Переросток

 ㅤ       Ряды и павильоны, замершие в ожидании ночи тысячи огней, ждут открытия, а потому невозможно прокрасться в их необычный мирок до начала «песенного рая». Но, чёрт возьми, с Вандой Бензо, а с Бензо… как её там? А, точно, «очарование и харизма». Ну и кулаки Ванды, всегда готовые показаться из-за веснушчатой спины. Другими словами, у Силко уже есть его зелёненький кирпич знаний по алхимии и даже дешёвая открытка — маленькие сюрпризы же самые приятные. Кумангра — место удивительное, куда не глянь, везде одно «почти». Почти горы — но до Кумунгу плыть ещё полдня. Почти граница с Ишталем, но он на другом конце материка, нужно через хребты перевалить и в паретских реках не потонуть. Почти Бел’жун, но до его чёрного рынка и шикарной шерсти муотисов ещё целый проливище. Почти Заун, точнее, Пилтовер, но по бумажкам вроде как и нет. Вот что точно здесь не «почти», а «совершенно точно», так это душащая жара с невозможной влажностью. Перманентно находящийся в состоянии перед грозой, воздух был почти таким же чистым, как и в Пилтовере, если даже не лучше, но всё наслаждение портила его невыносимая тяжесть. Чего ещё можно ожидать от первых лоскутков тропических джунглей? Но, несмотря на высокие заросли, в темноте особенно пугающие, заблудиться тут было бы сложно. Бензо с Вандой уже преодолели самую трудную дорогу — от порта до города — по скользким досочкам мимо папоротников и светящихся лиан, служащих фонарями. От них прошли мимо первых домиков на опорах-ходулях и прямиком к подгнившему мостику без перил, глазеть на первые чудеса — водопады, что приютили в своём шуме прелестных нимф. Вечно юные, они смеются, догоняя друг друга и прячась от любопытных взглядов в кувшинках необъятных размеров. Лишь изредка какая-нибудь особенно благосклонная к чужакам красавица подплывает ближе к мостику и проводит прозрачными пальцами по мерцающей тысячами огней воде. Потом взлетает над зеркальной гладью и скрывается на дне, лишь десятки маленьких тугих косичек на секунду остаются видны на поверхности. Из брызг мгновенно появляются сначала бесформенные мерцающие комочки, но уже через мгновенье они принимают свой истинный облик — мотыльки, сотканные из вод сказочного озера. Садятся на плечи, опускаются на волосы, путаются меж ногами, а потом рассеиваются, в последний раз поразив невольных наблюдателей своей исключительностью и элегантностью. Не сразу и замечаешь, что вскоре дерево сменяется камнем, чужие глазу домики, прячущиеся меж вековых деревьев, становятся привычной заунской архитектурой, а водные девы — знакомыми заунскими лицами. — Брэд! — Уж никак Ванда, доплыла и не померла? Ванда жмёт руку и Брэду, и всем-всем-всем, с ним стоящим — друг детства с Линий, теперь вот обзавёлся единомышленниками и песни пишет. Вроде как успешно. Вроде как на добротном виниле и вроде как в достойной комнатушке. — Вот здесь мы и творим. Прокуренный женский голос, совершенно не сочетающийся с юным лицом его обладательницы приветственно показывает то, что потенциально знаменитая группа будущего называет студией, но что на деле является гаражом с инструментами, пыхтящим аппаратом записи с кривой иглой и проржавевшей лестницей, ведущий в ещё один склад-подвал. — Ну это ты, Брэд, и хоромы отгрохал. — Так для вас специально, я вообще говорила, что диван выбрасывать пора, — девушка даёт Брэду шутливый подзатыльник. — Но Бипп тут винилки старые хранит и, если засидимся, дрыхнет, так что считайте, что вы будете спать на кровати будущих звёзд. — Будущих, Сидни, ключевое слово: бу-ду-щих! Сидни провозит когтистыми пальцами по полу, оставляя чуть заметные следы — наверное, в какие-нибудь бесконечно далёкие времена её род состоял исключительно из чистокровных представителей племени Лотлан, но сейчас одного взгляда на неё достаточно, чтобы понять, что всё, что досталось ей от вечно юных родственников — редкие перья на ушах и предплечье, да шпора, под которую вечно приходилось прорезать дыры и в без того разваливающейся обуви. Бипп на вастайю похож намного больше, хотя на деле-то самый обыкновенный человек. Зарос везде, где только можно, и выглядит так, словно он старше всех в группе лет так на десять. Смотря на такого, можно подумать, что он с центрального Зауна, работник нижних уровней, но уж явно не любитель коллекционировать старые пластинки и подозрительно нежно разговаривать с собственной гитарой. Брэд с их последней с Вандой встречи сильно скинул в весе — ни она, ни Бензо сразу бы его и не узнали. Расти тоже, видимо, прекратил ещё тогда, когда отчаливал с Линий — на полголовы ниже Бензо. Зато отсутствие тяжёлой работы и чуть более чистый воздух вернули здоровую краску под загоревшую кожу, с лихвой замазанную штукатуркой грима — отвлекли парня от подготовки к концерту, а он как раз в образ входил — парик приклеил, выставил кисточки с кислотно-яркой флуорокраской. Другие участники группы уже давно занимаются делом за кулисами Великой Сцены, а потому им пожать руки с долгой дороги не получается. — Аким-то как, живёт вообще? — Ой, Бензо, куда ж ему помирать-то? От Миры привет небось? Пока Бипп хвастает своим подвалом и показывает, куда свалить вещи, Сидни уж беседует с Бензо, усевшись на перила и свесив одну ногу в мир алых химламп. — И не только привет! Он как, у себя? — Э не, — Сидни отмахивается, — отплыл к змеиной дельте, ты ж его знаешь. А чё? — Передашь? Бензо подбрасывает вверх туго затянутый мешочек, и Сидни изловчается его ухватить. Стоит ей только заглянуть внутрь, как на хитром лице появляется нескрываемая радость. — О, да вы, небось, расширяться будете? Нам цацки-то сделаете? В форме пуль, чтоб к названию шло красиво. Пули для группы «Пули»? Ну что же, банально, зато по делу. Пока Ванда перебирает нарисованные Биппом листовки с символом-патроном и надписями в духе «Свободу Зауну!», «Забирай своё, долой дворян!» и «Они здесь гости, ты хозяин!», Бензо на ходу придумывает нечто поинтереснее серёжек-пуль. — Иными словами, если весь мешок отдашь и не спиздишь ничего, то хоть в форме арбалета, на любой вкус и цвет. — Замётано! Бензо и не сомневается, что Сидни передаст всё Акиму. Да и не передаст если, Миранда его прямо так найдёт, в настойчивости ей равных нет. Брэд торопит всех наверх, хотя сам ещё дорисовывает неоновую бровь и придерживает край парика, напрочь отказывающийся приставать к коже. По его экспертным утверждениям, для того, чтобы занять лучшие места, выдвигаться следует прямо сейчас, за три часа до начала. Только тогда можно успеть набрать самые вкусные порции местной еды и приземлиться среди удобных ковров, с которых чудесно видно всё происходящее. Ковры — лучший сектор, и это знают все: у самой сцены приходится стоять, основу времени задирая голову, а среди скалистых возвышений слишком одиноко, да и звук из усилителя не всегда доносится. Вечер опускается на самую южную часть Зауна, пусть медленно, но уверенно и властно, зажигая сотни огоньков, но совсем не как на Линиях. Если присмотреться, то можно понять, что огоньки эти в вечном движении мелькают меж стволов вековых деревьев, устремивших волшебные кроны в безлунное небо. Вскоре в сгущающейся темноте через почти незаметные промежутки между сочными широкими листьями становятся видны лишь редкие проблески мрачного неба. Скрип под ногами стихает, стоит только подойти к распутью, увенчанному светящимся указателем, зазывающим посетителей направо, исполнителей — налево. Долго ещё виднеется неон свеженанесённого макияжа на лице Брэда, но в один момент и он пропадает в волшебной чаще. Ванде и Бензо необязательно иметь знакомых, чтобы отыскать Великую Сцену — главное не сходить с дорожки, а она увлечёт за собой в самое сердце леса. Прикосновение сырых ладоней и неподдельное, почти детское «ваау»: над головой всполохи лазури и изумруда, крылатое чудо, разогревающее в душе обжигающее пламя. Сияющие лианы, словно вены на жилистой руке, опускаются вниз по треснувшей коре, сплетаясь в густые косы всех цветов радуги, настолько ослепительных, что в разгар вечера хочется поскорее надеть защитные очки. Игра света не перестаёт завораживать, нисколько не сравнимая с рисунками, загорающимися от чёрной лампы в барах центрального Зауна. Здесь совершенно не требуется электричество или химтек, ведь сама природа, умирающее наследие Ишталя, превращает ночь в завораживающий душу мерцающий хоровод. Только через несколько минут становится понятно, что над головой сверкает не инсталляция, которую три недели пытались водрузить на гибкие ветви. Нет, в воздухе кометой парит невесомая медуза, оставляющая за собой шлейф вишнёвых искорок, падающих на шляпки флуоресцентных грибов, мгновенно сморщивающихся от малейшего прикосновения или лёгкого дуновения ветерка. В томном ожидании звёздного часа покачиваются и громадные бутоны, окружённые ожерельями листьев, в каждый из которых тот же Бензо мог бы без проблем завернуться с головой. Ванда сходит с дороги, с нескрываемым любопытством касается могучей верхушки и с воскликом брани отпрыгивает обратно — веером ложатся загоревшиеся бирюзой лепестки, источая сладостный аромат кумангральского мёда, собранного в секретных долинах, запрятанных где-то между сотнями рек и проливов на юге. Чем дальше, тем сложнее отличать реальность от магии, тем ярче облака в озёрах и проворнее крылатые рыбы под раскидистыми кронами. Лишь только долгожданная арка с выведенным приветствием «Добро пожаловать на песенный рынок» на трёх