Переросток

      Когда на душе нет камня сомнений и неуверенности, жизнь резко начинает нравиться. Особенно после трёх утренних свитков по пневмопочте, после бесед в подвале «Капли», после анекдотически нелепых признаний и вполне себе серьёзных решений. По какой-то чудесной причине возникает ощущение того, что всё идеально, что всё на своих местах, что впереди спокойный путь размеренной жизни. Спокойный, да, именно спокойный, пусть и с разборками на Линиях, пусть и с разбитым в Бездну лицом, пусть и с воспалившимися ссадинами, с мозолями на руках, с кинжалом, увы, не ушастиком, но и не палкой какой-нибудь. — Вот поэтому за барной стойкой я пока ещё и не подрабатываю, — Ванда улыбается перекошенной ухмылкой, настолько сильно, насколько это можно сделать без излишней боли. — А не надо блок мордой ставить. Для этого руки есть. Бензо её как специально поддразнивает, хотя у самого фингал под глазом, прикладывает лёд, теперь уже точно потерявший всякую надежду оказаться в алкогольном коктейле. Ванда же вон не советует Бензо перестать жевать всё, что ловкими ручонками можно спереть на рынке. Ему, может, тоже многое что не надо — бегать было бы легче. Но боль со временем уходит, ноги не ноют, синяки рассасываются, содранная кожа восстанавливается. И они снова в строю — сидят на излюбленной заброшке в полумраке. Ветерок чуть тёплый, такая благодать в свежести вечера. От разожжённого костерка худое лицо Йошики кажется чуть более суровым — он вещает что-то о новых домах, в которые бы можно было пробраться, резкими обрубками фраз почти наизусть зачитывает распорядок дня дворян-хозяев, пока остальные кивают в подступившем предвосхищении. Высокий воротник натирает шею — Ванда нацепила ветровку, чтобы не мёрзнуть, но каков в этом смысл, если на ногах всё равно шорты, оголяющие икры. Она сидит на трубе, позади Бензо, прижавшегося к заржавевшему металлу, ненароком облокачивающегося о содранное колено. Запястье чуть давит на незажившую кожу, но Ванда не против. Она наклоняется вперёд. Обнимает, зарывается квадратным подбородком в кудри, наклоняет голову и ядовито смотрит на Теда. Трёхметровая язва. Терпеть его не может, сама не знает почему. С ним все так хорошо общаются, даже Бензо, которому Тед денег должен немерено, но Ванда… кажется ей, что Тед — поганый человек, гнилой, что нельзя ему доверять. А потому Ванда не верит. Она просто не моргая ликует, она безмолвно говорит ему: «Неудачник». Последний в их команде. Бездушная тварь, которую впустили в их круг из необходимости. Всё ему не так — обиженный жизнью идиот. И поделом, пусть дальше будет только хуже. Пусть смотрит с прищуром — он тут чужой. Йошики всё ещё театрально размахивает руками, пиная острым носком камни под ногами, но взгляд его задерживается на них. Да, как она и хотела. Чтобы все видели. Знали. Её безоговорочная победа. Триумф. Бензо не оборачивается, Бензо смотрит на огонь, Бензо не знает о почти что зловещей улыбке над своей головой. О беседе взглядов в полумраке. О каком-то нездоровом злорадстве, густом дёгте. В тот день всё пошло по плану. В тот день они вернулись с двумя мешками награбленного добра. В тот день Йошики сбыл самое дельное на чёрном рынке. В тот день они пришли в «Последнюю Каплю». К Ванде, да, будто бы она тут хозяйка. Пили. Не дорогое вино, нет, пиво, но и то хорошо — где ещё без документов их так щедро разольёт крепкая рука. Тоби очень занят, но он не может не посматривать в их сторону время от времени. Улыбаться, почти как Итан. Так по-тёплому, так легко, с какой-то радостью непонятно за что. Он либо догадывается, либо отец рассказал. Отец-то знает. Отец слишком хорошо знает. Ванда собирается куда-то под вечер, так спешно, с лихорадочным нетерпением. Силко обиженно сидит на своём матраце, сгрудив лёгкое одеялко-накидку и показательно дуется. — Я тоже хочу с тобой в магазин! Камешки разбирать! Ванда раздражённо поджимает губы, судорожно ищет оправдания, но в голову ничего не лезет. — В прошлый раз здорово было! — ударяет ручкой по мягкой ткани. — Ну, в прошлый раз, — Ванда уже в дверях, ей бы выбежать поскорее. — В прошлый раз работы было много. А сейчас… мы вдвоём с Бензо справимся. Силко обижается, но вроде как замолкает. Ага, как же. Стоит Ванде подняться в бар, как маленькие ножки тут же мельтешат за спиной. — Итан, скажи Ванде, чтобы она меня взяла с собой к Бензо в магазин! Там стрекозки! Я хочу их пособирать! Иииитан! Сегодня посетителей немного. Завсегдатаи на барных стульях умиляются, но Ванде не до нежностей. Она сводит брови, умоляюще глядя на отца. Тот тщательно натирает стаканы, выдавливает ухмылку, глядит сначала на Силко, затем на Ванду. Чуть опускает взгляд на пузатую сумку. «Ванда, ты же знаешь, что я снова недосчитался одной бутылки.» «Пап, ты же знаешь, что мне нужнее.» Отцу не надо озвучивать свои мысли, чтобы дочь приняла поражение. Они прекрасно друг друга поняли. Итан просит Ванду сесть перед ним, подзывает к себе Силко, треплет его по волосам, похлопывает. Силко ему доверяет, почти как родному. Одно лишь слово — и ребёнок отправится спать. — Ванда, — настойчиво протягивает Итан, полотенце ложится на