнал, что такое небо? Почему люди его по пропускам раз в год имеют право на подъёмник? Почему Бензо ради Академии золото в верхнем городе приворовывает, а материнские коробки с пометкой «брак» потом на чёрный рынок тащит? Почему люди задыхаются от выбросов на заводах, для них самих же создающих громадные респираторы с кислородными баллончиками? Почему за новую диадему советницы детей разлучают с родителями, опуская в сердце Рунтерры, в мир душной темноты и ранней смерти? Семье больно. У семьи сердце кровоточит. И с этим нужно срочно что-то делать. Но не сейчас. Сейчас гнать эти мысли подальше, она от них уплыть хочет, она убегает и скрывается. Потом разберётся — жизнь не завтра кончится. Ванда отключает все мысли и просто погружается в морской мир, дышит с ним, дышит им. Сердце бьётся — волны ударяют о корабль. Веки опускаются — дождь барабанит, проверяя, насколько крепкие крючки у окошечка. Кровь под свежей коркой над самой ранкой — солёная вода. Вдох. Выдох. Следы прояснения в небе и расправленное крыло золотой колесницы. — План таков — до обеда мы ОБА наверху не появляемся, а то меня наизнанку вывернут и на фарш пустят. Бензо запирает дверь, старается отдышаться, пока дождевая вода капает на ботинки, на доски — да везде, куда только можно. Ну хоть не ручьями течёт — Ванда как знала, когда его кудри с размаху резала ножницами по ткани. Мешочек с кольцами цел, карты целы, цел и кошель. Только он пузатый такой, а за поясом ещё что-то. И ещё что-то… Ой, оно и звенит, когда падает… словно монетами нашпигованное… — Игру можно организовать где угодно, надо только захотеть! Сырую одежду получается повесить на торчащий гвоздь, под него, воду собирать, видимо, отправляются и ботинки. — Просушиться хоть дай, — пока Ванда всё ещё соображает, Бензо уже лезет меж ней и досками, холоднющий, но очень довольный. — Теперь у нас вообще в ажуре всё. Еду можно не пиздить, — усаживается на колени, натягивая вот-вот готовое порваться одеяло, загибает пальцы, — книжку Силко найдём вот прямо ту, которую надо. На фестивале большую карточку отснимем, обратно в такой же каюте поедем, а не наверху на своих двоих! Кстати, можешь не благодарить. Стенка живота резким сокращением показывает своё недовольство — мокрые волосы падают на неё, как на подушку, носки перелетают куда-то на пол, ноги прижимаются к дереву, устремляются вверх — затекли, говорит, а если поднять, то якобы легче. Перевёрнутая буква «Г», ну вот кому так валяться удобно? Видимо, Бензо. Мечтательно смотрит вверх, сложив руки на груди, пока Ванда, в секунду смещённая к самому краю койки, надеется, что Бензо пяткой лампу случайно не разобьёт. — Я ему, значит, говорю, что у меня тройка удле, а он давай орать, что я его надул. Не, я его надул, конечно, но это его проблемы, что он не заметил! В дождь играли, Ванда, в дождь! И ему нормально было… ох, так хотел отыграться. Я бы ещё попробовал, но испугался, а то тоже пожалуется, и уже не жерди какой-нибудь, а горе с винтовкой. Ванда хмыкает, соглашаясь, кладёт руку на живот и накручивает на палец остатки кудрей — всё ещё сыро, но хотя бы тепло. Ничего, согреется сейчас. — А ты хоть на что вообще деньги протратил утром? — Ой, ну это простая история, на самом деле, — Бензо немного сгибает колени, и одна ступня чуть не скользит прямиком вбок по лампе. — В баре алкоголь только вечером, я прознал, когда можно, оказалось, что мы приплывём уже. Ну я и подумал, что если мы напьёмся перед выходом, то фестиваль правильно не посмотрим. На него многие в хлам приходят, но это не то, там нужна трезвая башка, иначе ощущения вообще не те. А у них не положено, вот и заладили. Я тогда подумал… мы же часто по рыбным таскаемся, а тут такая возможность. И каюта, и на «песенный рай», и море красивейшее, и восход… короче, я взял нам ежей. Они заливают их кровью цибетов, но она кислая такая, икру напрочь перебивает. Я их и попросил — мол, оформите как-нибудь красивенько, а вместо крови залейте покрепче чего-нибудь, чтоб не воняло йодом да железкой. Пить мне можно, тут законы пилтошек шатки и валки, все дела. Я же не бутылку беру и не коктейль. Алкоголя в еже у них в меню нет, вот пусть и делают, ничего не нарушают же. Они согласились. Ну и цена была соответствующая. Думал, тебе зайдёт… а ты зашла. Академику по морде. Ванда выдыхает — во всю не посмеёшься, когда тут некоторые её футболкой волосы сушат. Бензо поворачивает лицо, провозя ухом по не пережившему стирку в море рисунку, косит с вопросом во взгляде: — Что ржёшь-то? — Да не… ничего, — Ванда отмахивается, а сама заходится смехом ещё сильнее, — просто, не поверишь… Но у меня такая же история. Помнишь я у тебя кусок янтаря-то выпросила? Так вот, я тебе медальон сделала с ним. Плечи давят в бок, и Ванда уже