языках сразу даёт понять, что они не попали в потайную реальность меж страничек книжки с картинками, а в коем-то веке дошли до сцены. Брэд был прав — за три часа до начала почти все ковры пустуют, другие же заняты либо местными, либо частыми посетителями, за несколько лет прознавшими о таком незамысловатом секрете, заметно упрощающем жизнь. Наконец-то можно повалиться на землю и изучить дощечку, указывающую на местоположение всех сцен, которые зажгут южный Заун фейерверками, как только состоится грандиозное открытие песенного рынка. — Ну давай на гитары сходим? Ну? «Бей-беги!» же… а потом и «Пули»? Я Брэду обещала! — Неее, я тебе отвечаю, электро. Ты знаешь, как теперь наладили? Там машинище громадная, вся трубками обвешанная, туда закачивают разных цветов воздух, какую откроешь, такая и поступает в усилитель. Что угодно можно с голосом делать! А на выходе вспышка от перепада бывает, само по себе шоу! — Может на закрытие? Охуенная тема, на самом деле, но я стремаюсь после многочасовой качки стоять в толпе. Тычут пальцами в таблички, спорят о том, где лучше проводить ночь — под звук старого и нового рока или же под шум новомодной музыки в яме, где от заколдованных зеркал отражаются лазерные лучи, рисующие в небе сменяющие друг друга объёмные фигуры. Обещание есть обещание, а потому выбор падает на «Бей-беги!» и вольнодумные революционные песни Сидни и Брэда. Стоит только освоиться в новой среде, и на душе становится удивительно спокойно, а в руки ложится глубокая пиала, нагретая от наваристого бульона. На смену утренним бутербродам приходит то, ради чего однозначно стоило пропустить обед на корабле, и пусть с непривычки от остроты пробивает до слёз и неприятного покалывания в носу, осушить узорчатую посудину получается очень быстро. Где же ещё, если не на песенном рынке, можно попробовать мясо небесных рыб с мякотью тамаринда, имбирём да щедро подсыпанными специями? На Линиях вон вообще супы не едят, а если и едят, то в крайних случаях — на них смотреть жалко. Здесь, конечно, тоже не каждый трудяга объедается лапшой с птичьей печенью, да закусывает сладкими листьями, вымоченными в молоке с пряностями. Как-никак, на фестиваль приезжают любители со всех уголков мира, да и спонсируют его далеко не работники заводов, хотя из их зарплат из года в год утекают деньги и не на такие торжества. Не зря Бензо весь вымок, обыгрывая взрослых лбов, чья картёжная самооценка заметно упала в этот день — компенсация за так и не испробованных ежей, залитых вроде как виски, а вроде как и коньяком. Такого не то, что на Линиях — в Пилтовере не наворуешь. И ведь это… Заун? Наверное Заун, он ведь тоже вниз уходит, пусть и на три уровня. Заун, в котором легко дышать, Заун, в котором живут вольные нимфы, в котором из земли появляются кувшинки высотой с человека, в котором над деревьями возвышаются дома с многоугольными окнами, открывающими вид на чарующее море. Неужели этот край, описанный древними исследователями Рунтерры как «глоток жизни меж скал и пустынь» имеет хоть какое-то отношение к задыхающимся шахтёрам, к девятилетним детям, на своих плечах тянущих семью из двенадцати человек, к безымянным и забытым? Нет, да покарает их дева, Бензо с Вандой не в Зауне. Это всё тот же Пилтовер, только в чуть более бедной обёртке, вот и всё. Далеко ходить не надо — пилтошки тут тоже, как по заказу, сидят со своими веерами и потягивают коктейли из длинных трубочек. Что ни ковёр — то совершенно новые лица, новые языки и привычки. Где-то кружевные перчатки крутят бумажные зонтики, где-то непристойно громко смеются коренастые женщины, всплёскивающие руками, испещрёнными шрамами. С каждой минутой прибывает всё больше народу, и недавно пустые ряды заполняются зрителями. У каждого своя история, свой путь, что в эту секунду открыл для них врата песенного рая. Жить для себя… такая простая мысль, такое глупое желание, такая далёкая мечта. Глазеть на поднимающихся к звёздам морских коньков, расплёскивая сливки поверх тыквенного пива — из одной кружки вкуснее же, придумывать биографии каждому встречному, всё ещё пытающемуся протиснуться поближе к сцене, и сходить с ума от одной только мысли, что в эту секунду с ними происходит именно то, что всегда должно было. Ванде не приходится разлеплять глаза поутру, натирая мозоли на пальцах и убивая спину, не приходится прятаться от миротворцев под горой мусора в ржавом баке, не приходится заменять мать ребёнку, который младше её лет на семь и которого за глаза все кличут её братом. Бензо не приходится сажать зрение, часами уставившись в окуляр увеличителя, не приходится управлять целой лавкой, когда мать в отъезде, не приходится по ночам разносить кормаковские свёртки по самым неблагополучным уголкам Нижних Линий, в каждом переулке надеясь, что в случае чего его тело хотя бы сразу найдут, а не будут убиваться горем несколько недель подряд. Разжечь сигарету сигаретой и лечь на ковровый рисунок, в воспоминаниях лишь на секунду сменяющийся на пыльную мостовую забытого города развлечений. Будто в первый раз — шрамы поверх колец, отцовские часы поверх пиратского браслета из обрывков ткани. Кажется, что прошло всего лишь несколько месяцев, но на деле пролетело лет шесть, если не больше. — Блин, прикольно. Это чё? — Так прочитай. — Папа говорит, что у меня плохо получается. Давай ты! — Ам… аме… тьфу ты, а-ме-тист. О! Вместе засунуть руки в коробку и угадывать цвет следующей «зачётной стекляшки». Внезапное тепло в холодном море драгоценностей. — Ты зачем трубку сцапала? — Да лааадно, все уже пробовали, Деррел тоже пробовал. У Тоби классная, он не будет ругаться. Ну? Давай по очереди. Или слабо?! — Да ничё не слабо. Накрыть веснушчатой ладонью её и поднести трубку к губам — Ванда предложила, пусть первая и затягивается. — Ебанёт! — Не ебанёт! — Всё, Бензо, иди нахуй, мы последнюю колбу изведём! — Тебе нужен рабочий допуск или нет? Без «сдано» по алхимии тебя только бутылки собирать допустят. — Да она выскакивает, блять, я что… — А ты держи крепче. Изо всех сил стараться сдать последний зачёт. Перстень давит не на стекло, Жанна упаси, а на кожу — Бензо только начал носить свои безделушки. В две лапищи, наверное, колбу-то держать лучше. — Заело! — Давай-давай-давай! — Мешок вылетел! Чё делать?! — Жми, дурень, а то щас сдохнем! Первый раз в жизни убегать от миротворцев на старую станцию, где чертовски заедает рычаг. Плечом к плечу — вдвоём давить просто, хоть какой-то шанс на успех. — Я его… я убийца?! Б… Бензо, я… о нет-нет-нет, я… что я наделала… — Да всё правильно, успокойся. Он бы тебя порешал иначе. Стаскивать чугун с кровью сточноямовского наркомана и стирать кровь с вандовых костяшек — надо что-то подкладывать, или тканевые перчатки надевать, а то так в мясо всё можно стереть. Кожа горячая, а лицо бледнющее — ну ничего, скоро оклемается. — Ты бьёшь неправильно. — Ну скажи, как правильно. — Ловко ты это! Тут искусство! Тут дело! Какие слова, это чувствовать надо. — Так покажи, как оно, чувствовать-то. Ставить его локоть как следует, чуть разворачивать запястье, сложить пальцы в кулак именно так, как надо, а не как Бензо в голову взбрендило. Играть в карты, когда они оба ещё учились, когда Бензо ещё проигрывал. Передавать друг другу бутылку, впервые уведённую из-под носа у отца. Молиться Жанне в подвале с одним подсвечником, когда батя был на другом конце Линий, а Заун маленько тряхнуло. Засыпать в самом углу, надеясь, что балки на голову не упадут, подумать, что они в эту ночь умрут, провести пальцами по кучерявым волосам и отвернуться — а то вдруг он проснётся. Лезть на третий этаж в Променад и помочь Бензо подтянуться к окну, вдвоём разбирать уведённый из квартирки аппарат, а потом в панике осознать, что обратно они его уже не соберут. Учить Бензо стрелять из выбитого у кадета револьвера, слишком крепко прижавшись к веснушчатой спине. О нет, «впервые» было не под витражами у пустого фонтана, впервые было настолько давно, что в это и поверить трудно. Бесспорно, они знали друг друга с самого начала вселенной, и не знакомил их Йошики вовсе. Сорванцы с широко открытыми глазами и неполной улыбкой или вымахавшие лбы, по поручениям «Челюстей» то угоняющие дилижансы, то стреляющие по коленям ненужным свидетелям — разницы никакой. Не оторвать друг от друга, можно даже и не пробовать. — Бензо, гляди! Кажется, начинается! Светящиеся рыбки ускользают из вида, освобождая теперь уже по-настоящему почерневший небосвод, вывески гаснут, к ним же присоединяются и лианы-фонарики. Ванда с Бензо быстро тушат сигареты, не желая выбиваться из моря тёмных силуэтов. Тишина. Всё в этом мире замерло, в ожидании, в нетерпеливом предвкушении, в незнании того, что произойдёт через секунду… через две секунды… ну когда же? Когда же это случится? Ослепительно яркие лучи десятков прожекторов собираются по центру сцены, образуя единый купол. На секунду в нём мелькает веер перьев, и мир снова погружается во мрак. Вспышка. За ней ещё одна, и ещё — это не простые взрывы концентрата в химлампах, это огромные шары, наливающиеся неоном, плавно поднимающиеся и опускающиеся, такие тяжёлые и одновременно абсолютно невесомые. Как только краска полноценно расходится по их сверкающей поверхности, наконец-то становится понятно — это планеты. Малейшие цветные искры складываются в вытянутые орбиты, и в гробовой тишине начинают раздаваться еле слышимые хлопки ударных. Купол света становится всё шире шире, и в его