плечо, — возвращай пропажу. Ванда смотрит куда угодно — на кег, на бочки за отцовской спиной, не хочет признаваться, виновато вздыхать, понурив голову. — Ванда, ты с первого раза не понимаешь? Жёстче. Привычная строгость. — Бать, ну… Торговаться бессмысленно. А потому перекинутая через плечо сумка мгновенно худеет, бутылка опускается на стойку, тут же оказывается в отцовских руках. Чудесно, минус алкоголь. А дальше что? А дальше с Силко возиться. Отец почему-то медлит. Задерживает и её, и мелочь под ногами. Возится со стаканами, плещет какое-то противное пойло в стопку постоянному клиенту. Ждёт объяснений — куда она такая радостная намылилась. — Миранде нужно что-то там с поставщиками решить, у неё встреча на пару дней затянулась, товар новый подогнали, Бензо помочь бы, и я… — В зелейную лавку по пути не забудь зайти. Ванда моргает так часто — до неё что-то не сразу доходит, она не настолько сообразительная. Всё всегда нужно разжевывать, как же ещё. — Ты что, думаешь, что я к твоей матери втихаря от деда не бегал что ли? А. Вот теперь дошло, да. Вот теперь она чуть не поперхнулась, начала отнекиваться, махать руками, трясти головой в отрицании. — Не-не, я правда с товаром помочь. — Тогда, — Итан скидывает полотенце и облокачивается на дерево стойки, — иди с Силко, кто тебе мешает? Режим ребёнку не собьёте, быстрее закончите — ручонки у него ловкие. Бездна! Ванда цокает языком, почти выругивается, стискивает зубы в досаде. На лице всё написано, да. — Ты уже давно не малая, под стол не маршируешь, — Итан говорит тихо, но твёрдо, поддерживая голову левой рукой, словно отгораживаясь от парочки перепивших посетителей. — Не надо мне придумывать вот это всё. Но раз нравится придумывать, то валяй, пожалуйста — только если вы заработаетесь до утра, в окно не лезь. Слышно на весь этаж, а я и без того всё знаю, в проигрыше буквально все, старуха орать только будет. Нокаут. Ну конечно — она такая предсказуемая, ничего удивительного. — Но в лавку обяза… — Да поняла я, поняла. Сама всё знаю. Ванде неудобен этот разговор, а потому она спрыгивает со стула, бросает пару слов на прощание, пока отец сдерживает обещание и уговаривает Силко остаться в баре, увлекая его какой-то детской игрой, от которой внимание мгновенно переключается со стрекоз с драгоценными крылышками. Ванда всё же заходит в лавку, небрежно бросает монетки, рывком забирает накупленное, кидает на дно сумки — может и пригодится, она не знает. Она просто надеется. Потому что отчасти она сказала отцу правду — мать Бензо действительно решает какие-то вопросы там, наверху, а сынок сидит в закрытом магазине, проверяя драгоценные камушки на подлинность. Звоночек так радостно объявляет о её приходе. Ванда пружинисто врывается в уютный мирок стеллажей с блестящими кристаллами тусклых фонариков — не химозный неон, а утончённый и нежный слабо-зеленоватый свет. Тут всё такое миниатюрное, каждая мелочь на своём месте — и чуть протёртый коврик с витиеватым узором, и плетёные корзиночки на полу. И не скажешь, что этот милейший магазинчик даст фору чёрному рынку на Нижних Линиях. Что хрупкая красота на полочках либо украдена, либо переплавлена, либо искусная подделка, на которую ведутся верхние. Бензо отвлекается от работы, поправляет кудри, лыбится так широко-широко. — Ты куда провалилась? Ванда отвечает смешком, сбрасывает сумку на поскрипывающий стульчик, зачем-то помещённый у цветастого окна вместо декорации. — Привет. Тихое такое, на выдохе, приятное. Не «вечер», не «драсссьте», не «ночь в хату». Лёгкое «привет», от которого конец дня становится чуточку светлее. — Что делать-то надо? Бензо сидит на сколоченной лавочке, временно приставленной к широкому и низенькому столику, на котором расставлено несколько ламп, их свет ярко падает на зеркальце огромного увеличительного аппарата с множеством окуляров и аккуратненьких переключателей. Пальцы у Бензо пусть и полные, но с винтиками он работает намного аккуратнее, чем это бы сделала своими ручищами Ванда. — Таак, — Бензо промаргивается, глаза устали от напряженной концентрации на одной точке. — Увеличитель у меня один, так что ты можешь распаковать пока вооон те свёртки, из коробок я уже всё достал, — он показывает пальцем на деревянный прилавок, — как закончишь, рассортируешь камни, я тебе ближе к делу покажу. Вроде бы несложно — Ванда чудесно справляется. Бензо с таким энтузиазмом рассказывает ей про украшения, устало-устало, но с поразительным вниманием к деталям. Ванда не всё понимает, но очень сильно старается. Рвёт бумагу, разматывает нитки, слушает звучную речь, а слова смешиваются в единый поток — она отвлекается на собственные мысли. Неужели она планировала притащить сюда бутылку терпкого огонька в бутылке? Испортить всё как всегда своими никому не сдавшимися попойками. — Я в этом году буду подавать заявку в училище, — Бензо потирает переносицу, отстраняется от увеличителя, так смешно чихает. — Но шансы хуйня, если честно. — Бабла много надо? — Тип того, — звон сменяющегося окуляра, — и классы нужны все. Сейчас уж куда мне, время упущено, что штаны протирать лишние три года. Деньги сами в кошель не