понимает, где она облажалась. — Точно медальон? С янтарём? Может кулон? Или… Нет-нет-нет, только не это — ошибки в таких вещах поаккуратнее делать надо. — Ой, давай без лекций, мне профессора сверху хватило, — Ванда ёрзает, чуть придвигаясь к стене, а то так и свалиться ненароком можно. — В общем… кстати, ты реально на это в первую очередь внимание обратил? — ответа можно и не ждать. — Хе, чёт так и думала, я скоро названия всех твоих стекляшек выучу. Ну короче — взяла и сделала. Я не художник, конечно, но прикольно вышло, там типа солнце в каркасе, а внизу волна из… — Стой… — пятка задевает не лампу, так банальную картинку с крабом, — «художник»? Ты реально так заморочилась? С наброском? — Ага. Тянет, довольная собой, хотя знает прекрасно же, что руку она приложила только к тому, что всех больше Бензо и удивило — к кривому эскизу углём. Но тут как посмотреть, с другой стороны, это же почти что полработы, главная креативная жилка, полёт… воображения. Думать об этом забавно, но в последние недели уж больно много забавного происходит — никогда не заходившая в воду по шею, она сейчас в объятиях моря. Избила академика, почти поела морских ежей, посеяла янтарные слёзы где-то посреди волн, а сейчас прячется от дамочки с острым лицом и зонтиком, второй час подряд просящей выплатить ей компенсацию за нанесённый моральный ущерб. — Ого… спасибо, в смысле. С наброском… это круто прямо, уважаю. Не волнуйся, Бензо, конкуренцию эти лапищи тебе не составят — они предназначены для грубой работы. Теперь уже не только припугнуть, выбив полугнилые зубы, теперь и ненужного человечка со станции столкнуть, и случайно облить керосином мозолящий глаз домик. Всё во имя блага. Всё во имя барона. — Да на чём спасибо? — Ванда отмахивается. — Я достала его, думала, что ты поднимешься скоро. Тут меня баба этого академика каааак по плечу тяпнет. Я сразу в ответ… ну и всё, была красота, и не стало красоты. Если и спасибо, то только такое же, как тебе за наш завтрак ценой в кошель. Воображаемая реакция на воображаемое утро. Бумажный кораблик, мчащийся куда-то по бензиновой речке, мимо палки на все случаи жизни, книжки без единого слова, надёжной рогатки. Мимо тетради по «счёту и наукам математическим», огрызков карандашей и бумажки с еле просочившимся следом от штампа с незамысловатой надписью: «допущена к работам ранга Д». Мимо бумажных свёртков, повозок и тяжёлых бочек. Полудети. Полувзрослые. Как же долго ждать. Не то будущего, не то просто схода на берег. Первая остановка вот совсем скоро, о ней колокол трезвонит, и ему вторит из трубы в усилитель звука уж слишком развесёлый мужичок. По ступенькам спешат каблучки, кто-то тащит тяжеленные сумки наверх, кто-то ищет сбежавшего поро по всей палубе, кто-то жалеет, что не взял билет с каютой, отжимая промокшие насквозь накидки. А на другом конце корабля можно согреться, там разливают по тарелкам горячий бульон, там ровные зубки откусывают малюсенький кусочек «ну уж точно последнего кекса», а золотые зубищи вгрызаются в недожаренное мясо на массивной кости. — Обед жаль пропускать. Сами виноваты — зато на фестивале, наверное, всё будет казаться в три раза вкуснее, с голодухи-то. Ничего, в них полтора бутерброда и чай, переживут. — Корабль пойдёт скоро на остановку. Щас самое то проспаться — бодрее будем, и есть не захочется. Глушить голод сном было не самой лучшей идеей, но заняться больше действительно нечем — от карт тошнит уже, в окно не посмотришь, а птиц слушать… уже надоело. А потому решение Ванды твёрдо — чуть приподнять ногу и резко на бок, вызывая тонну возмущений. — Слезай давай, а то сейчас повернём, и полетишь ты к своим ботинкам. — Не полечу, у меня достойное утяжеление. Кряхтит, а сам уже всей стопой упирается в стену, отрывается, старается шею не свернуть и попутно не переломать всё, что к стене добрым словом припаяли. — Ну кто так делает, вот так надо. Оооп! Ванда его на себя тянет, заметно ускоряя неудачную попытку лечь аккуратно и без травм. Кожа уж сухая, подушка только мокнет — ну ничего, хоть воду впервые за год на наволочке почувствует. То, что в учётных списках числится как «одеяло широкое, 1 шт.» натягивается только на одного человека, но и это не беда, лето на дворе, а они в каких только холодах не ночевали. — Кто-то там обычно жаловался, что жуёт мою шевелюру? Разговор с веснушками, шрамом и родимым пятном на плече, не без поддёвки, естественно. — Кто-то после первых жалоб обычно поворачивался. А ответ уже нос к носу, как под рядками гвоздей в Променаде. Только ближе, да и плечи не ноют от знатно натёршей их сумашки, рвать от долгого бега не хочется, и не страшно умереть от рук придурка с винтовкой. А это уже сказочных масштабов прогресс. До первой остановки, кажется, ещё час. ㅤ ㅤ ㅤ ㅤ ㅤ ㅤ