рассеянном свете своей красотой чарует она — Рунтерра. Колоссальная и завораживающая, она делает медленный оборот, позволяя каждому разглядеть её красоты: вот появляются горные хребты Ноксуса под бой изогнутых палочек, ударяющих по до предела натянутой коже барабанов, вот воздух накаляется до предела, а оркестр, слышимый в каждой смотровой точке, почти идеально подражает шуму шуримских песков. Вот уж шумит море, и сухие ветра сменяются влагой, ритмами песен заунских рабочих и тиканьем часов на стенах пилтоверских аэропортов, через несколько секунд превращающиеся в крики экзотических животных и свист от неизмеримо громадных крыльев бабочек, которых лишь один раз в год можно увидеть в джунглях Ишталя. Вот духота исчезает, уступая место прохладным ветрам, солёному бризу и гулкому рокоту морских чудовищ, редко показывающих свои тысячеглазые изуродованные морды из пленяющих своими секретами океанских глубин Билджвотера. Вот в воздухе расходится аромат ионийских цветов, нектар которых используется в самом дорогом парфюме по всему миру, вот его резко поглощает спёртый запах проклятых сумрачных островов, и прямо на глаза ложится чернильная плёнка хищного тумана. В одно мгновение её снимает до боли яркий свет, отражающийся от белоснежных снегов Фрельйорда — края вечной зимы, соседствующего с закрытой и воинственной Демасией. Ветер колокольчиков заставляет мурашки пробежать по спине, ведь Рунтерра завершила свой оборот, а значит остался только он — святой Таргон. Шар становится всё больше и больше, а сердце уже не успевает за ударами оркестра, и в тот момент, когда кажется, что люди в первых рядах смогут прикоснуться к планете, стоит ей только опуститься чуть ниже, оглушительным водопадом на зрителей обрушивается хор. Единство тысяч голосов, его сказание ведётся на древнем языке, который сейчас не помнят даже самые древние существа. Это ноты сотворения космоса, ряби вселенной и первых вспыхнувших звёзд. Таинственные лики обитателей небесных сфер, такие непостижимые и величественные, но среди них выделяется он один. Первое дыхание звёзд, создатель магических земель, хранитель рун, прародитель царства духов, которое никогда не суждено увидеть ныне живущим смертным. Аурелион Сол. Преданный сущностями собственного творения, отец магии и первый дракон, чьё тело соткано из космической материи, а истинная сущность слишком сложна для восприятия простыми смертными. Великий Солнечный Диск плавно появляется за сотнями сверкающих искорок, с искренней надеждой мечтающих быть хоть несколько похожими на образ их создателя. И стоит только Диску вознестись на уровень проклятого венца на голове всемогущего космического змея, как по всей площадке проносится ветер с ритуальных пустынь Неримазета, а музыка стихает… Только чтобы с новой силой накрыть слушателей величественным многоголосьем, заставить прижаться поближе к своим спутникам, задерживая дыхание и открывая рот в потрясении от чуда, разворачивающегося прямо перед их глазами. В одну секунду чёрное небо озаряется ослепительным сиянием сотен вспыхнувших частиц, и вся история Рунтерры пишется на нём завораживающими отблесками космоса. Моргать страшно, ведь иначе можно упустить всё: появление богов-воителей, обряд Вознесения, первые восстания, падение Солнечного Диска и крах Шуримы, страшные войны рун, создавших весь мир вокруг и до дрожи ужасающий взгляд самого ока Бездны. А за ними уже и знакомое настоящее, расползающееся по всему небесному куполу, кажется, вплоть до самого горизонта. Сказания о каждом уголке Рунтерры, сотканные из ласкающих слух нот. О нет, какими бы красивыми ни были пилтоверские сказки об огненных колесницах, о янтарных ожерельях и двух солнечных сферах, они — просто выдумки. Такие наивные, такие по-детски смешные. Удивительное дело — магия, та самая, настоящая и истинная магия существует прямо здесь, в том мире, где и Ванда, и Бензо волочат свою недолгую жизнь. Но почему-то, пока в уютном уголке меж Зауном и Кумангрой волшебство можно встретить на каждом шагу, за сотни километров отсюда венцом творения является автоматический дилижанс и громоздкий фотоаппарат. Пока в одних уголках маги постоянно совершенствуют свои необъяснимые для простого смертного умения, в других до сих пор пользуются примитивными мечами. Пока на одних землях волшебные деревья дают неисчерпаемые плоды для их обитателей, на других не могут придумать адекватно функционирующую вентиляционную систему. Магия… ах если бы только она появилась на настоящих заунских землях. Когда-нибудь, быть может, и появится. Обязательно появится. — Уважаемые гости! Мы рады приветствовать вас на открытии самого ожидаемого, самого красочного, феерического и просто любимого каждым фестиваля музыки и волшебства, бескрайних рядов фантастических рынков, мира шёлка и специй, древних книг и сверкающих звёздной пылью драгоценностей! Добро пожаловать в «Ярмарочный Рай»! Голоса на четырёх разных языках приглашают присутствующих с головой окунуться во вселенную яркого торжества, и называют имена исполнителей, удостоившихся чести выступать на самом открытии, до начала работы малых сцен. Лучшие из лучших, каждый из них готов покорять сердца многоликой публики своим бесспорным талантом. — Завтра же надо брать билеты на закрытие, слышишь?! Я без выходных три месяца Хромому отработаю, но на закрытие попаду! Бензо? — Ага… я… тоже Хромому, кажется, без выходных три месяца отработаю… в а у. Ванда, обернись! Ну же! Маленькая рыбка, пушинка слабого света, касается своим невесомым хвостом каштановых волос, и тут же устремляется в небеса. А за ней одна, и ещё одна — крохотные звёздочки, проплывающие сквозь пытающиеся поймать их ладони. Но стоит только сдаться, как потрясающие творения колыбели истинной магии вновь появляются из-за деревьев, подплывают под вывесками, подныривают под локтями сидящих впереди зрителей. — Ты только не двигайся. Трубы оркестра вещают вступительные композиции без единого слова лишь по одной причине — дать каждому насладиться океаном вокруг них, таинственному миру, воспарившему в горы. Ванда выбрал самую неудачную позу, чтобы замереть, но сейчас приходится держаться, как-никак, это не бочки таскать, лишь только стараться как можно дольше не опускать руки и дышать почти незаметно. Море Хранителя в радужке широко открытых глаз… в нём отражается с десяток плавничков, сотканных из вот-вот готового раствориться фатина. Она растеряна. Она не привыкла. Не привыкла к прозрачным прибрежным змейкам, обвивающимся вокруг уже начавших желтеть синяков, не привыкла к вуали медуз, насквозь проплывающих прямо через ткань выполосканной в солёной воде футболки, не привыкла к крохотным эспеям, с неподдельным интересом облепившим мозоли на фалангах. Такие воздушные, такие лёгкие, они создают иллюзию того, что при особом желании и она может отправиться с ними, туда, к сияющим разными цветами облакам. Бензо разглядывает её, отвлечённый от сцены, улыбается незаметно и призрачно, словно и нет вдали оркестра, словно на соседних коврах не происходит такое же обыденное чудо, что и с ними. Рыбки, кажется, начинают привыкать к затёкшим вандовским ручищам, и стоит ей чуть согнуть локти, как прозрачные плавнички устремляются прямо в ладони, вместо того, чтобы испуганно отдалиться в безопасную темноту. Ванда медлит, оглядывая океан, распростёршийся по всей площадке и, не проронив ни единого слова, наклоняется к Бензо. Тот перенимает рыбок, держит их так аккуратно, словно только что достал редчайшие камни, по хрупкости не сравнимые ни с одним минералом в Рунтерре. Плавнички скользят меж пальцев, вживляются в чёрную эмаль колец, заставляя её сиять сотнями цветов изнутри, так же быстро возвращаются обратно, выныривая меж знатно подрезанными кудрями, и в мгновение маленькими кометами уплывая ввысь, стоит только Ванде их коснуться. Морские светлячки понимающе отправляются вслед за своими хвостатыми подружками, и первый ковёр в зрительском океане гаснет. Какой подходящий момент. Какая чудесная сказка, которая затерялась на страничках книжки, что лет шесть назад читали Силко. Капель фортепиано пробуждает в сердце те эмоции, которые не выразишь словами, даже если ты тот самый начитанный академик, с так и не разбитым носом произносящий свою нудную речь в Ночь Знаний. Морской бриз мешается с теперь уже, чувствуется, никогда не выветривающимся запахом ароматных палочек в магазине Миранды. На губах так и не стёртые специи от знатного кумангральского ужина, и рассеявшиеся воспоминания о «сапфировом льде». Единственное, что заставляет очнуться от божественного сна — эхом прокатившийся рёв дракона. Ковёр за ковром гаснет, исчезают и огни сцены: сотни морских жителей спешат составить образ небесного змея и, как только им это удаётся, они тут же с последней вспышкой пропадают под гул аплодисментов. Из неоновых кристаллов на сцене распускаются хрустальные цветы, и на ней появляется первая исполнительница. Голос её очаровывает всех ещё до того, как в куполе света появляется лакированный носочек белоснежных туфель, на секундочку показавшийся из-под полов роскошного платья. Золото и морская пена бесконечных юбок позволяют певице стать одним с облаками, окружающими её трон — сверкающий серебром месяц, плавно опускающий её на сцену. Такой же месяц венчает её тиару — король ночи среди совершенной противоположности — солнечной короны из тугих узлов крепко скрученных иссиня-чёрных прядей. — А если этот месяц переплавить, можно