упадут, работать надо. Ванда пожимает плечами — она не сильна в словах. Вроде всё понимает, но выразить мысли правильно не может — они оседают глубоко-глубоко, не вяжутся в отчётливые слова. — Но… — она выбрасывает верёвки, обёрточную бумагу и ненужные пакетики, — ты вроде и без того в своих стекляшках сечёшь, что ещё-то надо? Бензо горбится, молчит пару секунд. Потом наконец-то отвечает. — Вот всё у тебя, Ванда, просто и легко. Пиздец, как ты вообще живешь так, а? — разворачивается, смотрит с укором одним глазом, второй скрыт под слоями толстых линз. — Стекляшки стекляшками, а я хочу работать с ювелирными украшениями. — Да всё одна хуйня. — Как знаешь. Что-то Ванда вспылила немного. Непонятно зачем. Видит же — Бензо носится со своими блестяшками на ниточках, как курица с яйцом. Ну любит пацан карты и камушки, у всех свои слабости. — Сортировать-то что? Бензо объясняет, не отрываясь от увеличителя — работы действительно не так уж и много. Ванда быстро справляется — вертит в руках стрекозок, что так нравятся Силко, распутывает цепочки, разбирает кольца. Складывает переливающиеся камушки по кучкам, выстраивает из них очередь к увеличителю. Бензо ловко с ними работает — повертит, пощёлкает чем-то, по некоторым потрёт какой-то салфеточкой. Ванде интересно, правда интересно. Она поэтому прижимается всем телом, мешает, давит подбородком на плечо, всё пытается углядеть что-то через увеличительное стекло. — А хочешь, — вдруг спрашивает Бензо, — я тебя научу палёнку от реального камня отличать? Конечно, она хочет. Даже если ей это в жизни никогда не понадобится, она по стопам отца идти намеревалась — в баре поживее атмосфера, да и терпения не хватит на мелкую работу. Бензо ей что-то рассказывает, вертит стёклышки, поднимает площадочку увеличителя, разрешает Ванде в него заглянуть. — Во-во, смотри, свет как расходится. Увидела? Крапинки такие синенькие. Кивок. — Это вот значит, что он настоящий. А туфта есть туфта, она просвечивает мутно, и всё. Но, кстати, если его долго на солнце держать, то и реальный помутнеет, поэтому пилтошки любят их здесь брать — они ж целее… ты… разобралась вообще? Или не, пусто дело? Ау, Ванда? Он отрывается от окуляра. Прожигает своим вопросом, щурится, пальцем щелкает. А Ванда сидит — хоть бы что. Ничего не поняла, ветер в голове, но звучало вроде как круто. Наклоняет голову вбок, снимает с него линзы — чтобы оба карих глаза были видны. Проводит пальцем по красным следам от впивавшегося в кожу металла. Глядит — и на веснушки, и на рядок жиденьких волос над губой — усы собрался отращивать, ага. Улыбается. — Вроде разобралась. А ты… — придумала что-то, хитрость в зрачках так и играет, — посмотри на лампу, а? — Хочешь, чтобы я ослеп? — Неее, не, ну посмотри. Не, действительно что-то задумала. Бензо недоверчиво бросает взгляд то на стол, то на Ванду, щурится в недоверии, потом вздыхает устало и, потерев глаза, хватает витую колонну лампы, разворачивается и направляет белёсые огоньки на себя. — Довольна? — У тебя просто глаза… на камень похожи. — Чегоооо? Надо отдать должное собственной сообразительности — в голове звучало намного оригинальнее. Бензо возвращает лампу ближе к увеличителю, зажимает переносицу, чертыхается — не стоит материнское оборудование куда попало совать, так и ослепнуть можно. — На камень… такой… — Ванда щёлкает пальцами, словно это поможет, а потом сдаётся, — я забыла. — Ну хоть опиши. Вспышки судорожной боли исчезают так же быстро, как и появляются, словно звёздами сверкают на ресницах слезинки, а зрачки всё ещё узкие-узкие. Ванде теперь в любом случае придётся вспоминать название, не зря же Бензо себя на такие терзания обрёк. — Я ещё давно заметила, когда мы первый раз на доки сбежали. Помнишь? — Грех не помнить, мать меня тогда с месяц потом из дома не выпускала. Точно… Ванда и забыла уже про это. В голове-то осталось только самое светлое — лучи на набережной посередине лета. Но только ярче. Намного ярче. Они тогда скрывались за морским горизонтом под тихий шёпот. — Там гигантский кальмар на полную луну выползает! А у него десять глаз и сто щупалец! — Дудки, папа говорит, что такие только в сказках! А в воду лезть боязно, вот и приходится сидеть на раскрасневшихся от вдавившейся гальки коленях. И спорить. Ради спора. Детского желания оказаться правым даже тогда, когда трепня уходит в фантастический мир мифов, собранных по всей Рунтерре. Лучик за лучиком исчезает, но свет не угасает, совершенно. Он стирает все напыщенно протараторенные аргументы и вынуждает вдруг сдаться, совершенно добровольно, если не с каким-то поразительным удовольствием. Ванда, конечно в таких подробностях не запомнила, но что-то да подцепляет из памяти. Бензо слушает, словно и не про себя, у него чуть другой интерес есть, он же профессионал своего дела. — Фуххх… — задумчиво опирается щекой о кулак, — бычий глаз что ли? — Как болезнь звучит, не, — Ванда корчится, руками машет, чтобы точно понятно было. — Циркон? Гиацинт? Гранат? Он хоть драгоценный? Полудрагоценный? Поделочный? — Эээ… Ванда увязает в водовороте вопросов, ещё бы разобраться в том, что её спрашивают, ведь камень и есть