ведь сбыть потом нехило, — Ванда опирается о пушистый ковёр. — Ты думаешь, что мы его вдвоём спиздим? — Вдвоём нет, — цокает языком и вздыхает, — а так бы можно. Опера ничего, кроме головной боли у них не вызывает, а потому остаток арии они проводят, обсуждая, как бы подороже продать сверкающие декорации. И как бы ни старался стройный хор, разодетый в шёлк и батист, выступление музыкального ангела настраивает только на смех и ошибочные математические подсчёты. Вскоре месяц поднимается обратно, за роскошный занавес, а плавную мелодию сменяет чуть более живой ручеёк традиционных ионийских инструментов. Юноша с ветвью лазурных цветов в собранных волосах, с пристальным вниманием и грацией касающийся шёлковых струн, вероятно, и увлекает некоторых зрителей, но точно не Бензо, и уж тем более не Ванду. О да, быть может, его голос и подобен хрустальным водам ионийских водопадов (или как там его объявляли), быть может он один из последних музыкантов, знающих секрет особого изготовления деки для чарующего своими нотами инструмента и вполне быть может, что услышать его песнопения можно лишь только на этом фестивале. Разговоры на ковре всё равно идут совсем о другом. — Говорят, у них там что-то с ноксианцами накаляется, а он вон, распелся тут ещё. — А как по мне, — хмыкает Ванда, — логично всё. Дарквилл вроде как неплохой полководец, вполне естественно, что они хотят попытать удачу. Но… что вот эта канарейка нещипаная там сделает? Посохом махнёт или с вилами на целый флот пойдёт? Правильно они решили, пока всё неоднозначно, самое то показать, что они все из себя стойкие, идут в ногу с миром там, все дела. Бензо соглашается. Он и не помнит особо, как каких полководцев зовут, и что они делают, видел если в Пилтоверских Буднях что, то и пересказывает потом всем и каждому. — Интересно, а есть тут из Ноксуса кто? Смех Ванды служит достаточным ответом на вопрос, и как только на соседнем ковре вежливо предлагают «завалить рот», громкие переговоры становятся чуть тише. — Что им-то здесь делать? Канарейку с его арфой пристрелить? А в остальном… петь? Ну точно не. Они как заведут свои марши, так и разбежится вся публика. Сила! Власть! Империя! Вот тебе и вся песня. Действительно, жестоких воинов здесь нет, только если среди скал не припрятался какой-нибудь разведчик, которого и незачем присылать на песенный рынок. «Канарейка» вскоре заканчивает свою жалобную балладу и удаляется во мрак погасших кристаллов. Не успевает Ванда зевнуть, как эти же кристаллы вспыхивают с новой силой, разрастаясь прямо на глазах и переливаясь в такт свисту, что вырывается из трёх кожаных мешков по сообщающимся витиеватым трубкам — конечно, как они сразу не догадались, ведь это традиционный инструмент народов Кумунгу! Ладони ударяют по поверхности десятков мелких барабанов, а из-за скалы появляется она — босая нимфа с пламенными волосами и пронзительным взглядом изумрудных глаз. Минералы под её стопами тут же покрываются сначала пушистым мхом, а затем и высокой травой, и по смотровым зонам проносится тёплый ветерок, от которого у привыкшего к заунскому яду народа тут же кружится голова. Не нужно знать местный диалект, чтобы понимать её задорный гимн лесов подножья таинственного хребта. Морские светлячки, вновь спустившиеся с неба, сшивают друг с другом воздушные гобелены горных жителей, в доли секунды рассказывая почти о каждом маленьком племени, что ютится меж утёсов и непроходимых джунглей. Из-за них появляются и сами представители местных народов, в пушистых венках и светящихся лианах, оплетающих оленьи рога. Вскоре их хор дополняется и чуть более сдержанными голосами паретцев и харельпортцев, и уж совсем неожиданно в хор диких охотников, нахальных вастай и элегантных дриад, врывается холдремский напев — самое близкое к городу прогресса, что когда-либо получится услышать на песенном рынке, организованном, как бы иронично это ни было, на территории самого Пилтовера. И как только желание вскочить с ковра и пуститься в пляс с природными духами становится совершенно невыносимым, в небесах гремит гром, а ковры зелени исчезают под удары капель ливня, разразившегося только над сценой, на которой уж не видать развесёлый природный хор. На ней, в скромной пустоте, появляется коренастая пиратка в годах, вместо оркестра отбивающая несложный ритм, в такт которому загорается и угасает свет зависших в воздухе рыбок. Усилитель разносит удары, и кажется, что они исходят не от посоха, украшенного клыками морских чудищ, нет, создаётся стойкое ощущение того, что это сердца всех присутствующих, теперь бьющиеся в унисон. «Золото рек и рубины морей, Сердце сирены в резном сундуке! Я назвала бы тебя своей, Но кости мои засыпают на дне. Ах, Делайла, душу мою не жалей! Ах, Делайла, кровь моя с саблей твоей! Ах, Делайла, душу мою не жалей! Ах, Делайла, кровь моя с саблей твоей!» Глубокий низкий голос эхом расходится по всей площадке, на которой каждая душа замерла в предвкушении продолжения знаменитой пиратской песни, баллады старых охотниц с костяными гарпунами, пробирающего до мурашек гимна бесстрашных морячек, белоснежным глазом гордо смотревших в лицо самой Смерти. За спиной пиратки нет ни кристальных инсталляций, ни волшебных иллюзий. Лишь мерцающий ливень, спадающий на её седые волосы, да барабанящий по стеклу бутылки, заточившей внутри себя воюющий с бурей корабль. Морщинистые руки удерживают её над головой, то поднимая, то опуская под удары посоха. — Ах, Делайла, душу мою не жалей! Те, кто знает слова, не могут не подпевать, другие же громкими хлопками лишь усиливают несбиваемый ритм. И Ванда, и Бензо присоединяются к первым. Ведь несмотря на то, что море им известно по изнурительной работе Итана в доках, да по командировочным рассказам Миранды, несмотря на то, что единственное их корабельное приключение — полупьяный дебош на пути сюда, несмотря на то, что под воду они никогда не ныряли, они одинаково любили таинственный мир океана. Ванда так особенно — придёт, бывает, на закате вместе с Силко, тот возится с камушками на набережной, а она заглядывается за горизонт, на исчезающие отблески крыльев огненной колесницы. Последний раз пиратка произносит имя Делайлы, и ливень над сценой с оглушительным ударом грома обрушивается теперь уж на всю площадку светящимися капельками, вспышками исчезающими за момент до соприкосновения с кожей. — Пошли скорее! Пока публика всё ещё отходит от ощущения единения с каждой душой вокруг себя, Бензо подскакивает с ковра и увлекает Ванду за собой — как же упустить возможность протиснуться поближе к сцене малой рок-площадки, туда-то точно надо попасть, там нет магических спецэффектов, зато есть глаза Брэда, который был бы только рад увидеть старых друзей среди зрителей. За спиной на нескольких языках объявляют об официальном открытии песенного рынка, и оглушительные аплодисменты ударяют в спину, но Ванда не оборачивается, нет, она старается не упустить из виду кудри, мелькающие среди могучих деревьев, на которых расселись неоновые птички с длинными веерами разноцветных хвостов. Трава под ногами вспыхивает ярче флуорокраски, и совсем скоро редкие следы превращаются в ослепительную дорожку, ведущую в такие неестественные для местных лесов руины из камня и железа, расписанные нахальными заявлениями и откровенными рисунками. Стоит только пробежать мимо гамаков, удобно расположившихся меж металлических конструкций, и подвешенных на них тонких химламп, как перед глазами предстаёт приличных размеров очередь. — Эх, почти успели… Бензо? Бензо её не особо-то и слушает, он внимательно вглядывается в самое начало очереди, на мужичка в чуть более цветастой форме, чем обычно, довольно быстро проверяющего удостоверения личности. — Постой тут. Убегает из очереди, оставляя Ванду в полнейшей растерянности и превращаясь в дальний, почти неразличимый силуэт. Очередь двигается всё дальше и дальше, и Ванда уже начинает нервничать, когда, наконец-то, Бензо вновь появляется в поле зрения — обнимает какого-то растерявшегося парня, смеётся, ударяет рукой по лбу, отмахивается и, отыскав взглядом Ванду, пружинистым шагом возвращается обратно. — Это… это чё щас было? — Видок посуровее сделай, — еле различимым шёпотом. Трёх человек впереди пропускают, и вот уж подходит их черёд. — Удостоверение личности… так, а вам, девушка, есть девятнадцать лет? В темноте не особо-то и видно, что там в замасленной книжице понаписано, а фотографию (порой отсутствующую) на другом развороте вообще нет времени проверять, а потому Бензо быстро получает «свои» бумажки обратно. — А по мне не видно? У Ванды ещё не до конца получается «видок посуровее» сделать, как Бензо хватает её за запястье и тащит прямо мимо проверяющего. — Она со мной, многоуважаемый. — Но ваше… — Я обещаю за ней следить, не давать ей пить, курить и тем более безобразничать. Последние слоги срываются в смех, но главная цель достигнута — они по ту сторону ограждений, шагают мимо клеток с заточёнными внутри неоновыми вывесками. В одну из таких Бензо и подкидывает удостоверение личности. — Ты сейчас… спиздил чужие документы? — Не спиздил, а одолжил! Я просто обнимать умею… крепко. Разница огромная, — Бензо цокает языком и щёлкает пальцами. — Ты вообще знаешь, как тяжело найти хоть кого-нибудь не с прямыми волосами в округе? Пацан вежливый такой попался, мол, «обознались вы, но ничего страшного, очень приятно» и прочее бла-бла-бла, так что найдут его книжонку обязательно. Надеюсь. Ванда отмахивается — пусть парнишка сам разбирается, нечего документы носить в карманах. Но вообще, ситуация абсурдная: вход на рок-сцену только для совершеннолетних, но Брэд в свои восемнадцать почему-то микрофон облизывать может… ну что же, жизнь ведь вообще штука несправедливая. К навесу сцены криво прикреплены дерзкие плакаты и вывески, несущие информацию о почти никому не известных группах — всё же, здесь народу собирается не так уж и много, это не электросцена с новомодным усилителем, привлёкшим внимание местных заунитов, и уж точно не оперный сектор, в которой битком набито прогрессивных пилтошек, соизволивших проехать долгий путь на кораблике, дабы поразвлечься на «своей территории». Слушать о том, что «территории эти вовсе не их, да и вообще пошло оно всё» из уст вчерашних детей таким посетителям явно не хотелось. Безусловно, те самые вчерашние дети не являлись полным исполнительским составом в ближайшие полтора часа, но после оплаты времени парочке популярных певунов, бюджет на малую сцену затрещал по швам, а потому пришлось набирать уличных котят, готовых работать за «спасибо». К ним относились и «Пули» и ещё с десяток неизвестных исполнителей, которые искренне верили в то, что сегодня был день их великого прорыва в светлое музыкальное будущее. Публика у них тоже соответствующая — на фоне собравшихся даже Бензо неплохо выглядит. Хотя… почему «даже»? Не такой уж он и бедный, раз может себе пилтоверское шмотьё позволить. Тот факт, что оно всё собиралось по лучшим шкафам и комодам дворянских детишек, безусловно, можно и опустить. — А вот на электронку неограниченное количество мест, — вздыхает Бензо, прищуриваясь и изучая сверкающие таблички, то и дело объявляющие состав. — Ну и вкус у тебя, конечно… проигрыватель твой ещё не сбежал от тебя? — Настолько всё ужасно? — Ванда скрещивает руки на груди и лыбится с явным недоверием. — Конечно, — Бензо подталкивает её локтём, — для меня самое то. Без магических примочек полу-заунитов да полу-иштальцев и здесь не обошлось — когда народу становится достаточно много, чтобы Ванда ощутила, как ей в спину кто-то явно дышит, небесный купол начинает изменяться в цвете, и чернота вселенной быстро разбавляется кроваво-алыми пятнами, вскоре заполняющими всё окружающее пространство. Пока Бензо зевает и оценивающим взглядом сверлит ребят на разогреве, Ванда вполне себе наслаждается вечером. Мысли о надвигающемся свисте барного полотенца по лицу вроде как пытаются ворваться в её голову, но успехом для них эта затея не оборачивается. Взгляд следит за быстрыми ударами барабанных палочек, переходит на кожаные перчатки солистки, почти не задерживается на татуировке гитариста, лишь отдалённо похожей на какой-то замысловатый часовой механизм, провожает спины, исчезающие в темноте, и тут же оживляется, завидев его. Чёртов Брэд, всё же приклеил свой парик, и голова у него вполне на шее держится. — А знаешь, мне даже начинает нравиться. Ванда явно что-то отвечает на эти слова, которые отчаянно попытался прокричать Бензо, но фраза не долетает до него, рассеиваясь в палитре нот и вспышках шума. Брэд так сильно изменился, он так… повзрослел, и не скажешь даже, что они когда-то с ним пытались устроить стрижку заблудившемуся среди золотых улочек Пилтовера пуделю. Сейчас ноги-спички под чем-то сродни рыболовной сетке обтянуты слоями пёстрой ткани, сейчас на белоснежной маске из тяжёлой театральной основы выведены почти кукольные черты, так испорченные непристойными надписями флуорокраской. Он кидается на микрофон, когда тот не занят Сидни — настоящей звездой своего вечера. Перьев ей явно прибавили в гримёрочной, а заточенные когти пришлось подрезать, чтобы не портили сцену, да и чтобы без проблем нацепить штаны, скреплённые крест-накрест натянутыми цепями. Никогда не способная к полёту, она была заперта в клетке, заполненной ядовитым газом, и хрустальный голосок грубел, покрывался ржавчиной, расходился пузырями от кислоты жизни в центральном Зауне. «На губах кровь, это мой последний бой. Я падаю вниз и тяну за собой Машину прогресса и её предсмертный вой. Моё оружие — воля, а пуля — огонь. Моё оружие — воля, а пуля — огонь!» Пожалуй к многому здесь можно придраться — к простоте слов, к чуть неслаженной игре, к излишней эмоциональности, к хаосу и абсурду костюмов, но в первую очередь к отвратительному выбору мероприятий для выступлений. — Цирк уродцев какой-то. Они не в Зауне. Они в горном курорте пилтошек, они в зоопарке магии и волшебства, происходящих только по заказу и с руки очередных богатеев. Толстосумам не интересны какие-то две песенки о том, что за три корабельные остановки отсюда строят заводы без очистительных сооружений, что там вроде как всё плохо и даже несправедливо, о том, что куда-то и с кем-то зачем-то надо бороться. Не интересны они и тем, кто пришёл сюда поглядеть на привлекательных красавиц и красавцев, медленно открывающих узоры татуировок под второй кожей, тончайшим слоем натянутой на разгорячённое тело. Тем, кто как и Ванда с Бензо хотят послушать крикливую бессмыслицу от «Бей-Беги!», вскинуть вверх руки под ставшие классикой шедевры бородатых символов той музыки, что истинные ценители тяжёлых песен называют «настоящей». О нет, ребятам надо возвращаться обратно, в местные кабаки и таверны, в загнивающий индустриализм под алмазными каблуками, убегать от хозяев лавок, которым не нравится, что прямо под их окнами кто-то орёт о непонятно каком перевороте, до утра стоять на площади Совета с подключённым усилителем, брыкаться и сопротивляться, когда к мосту их погонят серебряные погоны, сорвать показ для очередного похотливого богача в «Сладостном Дефиле», выскочив посреди королев в рваных сетчатых чулках (они же учили Брэда краситься после изнурительных ночных танцев, его мордочку с оттопыренными ушами невозможно забыть). Им надо возвращаться домой. Час пролетает незаметно, и как бы не гудела голова после долгого дня, хочется остаться до конца. И пусть знакомых названий больше нет, а композиции становятся всё абсурднее и экспериментальнее, любопытство побеждает, а усталость сменяется чем-то, что можно описать как нечто в пропасти между шоком и восторгом. В ремнях и броской коже сапог, доходящих, кажется, до самых бёдер, появляется огонёк, нахальное подтверждение необходимости контроля за возрастом присутствующих. Он зажигает публику, он мгновенно заводит каждую усталую душу, под соло гитары облизывает жёлтые зубы, плавно и театрально разводит руками, парит в тяжелейших платформах высочайших каблуков, проводит тонкими пальцами под широким светящимся ошейником, опускаясь туда, где набито такое реалистичное сердце. Блеск металла и неслышимый звон украшений… он увлекает мгновенно, он останавливает мир и заставляет задержать дыхание, он медленно сводит с ума, разгораясь всё ярче и ярче. Пока не открывает рот. — Сколько ему лет??? Он же не старше Брэда! За подзадоривающим свистом публики и ответным рыком бас-гитары вновь нельзя ничего услышать, но Бензо не надо быть профессионалом в чтении по губам, чтобы понять всё, что сейчас еле доносится в его сторону, сопровождаемое напряжённо-взволнованным взглядом. В грязи золотого конфетти и слепящей подсветке лицо Огонька, искусственно взрослое от количества краски, внезапно становится настоящим, иллюзия разрушается и смотреть на сцену становится невообразимо противно. — Пошли отсюда. — Чего? — Пошли отсюда! Я… просто пошли! Душащий ошейник ведь явно натирает его нежную кожу, как и ремни, впивающиеся под грудью, давящие на впалый живот, оставляющие алые следы над подвздошным крылом. Запутавшийся в навешанных украшениях, он медленно усаживается на сцену, через боль, под высокими сапогами скрывая следы повреждений на лодыжках — издержки профессии. Хочется заткнуть уши, протискиваясь между океаном безразличия, хлопающим в такт похабной песне, лишь бы не слышать его, не видеть его, выжечь из памяти каждое его движение. Огонёк, как же щемит на сердце от одной только мысли о том, как ты вспыхнул на этой сцене. Кто соврал тебе о якобы сказочном мире, в котором ты так хотел жить? Кто обещал тебе бриллианты, а в ответ всадил в спину зубцы битого стекла? Ты же ещё ребёнок… Стоит только вырваться из толпы, как дышать становится намного легче, и вот уж не видно алого купола, не слышно грубого мужского голоса, наконец-то сменившего Огонька. Так тихо и удивительно спокойно, что даже проверяющий сопит в гамачке, предназначенном для посетителей. Пока сцены не закрылись, по пути встречаются лишь редкие гости праздника, также решившие уйти чуточку пораньше, а потому создаётся стойкое ощущение поразительного одиночества в огромном мире магических инсталляций. — На закрытии пойдём на электронку, зря я тебя не послушала. — Да. Зря. Осадок на душе, кислое послевкусие во рту — они никак не могут отстать от них, они рядом, когда сапоги ступают близ громадных кувшинок, обходят кричащую вывеску с приветствием, устремляются в неоновую чащу. — Может… освежиться? За лёгкими разговорами, необходимыми лишь только для того, чтобы хоть как-то отвлечься от испортившего весь вечер момента, они сами не замечают, как выходят к такому знакомому мостику, лишь на пару дюймов поднимающемуся над космической гладью водоёма. — Мы… это… ну… только ноги помочить. — У меня есть подозрение, что они тебя не понимают. Нимфы, почти такие же радостные, как и у водопадов рядом с портом, ещё несколько часов назад игравшие с водными бабочками, сейчас возмущённо бросают на них редкие, но ядовитые взгляды. Бдительность их чуть спадает, когда Ванда сдерживает своё обещание, усаживаясь на склизкие доски и стягивая с себя сапоги. В такую духоту в них явно тяжело, а потому невесомость прозрачной воды позволяет вздохнуть с облегчением, и пусть она не такая уж и прохладная, даже наоборот, изрядно нагретая лучами палившего днём солнца, есть в ней что-то особенное. Как-никак, это не грязное море и не подземное озеро, в которое уж как почти год сливают отходы с химзавода. — Но в целом неплохой день был, да? — Ты шутишь?! Звёздное небо заволакивает облаками, и единственное, что всё ещё позволяет надеяться на отсутствие дождя — какие-то волшебные примочки, которые использовали для улучшения погоды. — Вот бы их магическую хренотень к нам… — Больно много ты хочешь, — Бензо пожимает плечами, наклоняясь и зачерпывая в руки проплывавшего мимо них водного светлячка. — Это ж всё не пилтошек. Из Кумангры людей пригласили, заплатили и обратно отпустили. — Ну да, а то жизни лёгкой захотели. «Помечтали — и на фабрику!»