камень, мало ли какой. Жёлтый, вот это главное. Грубая ткань чуть не задевает гвоздь на самодельной лавке, а взгляд уже опережает руки — Бензо возится у полок, достаёт из маленьких подносиков, кажется, волшебные минералы и кристаллы, исчезает за множеством витрин, задевает головой свисающие веточки-фонарики, роняет что-то достаточно важное, чтобы припомнить всех чудищ в Бездне. Потом наконец-то возвращается и рассыпает горстку перед Вандой — смотри, не наглядишься. Один отшлифованный шарик аккуратно перекатывает указательным пальцем. — Вот это циркон. Оно? — Нет, ярче. Совсем ярче. Я ж понятно сказала вроде. — Лучи на закате, Ванда, это нихуя непонятно, — хмыкает задумчиво, роется дальше в переливающейся драгоценной горке. — Гелиодор? Шпинель? — Неее, название у него человеческое, нормальное такое. Для Бензо они все нормальные, ему такие подсказки ни о чём не говорят. Дева всемогущая! Сколько же в недрах Рунтерры драгоценностей! А ведь перед Вандой сейчас лишь малая их часть, завораживающая своим блеском, узором изломов — у каждого минерала свой характер. — Цитрин? — Бензо почти сдаётся. — Нет, этот больно нежный какой-то. Тот… огонь. Как от трубки у Тоби. Смотришь на него и… во! Вот этот. — Так это ж янтарь. Слова эти звучат вроде как с облегчением, а вроде как в голосе да и сквозит глухая досада. Камень проще некуда, такой прямо тут добывают, а не привозят с далёких заграничных берегов. Но Ванде, человеку далёкому от всех этих познаний, видимо, очень даже нравится. — Янтарь… Растягивает гласные в наслаждении, вертит кусок, гладит по спилу, подносит к глазу — гора дорогих минералов уже становится неинтересной, её пора разбирать на части да возвращать всё на свои места. И Бензо уж почти так и делает, но не тут то было. — Во, гляди! Отвечаю, у тебя такие же. — Ой да ладно, брешешь. Бросай давай, нам убираться ещё. — Не. Аккурат такие! Ну мне же со стороны лучше видно. Ты только посмотри на него. Нет, посмотри, как… сверкает! — Ванда, я зна… — Гляди! Что-то в этой наивной радости забавляет до невозможности, а от чего-то становится невероятно приятно — может, она наконец-то поймёт, что геммология — наука жутко интересная, и что не «со стекляшками» Бензо возится. — А расскажи про него что-нибудь. Про янтарь этот. — Ванда… Горстка поднимается над столом, а потом опускается обратно — усталая поспешность перетекает в непременное желание сверкнуть своими знаниями. — Ну… про него байки красивые есть конечно, что это типа морские слёзы, но так-то это смола старая. Древнее, чем любой из живущих сейчас йордлов, кстати, на это я готов поставить хоть всё, что есть. Дальше что-то про обработку, про то, как подделки часто встречаются, про виды — одолевает томительная скука, хотя умом-то понятно, что в этой скуке правда. А сказки… да, детские и наивные, но в них рождается удивительный мир «а что если», и вот уже осколок в руках начинает казаться магическим, заряжать своей солнечной энергией. — Я у тебя возьму один. Ловко это Ванда решила — Миранда, конечно, каждую песчинку не пересчитывает, но кусочище такой не грош шестерёночный стоит, убытки ж как-никак. — Тогда куплю. — Да зачем он тебе сдался? — Бензо поднимает бровь в недоумении. — Такой даже в кольцо не вставишь. Аргумент совершенно пустой, и немой диалог, почти как с Итаном в баре, хорошо даёт об этом знать. Остаётся только щенячьими глазами в душу заглянуть, да распушенным хвостом постучать по половицам. — Тьфу на тебя, ладно, забирай прям так. Взмах рукой, и довольное похлопывание по карману. Калейдоскоп тёплых кристаллов мерно возвращается на свои места, с ними и Бензо, как ни в чём не бывало усаживающийся за увеличительный аппарат. А дальше снова тишина. Но тишина приятная — минуты летят с бешеной скоростью, совершенно незаметно. Бензо заканчивает с последней горсткой камней, фальшивки отсыпает в мешочек — это в сумку Ванде отправится, будет Силко моральная компенсация за невозможность повозиться со стрекозками. Вот звенят только привезённые кольца — тут уже работа в разы проще, тут даже Ванда может помочь. Стол пустеет. Теперь нужно пыль с витрин протереть да товар разложить по красивым коробочкам с восхитительно выведенной буквой «М». Тончайшая работа — почти как с отмычкой в Пилтовере возиться. Только никто на ухо не матерится, поторапливая, а на деле так вообще ужасно мешая. — Слышь, Бензо? — Чего? Они перекрикиваются через высокий стеллаж. — Вы с Деррелом ни на что недавно не спорили, не? — В смысле? — Не пизди, ты понял. Ванда уже всё разложила, но как-то не хочется из-за стеллажа выглядывать. А потому она пялится на светящийся кристалл — ещё одна «атмосферная диковинка», как поговаривала Миранда. Вот как раз Кормак такие себе домой и выпросил. — Ты к чему вообще? Так они и будут переговариваться вопросами, конечно. Сошлись два одиночества — ничего толком обсудить не могут, только брань да обрывки фраз. — А кто там хорохорился, что «кого угодно» уложить может? А то на заброшках упирался, как променадщина, а через день передумал сразу? Тишина за полками переполнена нахлынувшей растерянностью, в которой с каждой новой секундой вскипает обида, дитя задетой гордости. — Давай-ка оба сделаем вид, что ты сейчас хуйню не сморозила. Как тебе такой вариант? Неудачный шаг назад, и кристальная лампа чуть не раскалывается с острым звоном. Ванда ловит её вовремя, высовывает бритые виски в пролёт. — Да мало ли. Может вы поспорили, а ты ж проигрывать не любишь. Ну и вот — по пьяни. Или по дружбе. Сдавленный смешок. С ответными мерами появляется кудрявая копна, так, чтобы взгляды встретились, подозрение, воюющее с задетым самолюбием. А оба лыбятся уже во всю. — Ну… если ты всем друзьям за «просто так» сосёшь, то Теду фартануло, не поебавшись не помрёт. Потренируешься ещё пару разков и пойдёшь покорять очередную братскую крепость. Вот и всё, вот и весь ответ. Шутки шутками, а по тону понятно каждое слово. Ну и славно, ну и хорошо. Вообще, Ванда ожидала услышать что-то подобное. Она просто была не совсем уверена. Не потому что Бензо повод давал, больше наоборот. Бензо ведь… у него репутация была. Взыграли у девки знакомой гормоны, любопытство перетекло под действием гравитации куда-то прочь из мозга, а пилтошки, гадины, мешают только со своими законами и подписями в документах. Мол, «нет вам девятнадцати, запрещаем вам сексом трахаться в столь юном возрасте, идите лучше на завод». А хочется. Вот на такие случаи и есть Бензо — быстро, без обязательств, к стенке и всё. Повизжали, интерес удовлетворили и разошлись. Это вам не Театр, не выдумки опытных взрослых. У Ванды тоже была репутация. Она её сама сколотила. Но на лжи. Россказни, байки, которые пустил друг друга другу. На деле-то чистый ноль. Свиданка с богатеньким — чтобы незаметно мамкины серёжки спереть, или ружьё отцовское со стены хапнуть. Есть ещё ночные рандеву с собственными пальцами, конечно, не без юношей на выцветших фотокарточках — лица прогресса, смазливые рожи, рекламирующие громадные респираторы с экзотическими ароматами, вырезанный титульник на кадетском удостоверении. Не больше и уж точно не меньше. А в остальном она отвратительно неопытная, и от этого почему-то досадно становится. Вот правда, будто бы она взаправду как Тед какой-нибудь. Заразительный смех разряжает обстановку, и вот уже на «раз-два» они поднимают столик и тащат на прямых руках прочь из главного помещения. К столику отправляется и лавка, всё же задевшая большой палец торчащим гвоздём. Пока Бензо отключает с десяток светлячками мерцающих фонариков-гирлянд, Ванда бросает взгляд на сумку, вспоминает, что отец дал отмашку — веселись, дочурка, хоть до утра, только бабку на первом этаже в три часа ночи не пугай. Может и сбудется. На этот раз по-настоящему, не под приливом бушующих волн винного моря где-то внизу, у Кормака. Убедившись в том, что всё в магазине на своих местах, Бензо гордо оглядывает результат их работы и громким «всё» окончательно ломает Ванде надежду. Или не ломает, постойте-ка… — Ну что, пошли? — Куда? — Ко мне. Поворот барабана револьвера. И выстрел. Ровно в цель. — Мы распаковали уже всё, чё там, полторы сумки и три коробки. Пустовато пока, но ничего, скоро будет на квартиру похоже. Мать, кстати, рыбу засолила, попробуешь хоть. Ты б только знала, какая она у неё! Бензо тушит и без того слабый свет ламп у самого порога, закрывает дверь, звеня крупненькой связкой ключей, уверенным шагом следует куда-то вперёд. По пути им встречаются редкие прохожие, но ни одного знакомого лица — и хорошо. Не будут останавливаться, значит, быстрее дойдут. А скорость на этом уровне значит всё — не так на кого посмотришь, чуть помедлишь, и можно отчаливать в загробную жизнь. Ванда в этой части Линий вообще бывала крайне редко, а поэтому дорогу приходится запоминать — это не путь до магазинчика, это уже не нейтральные воды. — Долго ещё? Вы точно на Линии перебрались, а не на площадь Совета? — Неее, — Бензо насвистывает незамысловатую мелодию, шагает широко, весь такой важный — руки в карманах, взгляд уверенный. — Вон там, вверх уходит. Видишь на углу? Выступ такой? Ну, башенка. Скворечник. Во, мы теперь там живём. Тема, на самом деле — вроде и квартирка, а вроде и почти как дом. Побольше чем у Кормака. Кухня своя, и толчок собственный есть куда поставить. Вот это шикует Бензо, конечно, у Ванды и слов-то нет. И пусть в металлической опухоли на теле грозной многоэтажки есть только два с половиной окна — она всё равно лучше тесной комнатёнки, в которой приходится почти два десятка лет жаться с батей на подобии кровати, куда даже Силко нельзя было притащить — во-первых лечь негде, а во-вторых, отчего-то плата взлетала в три (три, мать его!) раза. Они проходят мимо стен с уносящимися вверх трещинами — ранами, так смешно заклеенными пластырями-плакатами, нарисованными от руки. — О, Бензо, гляди! «Бей-беги» снова у кабака поют. Может, сходим? Сходят. Конечно сходят. Когда там, через неделю вроде? Обязательно сходят — Бензо просто обожает экспериментальный ор, ощущение духоты толпы, единства десятков тел такой же молодёжи, как и он, бесцельно волочащей своё существование в этом проклятом городе. Ни прошлого, ни настоящего, ни будущего — один лишь момент. — Так можно и в сам кабак потом зайти — у тебя рожа взрослая, пустят. А вообще, они перед «ярмарочным раем» на фестивале поют, вот туда самое то сгонять. Заодно на фейерверки посмотрим, а? Вот уже и планы на ближайший месяц есть — как хорошо. Главное только дожить до конца этой недели — у Йошики вроде как мысли большие, намечается что-то помощнее ограбления, он убеждал всех, что вышел на интересную семейку больших шишек, что-то там с Советом даже связано. В общем, вернутся живыми и дальше уже будут размышлять и о концертах, и об огненных представлениях. Они взлетают по узкой витиеватой лестнице, которую, чувствуется, делали по пьяни — все ступеньки разные — устремляются на четвёртый этаж, мелькают меж вспыхивающих химламп. Наконец-то доходят до башенки, вход в которую Бензо так легко отпирает. — Осторожно, порог… Громкая ругань свидетельствует о том, что Ванда предупреждение не услышала. Ну ничего, она поднимается, отряхивается, снимает курточку, цепляет её за крючок в прихожей, а сумку всё тащит с собой — она к ней сегодня как приросла. Башенка действительно побольше, чем её единственная комнатёнка, и наличие прихожей с какими-то ящиками и развалившимся шкафчиком уже говорит о сказочном богатстве. Так ведь за ними ещё и коридорчик, и три дверцы! Но следовать стоит прямо — на кухонку. Стены высоченные, окно где-то под потолком, а поэтому темно — хоть глаз выколи. Только лампа на маленьком квадратном столике освещает пару сантиметров перед собой, но это не напрягает, нет, от этого как-то даже… уютно. Особенно с расставленными по углам коробками, ожидающими, когда же их содержимое наконец-то расставят на идущие волнами металлические полочки. Рыба действительно вкусная — остатки конечно, жаль, теперь ведь ещё хочется. Надо будет Миранду потом отблагодарить — может отец что из бара подгонит. Пока Ванда старается уместить максимально возможное количество кусочков на пласте хлеба, Бензо потягивает чай, простоявший тут, кажется, с самого утра. — Ты слышала, Тед вроде как скорешался с «челюстями» на нижнем? Ванда хмыкает. Только этого ей не хватало. — Хуево это. — А чё так? Последний кусочек, точно последний — Ванда масляными пальцами поддевает солёную рыбку, сразу в рот, без хлеба, а то весь вкус перебивает. — Воровать — это одно. Так, мелочи, кто тут этим не промышляет. А здесь уже реальная группировка. Палёным пахнет, не знаю, как объяснить. Он нас по уши в дерьмо ввяжет, да так, что не отделаемся. В бар люди разные заходят, я потому чуток знаю. «Челюсти» — это не шайка, там серьёзно всё. — Тебе лучше известно. Доедают уже под меланхоличные ноты стекающей с верхних этажей по металлическим трубам грязной воды. День был длинным, и обсуждать криминальные организации в низинах Зауна им обоим не хотелось. Это отличный разговор, чудесный просто, но для другого времени. Утра, например. Сейчас можно расслабиться — никто не крадётся за ними по сырым улицам, не надо наготове нож держать, нет орущих за стенкой соседей, нет пьяниц в баре. Сказка, а не жизнь. Вот только спать хочется, хоть вались головой на стол. — А ты, кстати, правда хочешь ювелиром быть? Опускаются ресницы, моргает свет над треснувшим чайничком с распустившимся внутри подводным цветком. — Ага. Такая искренняя улыбка — Бензо становится совсем другим, стоит только с ним на любимую тему заговорить. Дай Дева каждому найти дело всей своей жизни, чтобы вот также заходиться, взахлёб, перебарывая усталость, рассказывая каждый раз что-то новое, удивительные тайны, скрытые в резных шкатулочках с медными замочками. — Значит будешь, — уверенно заключает Ванда, обтирая пальцы прямо о штаны. — У меня предчувствие хорошее. Предчувствие у неё, ну как же. Это всё Силко со своими картами — свёл их, малолетка хренова, сам того не знает даже. И десятый сон видит. Им, может, тоже бы пора, по крайней мере, так думает Бензо, уставившийся на перстень на среднем пальце. Он свозит стулом непонятно как уложенное покрытие пола, тянется, зевает, выходит из кухни, оставляя Ванду в неловком одиночестве смотреть на белоснежные лепестки, на которые опускается вихрь чаинок. — Тебе особое приглашение надо? Или ты себе конуру под столом устроишь? Из соседней комнаты. Соседней комнаты — это, черт подери, так круто звучит на самом деле, Ванда к такому не привыкла. У неё почему-то до сих пор создается впечатление, что скряга-хозяйка сейчас отчитает её за то, что она так поздно на общей кухне дурью страдает. Но нет, нет наимерзейшей хозяйки, они с Бензо вдвоём, в этой башенке, этой замечательной башенке, подвешенные на уровне четвёртого этажа, механические птички в стеклянном скворечнике — прямо как в лавке чудесных изобретений в Променаде. Ванда оттуда упёрла какую-то заводную фиговину с фигуркой оленёнка, игравшую музыку, если сложить специальную комбинацию цифр. Ей она не сдалась, а вот Силко до сих пор не устал — всё складывает, наслаждается певучими мелодиями на разный лад. Слушает, с таким увлечением, становится счастливым-счастливым. И не плачет. Совсем. Вторая комната у Бензо — пародия на спальню, конечно же. Хотя ковать побольше, чем у них с отцом, аккуратная такая, не скрипучая, на неё даже ложиться страшно — продавит Ванда своей тушей матрац, у Миранды потом