… как же ещё. Косые взгляды нимф заставляют Бензо тут же выпустить светлячка на свободу и всё, что ему остаётся — заглядывать куда-то вперёд, на призрачно светящиеся водопады, на увлечённо болтающих нимф. — Силко… — Ванда начинает особенно тихо, пусть нимфы её и не слышат, — очень бы тут понравилось. Эти-то вот особенно, — кивает в сторону водных дев и юношей, — он столько всего про них наслушался в доках. Говорит, что ему отец один раз сверху открытку принёс… с морем. Я когда его впервые на набережную сводила, он боялся так. А потом за неделю буквально навырялся плавать. Мараи, мол, ему интересны, хочет с ними под водой побарахтаться. Ты… — поворачивается к Бензо, — не знаешь, в Море Хранителя они есть? Светлячки, привыкшие к чужакам, теперь подплывают к самому мостику, и от воды рябью расходится тусклая плёнка бледно-синего свечения. Она озаряет квадрат подбородка, разбитую губу, нос, давно забывший о том, что такое симметрия, она не похожа на химосвещение в «Последней Капле», на бутылочного цвета фонари или же на обжигающее пламя подпалённого склада. — Интересно, а что там, на дне океана? — Хочешь узнать? Всплеск! Светлячки расплываются в разные стороны, нимфы выходят из себя и хором начинают ругаться на своём журчащем говоре. Темно и страшно, хочется глубоко вдохнуть, но нельзя — так и воды в лёгкие несложно набрать. Сердце бьётся с бешеной скоростью, руки судорожно тянутся вверх, но тут же с облегчением опускаются — ногой легко прощупать дно. — Тебе ещё ракушку на башку, и вылитая мараи, как и хотела. — Знаешь что?! Ванда выныривает, плюётся, хватает Бензо за колени и уже начинает тянуть за собой, как останавливается — ещё пара секунд, и нимфы точно взбесятся, и тогда мало не покажется им обоим. — И что? — Бензо вытаскивает ноги из воды и заваливается на бок прямо у самого края мостика. Она бы могла отшутиться, по лицу видно, что так и собирается сделать, быть может, всё ещё хочет отомстить, уволочь за собой в приятно-тёплую воду, прямо на зло нимфам. Но нет, так не получается, ведь на смену усмешке приходит неожиданное осознание. — Фотография! Мы же забыли сделать фотографию! У тебя ещё осталось хоть что? В одно мгновение Ванда подтягивается обратно, трясёт головой, словно от этого её расплывшийся недоирокез внезапно придёт в форму и не будет паклями спадать прямо на нос. — Должно… да, то есть, осталось. Ох ё, как это мы так? — У выхода в город делают, я видела! Пошли скорее, а то народу сейчас повалит! С невообразимой скоростью она натягивает свои сапоги, и, не желая подтягивать их к колену, плюёт и шагает прямо так. А с самой течёт… ох не, перед возвращением в подвал «Пуль» придётся хорошенько просушиться. Зачем только она выщипывала три с половиной волосины над губой, зачем кромсала Бензо кудри, зачем стирала одежонку в морской воде, зачем ровняла виски? Чтоб было «идеально»? Ну да, конечно, идеально. Так идеально, что к телу липнет окончательно пришедшая в непригодность футболка, что волосы не заправляются в пробор, и внезапно на лице появляется мокрая чёлка чуть ли не до самой болячки на губе, что Бензо вздрагивает от прикосновения сырой руки и смотрит куда угодно, но уж точно не в громадный аппарат, своей вспышкой ослепляющий похлеще ювелирной подсветки. Фотограф, за день собравшая себе денег на весь оставшийся год, шутит что-то под нос, опуская белоснежную карточку в металлический контейнер с мелкими маджентовыми жучками, тут же облепляющими каждый свободный участок бумаги. Стоит им расползтись, как на фотографии становятся различимы два силуэта — один с добродушной улыбкой и стекающими с головы ручьями, другой — с выражением искреннего непонимания того, что в эту секунду происходит. Иными словами — не зря готовились, такую карточку в центральном Зауне точно не отснимешь. — Может, две сделаем? — Ванда разглядывает фотографию, довольно ухмыляясь. — Ага, сейчас! — Бензо старается побыстрее убрать карточку в карман, чтоб на неё лишний раз не попала вода. — Я где тебе так поздно карты устрою? У меня и с собой-то их нет! Да и вообще, пора нам, — плюёт на ведущую в город мощеную дорожку, — сушить тебя, треска недосоленная. Так, за шутками и комментариями о подводных жителях, они медленно направляются туда, где навсегда забыли о понятии «индустриальный центр», где зажигаются уличные фонари, где запевают кумангральские мотивы вечные гуляки, туда, где пересекаются три улицы, туда, где на двери написано «собственность Сидни и всех, кого мне лень перечислять, но они классно играют!», где входить проще через окно, где можно наконец-то выдохнуть и почувствовать себя дома. Туда, где химлампы налиты кармином. Алая вишня, вспыхивающая в темноте, тускло освещающая замахрившуюся бумагу плакатов. В ушах всё ещё кричат блестящие электрогитары, хотя от стен отражается звенящая тишина. Одежда давно уж просохла, а сапог наконец-то получилось натянуть до колена. Подвал, в котором они сейчас отдыхают, кажется уютнее металлической башенки, уютнее подполья с грязным матрацем, уютнее ржавой бочки под мостом и уж точно уютнее каморки с отцовской кроватью. — На центральное казино-то ты зачем согласился? У Йошики вроде как реальные планы по контрабанде сейчас есть, зачем судьбу испытывать? Бензо не отвечает, удручённо разглядывая камень перстня. Вскоре кольцо соскальзывает с руки и отправляется прямиком на столик, сколоченный из разносортных дощечек бывших ящиков. — Есть же другие способы… безопаснее и… — Решено уже, Ванда. Всё. Перстень поблёскивает рядом с фотографией и порванными пропускными на вчерашний корабль. Ничего не остаётся, кроме как смотреть на его блеск, и Ванда так и делает, заправляя высохшие волосы назад. Протёртая обивка дивана оказывается не такой уж и жёсткой, и на ней вполне можно расслабиться, стараясь не поддаться власти дремоты — до утра не так уж и долго ждать, а сон лучше припасти на корабль — не укачает, в бар ходить не надо, да и меньше шансов ввязаться в очередные неприятности. Неужели так быстро прошёл лучший день в их жизни? — Ванда, перед тем как мы пойдём в казино… я хочу научить тебя кое-чему. — Да? Бензо говорит совершенно серьёзно, не торопится, обдумывает что-то, а потом выкладывает их. Карты. Хлоп — старшие арканы, хлоп — младшие арканы, хлоп — двор. Собственные, те самые. Это у Кормака дурь — что трава, что картонки с загнутыми краями, резаные и прожженные, а у Бензо же не колода, а загляденье — он за ними следил похлеще, чем за товаром в лавке матери, майки у них ажурные, обрамлённые узорами ветвей, сходящихся к солнцу по центру. А лица… так и не сразу понятно, на заказ они были сделаны, или же Бензо их просто упёр из Пилтовера — нигде ещё Ванда не встречала такие сочные рисунки, изобилующие деталями, золотыми номерами под захватывающими сюжетами. — Неее, — Ванда начинает понимать предложение, качает головой в испуге, и часть прядок всё же спадает на бритые виски — неет… нет! Это твоё, это… Таинство. Святое таинство. Есть же вещи в этом мире, которые никому нельзя доверить, даже близким, даже родным. А Ванда… а что Ванда, она ведь ему почти никто, ну расстанутся они, мало ли, и она ведь уйдёт с бесценной информацией в голове. Бензо не дурак, далеко не дурак, он понимает, на какой риск идёт, понимает, что сейчас откроет самое сокровенное, что есть в его жизни. Секрет его ошеломляющего успеха, обеспечивающий блестящую победу раз за разом. Один лишь взгляд заставляет Ванду замолчать. Она покорно утихает, наблюдая за тем, как Бензо начинает перемешивать карты, как они перелетают одна через одну, маленькие птички, порхающие меж ладонями с непостижимой грацией. — Гляди, — Бензо останавливается, чуть напрягаясь, — мы не будем играть. Мы лишь только начнём. Сдача и не больше. В ней основа и лежит. Говорит с такой же любовью, как и о драгоценных камнях, и не поймёшь сразу, что ему дороже. На тёмную замшу, явно искусственную, падают три карты, золото на майках искрит розовыми бликами. Ещё тройка, да к ней тройка — так до восемнадцати. Вжжжух — остаток улетает на столик. — Ну что же, — с некоторой надменностью начинает Бензо, — как я и обещал, никакой игры. Сделаем проще. Тут же узоры сменяются сюжетами — на разный лад, от валетов и рыцарей до королей и дам. Но важно не это. Шут, Маг, Мир. Ноль, единица, двадцать один. Жгучая комбинация почти что мгновенной