вопросы будут, почему новая мебель внезапно состарилась. Сумка падает на пол, Ванда взбирается и ложится поверх одеяла, разворачивается лицом к Бензо. Наверное… надо просто засыпать поскорее, завтра ж единственный выходной, а она за сегодня натаскалась ящиков по всему рынку так, что вот-вот отключится. В прошлый раз всё было намного проще. И притащи она сейчас бутылку, то история бы повторилась. Без разговоров, без этих вот умалчиваний, глупейшей болтовни, о Теде, о ювелирном деле, о рыбе солёной. Но грош цена тогда таким отношениям, если они только с бутылкой работают. Отношениям. Ловко это она сообразила. Ещё бы Бензо об этом точно знал. — Бензо. Не вопросительным тоном, наоборот, с обжигающе проскользнувшей тенью ехидной ухмылки. Странно. Бензо ждёт, что же Ванда дальше понапридумывала, чуть поднимает голову, удивлённо смотрит привыкшими к темноте глазами, которые кажутся почти что чёрными в отсутствии нормального освещения. Лишь маленький отблеск зеленцы из окна — два маленьких блика-малахита. — Ну признайся же, поспорил. Я ж вижу, что поспорил. Шестерёнки начинают скрипучее движение, мысли вертятся вокруг да около. — Ты обкурилась чем-то, пока я не видел? — Нет. Ррраз — одним движением резко перекатиться на бок, чтобы малахит быстро погас, а исподлобья в душу вбуравливалась острая чернота. Ванда не любит говорить, она любит «делать — потом думать», она любит «нахуй слова, кислород не трать». Но ещё больше она любит себе же на ногу ронять наковальню провокационных вопросов, на которые хочет получить единственный правильный ответ, чтобы в обратном случае кровь вскипела, чтоб в сердце заиграла пощипывающая эгоизм злость — приятное издевательство над самой собой. По застывшей на лице надменной усмешке не чувствуется, однако, что это тот самый случай. Даже наоборот, она игривая, она с необузданным нахальством и озорством подзадоривает, пытается на крючок подцепить. И получается. — С чего решила-то? — Да с того, — Ванда начинает нагловатым шёпотом, так хорошо слышным на почти несуществующем расстоянии, — что блеф ты любишь не только в картах. Ты Деррелу затираешь небылицы, а он же трепло то ещё, до меня всё доходит. С закрытыми глазами же всё равно, кто под тобой — фиалка пилтоверская или баба с Ноксуса? А дальше… За все годы их знакомства она слышала лишь только разговоры о высоком и прекрасном: мальчику-ювелиру так нравилось рассказывать ей о том, насколько у его минутных пассий кукольные лица и тугие кошельки. Приключения уличного романтика, соблазнителя сахарных сердец, запертых в клетке золотых джунглей, «понты с нихуя», как Луис правильно говаривал. Они с Вандой всегда были как брат с сестрой: он вечно стремился к недостижимо нежному и аристократическому, как его золотые побрякушки, а Ванда просто была хорошей слушательницей, не больше. Ладонь устремляется вперёд, под мясо состриженные ногти проводят волнистый пробор, зарываются глубже в тёмные кудри. — И что же дальше? А дальше цветок родимого пятна, распустившийся в пустыне, созвездия веснушек на полупрозрачной во мраке коже. Белоснежные молнии растяжек, глубокий шрам: канал Пилта, протянувшийся наискось от лопатки вверх, по левому плечу. Бензо заводит. Бензо — сокровище. Самая дельная добыча из всех, будто бы Ванда на своих руках вытащила золотую статую из дворянского дома. Бросить бы сейчас этот разговор, непонятно на что подначивающий и перейти к делу, но как-то уж слишком поздно. По правилам же карточную партию заканчивают, несмотря ни на что. — А то, что похождения твои — туфта, Бензо. Тебя Деррел в курилке науськал ко мне полезть, а ты растерялся. Сосался только с неженками, которые за серёжки ноги развести готовы, вот и струхнул. — Это значит, — свет из щелевидного окошечка окончательно скрывается за нависшим силуэтом, на грудь опускается тёплая тяжесть, — ты думаешь, что у меня до тебя заунских не было что ли? Браво, — наигранно издевательский шёпот в кривой улыбке, — ты снова проебалась в догадках, гений. — Так может докажешь наконец? Вместо трепни своей, хотя бы один раз, для разнообразия? — А докажу. Раздражённо, как что-то должное. — Докажу. Мягче. Зацепившись за вырез измасленной футболки, словно перед ним заветная пятёрка, которой он как всегда выиграет у неопытных картёжников. — Ещё как докажу. Твёрдо, уверенно. Росчерк пера. Печать, поставленная раскалённым железом. На губах. На шее. С невиданной грубостью. Он покажет, в чём разница между канарейкой из верхнего города и самой Вандой, с которой хоть в хрустальные дворцы, хоть в Сточные Ямы. Со злостью покажет. И как Деррел врёт, и как слухи все правда чистейшая, и что ой как не стоит в нём сомневаться. Так неожиданно, что рука еле успевает сумку нашарить. И тут уже не остановишься, не стащишь с себя низенького Миллса, которого рваными движениями поднять можно, отправляя к коллекции холодных лезвий. Бензо сейчас не улыбчивый мальчик из магазина своей двуличной мамаши. Блеск. Он в раж вошёл, в эйфорию, он будто бы выиграл партию всей своей жизни. Не пятёркой, не шестёркой… Пятнадцать. Пугающая цифра пятнадцать по центру чёрной гадальной карты. Ванда опешила даже — вся бравада