победы. — Повезло, — подзадоривает его Ванда. — Удача на стороне владельца. — Конечно, — Бензо пожимает плечами. Он отвечает не без должной слащавости, стараясь подражать тону Ванды. Естественно, они пытаются друг друга поддеть то насмешливыми комментариями, то почти что детской игривостью. Блеском озорства с лёгкой примесью наигранности. Колода слетает обратно со стола, на этот раз Бензо мешает её чуть быстрее, не устраивает шоу, но работает с такой аккуратностью, что Ванда не может оторвать взгляд. — Смотри, — вальяжно бросает Бензо. Ноль. Единица. Двадцать один. На этот раз в наборе у самой Ванды… да ну, глупости какие-то. И вновь та же песня соприкасающихся карт, та же ловкая игра, те же незаметные движения, тот же еле слышный шорох. Ноль. Единица. Двадцать один. Бензо входит во вкус, тонкие края с золотыми ветвями задевают зеркальную черноту колец, соскальзывают на диван. Ноль. Единица. Двадцать один. Ванда подсаживается ближе, трёт глаза, щурится, в конце концов решает не отрываясь смотреть в одну точку, пытаясь разгадать такую, казалось бы, несложную загадку. Тройки сменяют друг друга, сверху на самое дно и обратно, а потом приземляются прямо перед его коленями. Ноль. Единица. Двадцать один. Теперь карты выложены лентой, а сейчас закручены, а вот Бензо подрезал колоду напополам, хаотично мешая волшебные картонки. Уж сейчас точно ничего не получится, сейчас меж полными пальцами творится Бездна знает что, сейчас уж точно не выпадут… Ноль. Единица. Двадцать один. — Как? Ванда наконец-то сдаётся, хватаясь за голову, словно перед ней сидит настоящий волшебник, который всё это время скрывал свои способности. Бензо такое сравнение нравится, он улыбается своему триумфу и похлопывает рядом с собой, мол, протискивайся, сейчас тебя учить будут. Ванда забирается поближе, одним боком прижимаясь к Бензо, другим продавливая спинку дивана. — Всё очень просто. Ловкость рук, и ничего более. — Ты их мешаешь что ли как-то? — Ну… мешать-то тоже особенно можно, но дело даже не в этом. Винил на стене чуть отблёскивает, позволяя разглядеть поцарапанную поверхность. Сколько им лет? А главное — сколько же времени ушло у Биппа на то, чтобы собрать их, заслушать до износа, и только потом уже с миром отпустить в объятия смерти и забвения на сырой стене? — Слушай, — Бензо говорит мягко и успокаивающе, — твоя задача состоит в том, чтобы собрать удачную комбинацию. Либо тройка, либо ничего, один Маг тебе погоды не сделает, Миром ходить сразу ты не сможешь… а Шута тащить без остальных… пизда, короче, не делай так. Я вот никогда не делаю. Успех начинается с того, что ты себе подыскиваешь выигрышные карты. Помещаешь либо в начало, либо в конец. — А как… — Ванда щурится в сомнении, — ты понимаешь, какие карты твои? — У Кормака, — Бензо вертит в руках «Силу», — всё просто, там Мир погнут, а Король Кубков прожжён. Да вообще колода халтурная, на ней только Теда и обходить. Мои-то просто помечены. — Дааа? Ванда не верит. Она чуть ли не наваливается на Бензо, опускает шею на липкую кожу веснушчатого плеча, всматривается в золотистые узоры. — Иглой продавлены, ооот тут, — раздаётся ей прямо на ухо. Он набирает по карте каждого типа, хлопает Ванде по носу, подшучивает. Ванда же вытягивается, жадно выхватывая картишки, и начинает рассматривать их с такой сосредоточенностью, словно не простояла весь день на ногах среди оглушающего шума. Действительно, у старших арканов еле заметные чёрточки по ветке в верхнем правом углу. У младших — в левом, у двора — по нижнему краю, у очковых — на лучах. Но сколько же приходится щуриться, тереть карту так, что глянец под кожей невольно нагревается, лишь только чтобы понять, что на ней есть хоть какая-то отметина. — Короче, — Бензо забирает картонки обратно, — свою колоду я наизусть знаю, но не всегда же она под рукой. Некоторые пользуются окружением — зажигалку подложить, чтоб отражала, например. Я вот было дело одному пентюху за спину кусок битого зеркала подсунул, он так и не понял, до сих пор, небось, меня в кошмарах видит. — Больно дадут нам в казино зажигалками разбрасываться. — Вот к этому я и веду, — Бензо цокает языком и выравнивает колоду. — На рукава для сбора тоже можно не надеяться — там же голыми заставят сидеть, так и кожу снимут для пущей безопасности. Нужно уметь прямо в руках всё сразу под контроль брать. А брать-то просто. Смотри. Он выставляет вперёд ладонь так, чтобы Ванда хорошо её видела. Прижимает друг к другу три пальца, указательным чуть придерживает верхний угол, большим упирается по центру нижнего края. — Держишь вот так, — дёргает рукой, ждёт понимающего кивка. — Выбираешь, какой будешь мешать, в неё набираешь по центру. Он перебрасывает картонки из правой ладони в левую, верхние карты скользят вниз, и он крепко удерживает их большим пальцем. — Потом перекидываешь оставшиеся в поддерживающую. Понимаешь? Ванда кивает. — Так продолжаешь. И вооот в этот момент, — он переводит взгляд на собственные пальцы, — можешь углядеть лицевую. Если ты играешь один на один, то там правил жёстких нет, просто подмешиваешь себе нужное наверх или вниз. Кто-то по центру делает, но я так не люблю. По-нормальному, конечно, запариться придётся. Надо отсчитывать четвёрками, и… А дальше сплошная математика. Ванда вслушивается, но мысли ускользают куда-то в дымку, и она начинает рассуждать о чём-то своём, поражаться тому, что карты-то, как оказывается, то ещё искусство. Это она привыкла, что колоду мешать — дело плёвое, подрезала пару раз, да и всё. — Если командное, то вниз можешь намешать партнёру. Либо, опять же, вычисляешь ход сдачи, и не заморачиваешься. Либо, — ему в голову приходит ещё одна мысль, — можешь вот так попробовать. Я раньше часто так делал. Он вновь выравнивает колоду в руке, чуть разворачивая её к Ванде. — Когда наберёшь себе лучшие наверх, первую карту ведёшь вниз. Видишь? Нужные сохраняешь себе, всё под ними — сдаёшь другим. Делаешь это быстро, запястье не разгибаешь, будто от этого твоя жизнь зависит. Иначе спалят и всё. Ну что, попробуешь? Ванда вздрагивает от неожиданности, но карты берёт. Это только на слух всё казалось просто — в реальности же картонки скользят совсем не так, как следует. Она мешает их по привычке, а перестроиться жутко сложно, отчего от труб и винила скрежетом разносятся вздохи разочарования. — Да нет же, — наконец-то вмешивается Бензо, — чё ты их поглаживаешь? От Верховного Жреца тебе всё равно ничего не перепадёт, у него там своя Жрица где-то в колоде развлекается под Дьяволом. Вот так надо. Ладонь у него не такая массивная как у Ванды, но он почти накрывает её, выравнивает, опускается к запястью, чуть сгибает, приминая волосы под кожаным ремешком наручных часов. Берёт повидавшие уличные драки лапищи и обращается с ними так аккуратно, словно работает с чистым флюоритом. Расплавленный воск, сырая глина — скульптор трудится над каждым движением. Чёрная эмаль колец словно старается вобрать в себя тепло шероховатой кожи, но безуспешно проигрывает — где уж ей тягаться с самой жизнью, бурлящей в молодой крови. Раздраженная строгость смягчается, и на место напряжения приходит понимание. Они жмутся друг другу, словно вокруг не полным-полно места, шутят что-то под нос, склоняются над злополучными картонками. Ладонь Ванды теперь не нуждается в поддержке, большой палец заставляет карты скользить с нарастающей скоростью. Конечно, не как у Бензо, но она ведь пробует впервые. Пыхтит, закусывает губу с самого края — чтобы не задеть корку так и не зажившей ранки. Сбрасывает на бедро три карты, и с замиранием сердца смотрит, как Бензо их переворачивает. Ноль. Единица. Двадцать один. Детский восторг озаряет её лицо. Она словно провернула дело всей своей жизни, такое, что контрабанда Йошики и рядом не стояла, что уж говорить о каких-то поджогах. — Сядь-ка напротив, — заявляет Бензо. — Попробуй всё то же самое, я проверю. Ванда отползает вперёд, подошвой сапога оставляя след на замше. Ничего, Брэд всё равно его выбросит скоро — нечего такую развальню в приличном подвале держать. — Ой не, очень видно. Оооой, как видно. У Бензо взгляд заточен под мелочи, конечно. Да и в какой такой сказочке новичок шулера обманет? — Научусь, — язвит в ответ Ванда, собирая колоду и бросая её вперёд так, что верхние карты скользят, и вся башенка медленно разъезжается по обивке. Бензо собирает картонки, разделяет их на три части и поднимает палец вверх. — А смотри теперь, как я обычно делаю. Вжжжух! Не успевает Ванда и глазом моргнуть, как стопка картонок становится невообразимо лёгкой и пластичной, делится на две части, выгибается до упора, а потом веером устремляется вниз, карта на карту. Собирается в единую колоду, заходится дугой и крепко приземляется меж пальцами. — Чё лицо вытянула? — смеется Бензо, повторяя трюк вновь и вновь. — Это билджвотерской врезкой называется. Просто всё. Слистала на указательный половинку, а потом друг на друга отсчитываешь четвёрками или пятёрками, в зависимости от того, сколько вас. Карты не дуры, ложатся аккуратно, если к ним относиться с любовью. На ней же всё и завязано. Ванда кивает, наблюдая за тем, как Бензо без усилий творит настоящие чудеса. Ещё и в кольцах. Чертовски красиво, не оторваться от этой красоты, она горячее, чем накалившееся бордо в химлампах, ярче его неонового свечения. Наконец-то вдоволь наигравшись с любопытством своей «соперницы», Бензо возвращает карты в единую колоду, выравнивает в идеальную башенку, укладывает сбоку от себя и снимает верхние картонки, бликующие своим золотом на кожу. Мешает их, не глядя, всматривается в чистые небеса глаз, чья синева в свете ламп больше похожа на розовый закат, что разливается над морем под конец лета. — Самое главное, — он наконец-то расслабляется, опираясь о подушку, — уверенность, Ванда. Никогда не бойся. И всегда смотри в глаза. Прямо в глаза. Совет? Приказ. Между указательным и средним — Солнце, между безымянным и мизинцем — Звезда. Плавное движение, и карты слетают по чёрному блеску колец, поднимаются в воздух. Янтарь вокруг широкого зрачка отливает багровыми лучами, и никаких наставлений не надо, чтобы всецело ему подчиниться. О да, взгляд действительно говорит намного больше слов. Он повелевает приблизиться, он манит, он поднимает Ванду с места, он заставляет кожу сапог продавить замшу, от него спадает пряжка, а металлические зубцы расходятся со звоном до упора вниз, он тихим шепотом разрешает опереться о мягкие бёдра, провести по ним, лишь чуть-чуть, ощутить их обжигающее тепло. Касается подбородка. Взор. Веснушчатая рука. Большой палец. А потом поднимается выше, надавливает пухлой подушечкой на почти зажившую губу. Указательный и средний проводят по шее, сгибаются, упираясь в гладкую кожу, не позволяют сдвинуться ни на миллиметр, гипнотизируют. Но стоит только запястью податься назад, заманивая потянуться за ним, как оцепенение исчезает. Крупная ладонь скользит вперёд, она невольно заваливается, она теряет опору, ей, наверное, ужасно неудобно, но она не может отстраниться, как бы сильно не ныла вспыхнувшая болью губа. Ванда не терпит с собой грубости? Что же, настало время исправить былые ошибки. В своём стиле, конечно, но всё же исправить. — Смотри мне в глаза, — он привстаёт, переворачивается, и вот уж Ванда ощущает, как голова ложится на нагретую Бензо обивку, лишь слегка касаясь края подушки. — Отвлечёшься — и я прекращу. Поняла? Не отрывайся. И она слушается. Слушается, настолько долго, насколько может, превозмогая себя и не вздрогнув от холодных прикосновений к разгорячённой слизистой, растворяется в карминовых бликах, играющих в темноте глаз. А потом проигрывает, сдаётся так быстро, зажмуриваясь и ощущая вкус заливающегося меж зубов алого железа. — Ну же, ну же, Ванда, это ведь даже не перстень. Я держу свои обещания. А одна рука всё равно сжимается в кулак, ногти впиваются в кожу до пробирающей пульсации, пока им на смену не приходит секундное расслабление, пока пальцы не тянутся к созвездиям веснушек. Вторая интуитивно притрагивается к горящей губе, старается предотвратить неизбежное — сначала одна капелька ускользает вниз, за ней вторая, третья. Щиплет, зараза, не нравится ей грязное прикосновение, конечно, как же ещё. — Порядок? — свободная ладонь Бензо с единственным кольцом стирает тёплую дорожку, бордовый вельвет. — Продолжать? — Порядок, — натянутый полушёпот, — не останавливайся. — Сама попросила, если что. Дыхание чуть сбивается, но тяжёлые веки всё равно поднимаются, она возвращается в игру, она не отводит взгляд, она смотрит вверх, на лицо, которому было не место в этом подвале на дальнем конце Зауна. Оно просилось на полотно талантливого живописца, решившего благословить холст изображением бескрайнего поля золотых тюльпанов. Она резко выдыхает, стискивая зубы, ощущает лёгкость от отстранившихся от клитора пальцев с гравировкой колец, которые один за другим оказываются на полу, слетают с кисти, подзывающей к себе, поднимающей, ложащейся на талию и плавно-плавно усаживающей вниз. — Сапоги можешь оставить на себе. Они тебе к лицу. Чёрная эмаль меж разгорячённой кожей и натянутой футболкой. Чёрная эмаль меж разгорячённой кожей и свободой прохлады подвала. Ледяными иглами от затылка и до самой поясницы, фрельйордская метель в цитадели морозных стражей. Ванда неприкосновенная. И в эту невыносимую секунду можно сделать что угодно, задать темп чуть быстрее, выпалить совершенную несуразицу, но только не касаться заточенными резцами такой близкой и одновременно с этим совершенно недоступной шеи. Нельзя. Запрещено, Бензо, тебе сто раз уже объясняли. Вместо этого кожу щекочут темные кудри, они сминаются подбородком, предплечьем, жёсткой ладонью — окружены, никак иначе. Ванда выше его, крепче его, в жизни так вообще резче и грубее, и видеть её на себе, ощущать на себе… это всё — поразительная власть, сосредоточенная только в его руках. Взгляд вандовых глаз невольно устремляется в потолок, отыскивая, на чём сосредоточиться — капли конденсата, вот-вот готовые сорваться вниз, стоит только кому-нибудь наверху громко закашлять или ударить со всей дури по барабанной установке. Долго на них не задержишься, а потому веки опускаются, чуть дрогнув от столь неожиданного прикосновения губ к ключице. Театральный занавес фестиваля. Нанесенная диковинным ветром темнота, сменяемая алым светом, кажется, от одной из ламп за спиной у Бензо. Раз… два… — распускается огненным восходом, раз… два…— скрывается за веснушчатыми плечами. Брэд с ребятами расписали стены символикой своей группы, а потом, словно опомнившись, решили завесить хламом вперемешку с культурным достоянием — винил рядом с плакатами и потёртыми наклейками, сломанные гитары, что держатся на одних лишь худых ремнях, соседствующие с коврами народов, ютящихся меж хребтов Кумунгу. На них же знакомые на всём материке узоры — пейзажи, что видны с грозных скал, возвышающихся над бушующим морем, прибрежные богатства, слёзы солнца на близком дне, от которых прямо на чёрный небосвод отражаются бесчисленные звёзды, таящие за своим образом величайшие загадки, восторгающие своей бесконечностью и глубиной. В карминовом сиянии Ванда похожа далеко не на ноксианку нет, это предположение было ошибочным и скоропостижным, тогда ведь мозги плыли от змеиной крови, тогда грейпфрутовый дым перебивал мысли. Сейчас же нет ни того, ни другого, есть только венец мягкого света, и стоит только остановиться, на незаметную секунду, кратчайший миг, как перед глазами появляется то самое божество, что тысячелетиями ищут паломники на Таргоне. Где-то наверху перебило подачу, часть ламп с тревожным треском отправляется на покой, и в лёгком полумраке становится невероятно тесно — света-то хватит лишь на один уголок. Но и к нему привыкают расширяющиеся зрачки, бездонная впадина в море Хранителя, бушующие волны, несущие к берегу горячие ветра. Голова кружится от недосыпа, и разум никак не воспринимает царящую в здании тишину — выдумывает скрип половиц над головой, перебор тонких пальцев по струнам бас гитары, дерзкий женский голос, на расщеплении кричащий о надвигающейся революции. Спина прогибается под давлением опустившейся вниз ладони, под её поддержкой, под её силой. Молниеносный рефлекс — на резцах вновь кровь со свежезатянувшейся ранки, каблук сапога невольно врезается в круглые колени Бензо, уже пожалевшего о своём недавнем предложении. Но Ванда вовремя спохватывается, устало выдыхает, опуская плечи, чуть привстаёт, упираясь в протёртую обивку, и вот уж полностью выпрямляется, перебираясь вбок от Бензо. Глядит с привычным таинственным огоньком, как обычно выдавливая свою самодовольную улыбку… А потом как завалится, как рухнет на него, как уткнётся в шею, закусывая солёную кожу, как зароется пальцами в растрёпанные кудри. — Ваанда, — еле сдерживая смех, шепчет Бензо, — ну всё, слазь давай, задушишь ведь. И знает, что не задушит. А всё равно говорит, извивается, но сдаётся через пару секунд. — Не то что? — Не то, — чистой рукой тянет за чёлку, заставляет оторваться и поднять взгляд. Прерывается, хмурится, но тут же озаряется хитроватым лукавством. — Сколько раз я тебе говорил, что от ударов защищают руки, а не морда, а? Всю майку ведь мне кровью измазала. — А… — Ванда хохочет в ответ, проходясь языком по ранке, — то есть тебя правда только кровь смущает? Вместо ответа лёгкий и тихий смешок. Приятно слабый, ласкающий. Как надо. Как хочется. Как всегда хотелось. Шлёпнуться на бок и всем телом опуститься на старую обивку. Голова ложится на грудь, а сознание невольно отсчитывает удары сердца. Веки опускаются, лишь слегка вздрагивая, когда широкая ладонь касается бритых висков, поправляет спавшую вбок с затылка прядку. — Ванда? — М? — Спасибо тебе. — За что? — она открывает глаза, рвётся поднять голову, но теплое давление руки над ней не позволяет ей это сделать. — Просто спасибо. Наверное, за этими словами кроется что-то очень важное. Ещё одна тайна, замысловатый вопрос, ответ на который так же прост, как и ловкая подмена карт в руках лучшего шулера на Линиях. Ванда опускает взгляд на еле заметную в темноте колоду, смотрит на золотистые веточки, на их розовый блеск, на то, как они сплетаются воедино, тянутся к светлым лучикам. Прижимается крепче, прекрасно понимая, что через пару секунд всё равно придётся подниматься, растягивает момент, наслаждаясь им вдоволь. — Тоскливо, — полушепчет в тихой задумчивости. — Почему это? Пальцы треплют каштановые волосы, отчего лишь приятнее становится покой и умиротворённость рокерской каморки. — Тоскливо, что молчала долго. Счастье перед носом, так чуть не проворонила, как коньяк семилетний у Хромого, Бездна ему в зад… Бензо смеётся, приглушенно и устало. Точно о чём-то задумался. — Ничего, проворонила, так нашла бы вновь, куда б делась. Ты ж девчонка смышлёная, переросток.

Ti prego insegnami a lottare

Ti prego sì portami a bailar

Il ballo della vita

 ㅤ