растворилась в одну секунду. — Так докажу, что у тебя на такие слова больше и язык не повернётся. Никогда. Она открывает рот в исступлении — с ней никто так никогда не разговаривал. Ни одна душонка не желала такой быстрой смерти, её все боялись, перед ней пресмыкались, она же… — Переросток. Чё, правда думаешь, что ты первая такая, да? — уловил её поддевающий тон, подражает, никакой обиды, лишь всё та же излюбленная игра. — Мышцы нарастила и всё, одна в своём роде теперь? По Ванде можно хоть анатомию в Академии изучать — её было дело спросили, не из шахт ли она, как братишка её — уж больно силёнок много. Похожа: плечи-то точно широкие, и сейчас в них вдавливается кольцо на коротком полном пальце — синяк ведь будет, расходясь от одного укуса до другого. И больно, но всё ещё терпимо. Непривычно правда, в новинку, но всё же в жизни нужно попробовать. Что происходит — она сама не до конца понимает, но это завлекает ещё больше — плыви по течению, дальше-то будет только интереснее. Холодок пальцев, привыкших ловко перебирать глянцевые картонки, опускается резко по животу, совершенно неожиданно, без лишних слов и предупреждений, и соскальзывает ещё ниже. Оглушительный взрыв. Словно в респираторе трубка подачи перекрыта, от чего во мраке зрачки расширяются, как во тьме Бездны, от чего кривым лезвием шуримского шотела рассекается пелена изнеженного расслабления. — Кольцо! Ты куда полез?!!! СНИМИ, Я НЕ ШУЧУ! Что он за садист-то такой? Противные ощущения тут же проходят, рядом с ухом опускается тот самый излюбленный перстень, с нешлифованным камнем, развёрнутым отнюдь не на тыльную сторону. Ювелир хренов. Ванда уже жалеет, что затеяла свою никому не нужную дуэль на колких репликах. Что она фактически на «слабо» решила взять парня из магазина на соседней улице. Главного шулера чертовых Линий. Никто не услышит. В этой башенке никто не услышит, позади нет соседей, даже если метал изголовья стенку пробьёт — никакой реакции. И хоть дергайся, хоть изворачивайся, стони, ори, умри — никуда не денешься, не сдвинешься. Тяжёлый. Переломит её пополам, потом не соберут ведь. Какой-то полусон, словно это вновь не с ней и не сейчас происходит. Одна и та же пластинка, второй раз, только без потенциальных зрителей. Она зажмуривается на пару секунд, а Бензо, зараза, прямо в глаза смотрит, наслаждается тем, что последнее слово в их наигранном споре всё же осталось за ним, что он прав. Что перед ним не только за серёжки ноги раздвигают. Что он может творить всё, что захочет. С ней, грубой грузчицей на местном рынке, которой половина Зауна в грудь дышит, да стороной обходит. Быстрее, медленнее — как карта ляжет. Шея, плечи, колени, губы — веер аркан, выбирай любой из них. Как же оно завораживает… смотреть на напряжение мышц, наслаждаться их рельефом. Брать всё под собственный контроль. Сорванная чека с самодельной гранаты, сирена в Пилтовере. В ответ лишь кривые пальцы дрожат, еле дотягиваются до веснушек-созвездий, не хватают, лишь только касаются. Вспышка перед глазами с последним толчком. Добился своего. Заваливается на бок, переворачивается, увлекает за собой. — Ну, что скажешь, спорщица? Не вопрос, почти что приказ. А глаза не разлепляются, а дыхание сбилось, а по башке ударило, будто она бочку в «Капле» залпом осушила. Сильная-слабая. — Отвечай, что молчишь? А вот сейчас точно приказной тон, да. Он вроде сам запыхался, но энергии-то уж явно будет побольше, чем у Ванды. Он реально не устал? Его эго настолько раздуто, что стоит Ванде промолчать, как оно с треском рухнет? Дал бы хоть отдышаться. — Ты оглохла? Морозную голубизну радужки перебивает огонь. Она не оглохла. Ещё как не оглохла. Второе дыхание. По крайней мере, хочется в это верить, до последнего верить, пока не приходится поднимать себя с матраца. — Я… Она смотрит на него с невиданной злобой, как Миллс на неё в оружейной лавке. С неподдельной угрозой ручищи хватают кудри, сырые, липкие, горячие. До мурашек. Отпускают, прижимают всё тело к спинке кровати, пока изо рта пытаются вырваться хоть какие-то слова. Вымоталась. Щелчок пальцев, и умело построенный карточный домик рушится за одну секунду. Синий огонь превращается в голубую льдинку. Сведённые брови и еле слышный всхлип — она отстраняется от него, как ошпаренная, молниеносно разворачивается и падает на кровать к нему спиной. — Хей, ты чего? Да я же просто… Ноги не слушаются, руки не слушаются, ничего не слушается, лицо заливает краска, под кожу приливает не то кровь, не то стыд. Больно и противно. Всё плывёт. Веки тяжёлые-тяжёлые, опускаются в изнеможении, и она лежит неподвижно, судорожно хватая ртом наэлектризованный воздух. Взмокла, словно только что на своих двух неслась прочь от армии миротворцев. Под одеяло-то даже не хочется лезть, да так, что это Бензо приходится загнуть край, как на свитке перед отправкой по пневмопочте, и накинуть ей на плечо. Сил открывать глаза тоже нет, даже когда под боком звучит теперь уже тихий и даже совестливо-взволнованный голос: — Что случилось-то? Из уст даже бурчание вместо ответа не вылетает. Она лишь сильнее вжимает раскрасневшуюся щёку в подушку и отключается. Напрочь.