Переросток

ㅤ ㅤ ㅤ ㅤ       Удар. Ещё один удар. Звуковой. Шум где-то там, за километрами воды над головой. Он обрушивается на неё, мусор, сплошной мусор, вперемешку с бранью, со всплескиванием руками, с закатыванием глаз и плевком на дорожку в узком переулке, куда только персонал покурить и выходит. — Я её пожалел! Так? Так. Я мелкому поверил? Поверил. «Оооой, Ванда устала, Ванде надо отдохнуть, дашь отгул?» — как не ревел только, а? И шоо Хромой делает? Отпускаает! А почему отпускает? Потому шо человек хороший! Но! Только по графикам, по гра-фи-кам, слышишь? Ванду срочно на ряды, а где Ванда? А Ванда ШЛЯЕТСЯ ГДЕ-ТО. Это кричит сам Хромой. Его, бесспорно, можно понять. Только вот на самое ухо орёт, хоть бы чуток подальше встал. Но Ванда уже научилась не обращать внимания — стоит звон какой-то в ушах, кто-то бесится, ну и ладно, и что с того. — Хромой, я… ну… это… — «Ну это», — Хромой с издёвкой повторяет её слова, брызжет кислотой, — шо «ну это?», шо? — Один же де… Глупо оправдываться, особенно сейчас. — Один день есть день! Дисциплине шоль Итан не научил?! Не знаешь такие умные слова? Я ж скажу тебе по простому тогда, Ванда: «Пороли тебя мало!» — и не стыдно сказать будет, потому шо это правда! Я ЛЮДЕЙ с законного отдыха вытащил на разгруз, пока ты, как оказывается, пила и жрала Бездна одна только знает где! К отцу пошёл, может ему шо говаривала, а он и знать не знает! Никому не говаривала! Ох, Ванда, закончились твои отгулы, ДЕНЬ дам по осени и ВСЁ. Заруби и вон пшшла, смотреть на тебя противно. Утром шоб завтра выходила! Мои отдыхать будут, а ты двойную! Поняла?! Ты шо, ещё стоишь тут? Ясно я сказал — чапай домой! Ах, почему отец не умел делать так же, как Хромой? На того если что и найдёт, то он распалится, а потом как выскажет всё, что думает. Зато после этого остынет быстро, пошутит ещё, по плечу похлопает и забудет, на что злился. С ним хотя бы как-нибудь можно поспорить. Вот сейчас, например, очень даже хотелось бы поспорить. Отец бы, например, накричал на неё, что она деньги тратит, которых и так мало, а Ванда бы ему и выпалила, что у неё свои деньги есть. Отец бы разошёлся дальше, мол, откуда деньги-то, если Хромой столько не платит, а Ванда бы ему и рассказала, что её теперь на улицах уважают. Отец бы… За этим спором в голове она не замечает, как заходит за угол, как добредает до той самой многоэтажки, где из нижних окон выглядывает постоянная наблюдательница — почти неходячая хозяйка-старушка. — Посмотри-ка на неё! Ты что не здороваешься? Выбить бы ей окна, да камнем случайно по носу попасть. Но нельзя, она же императрица этого ржавого дворца с трещинами по всем стенам, а потому нужно перед ней преклоняться… только не сейчас. Как-то… не до разговоров совершенно. — Ну и не разговаривай. Ужас, какая невоспитанная! Она торопится по неровным ступенькам, наклонившись на первой же лестнице — там часть пневмотрубы срезана, свитком по голове прилетит если, то и на тот свет отправиться не так уж и сложно. Чем ближе нужный этаж, тем страшнее становится. Словно она не заживёт самостоятельной жизнью через несколько лет, словно она не точь-в-точь отец в молодости, словно чугунные перчатки прадеда-шахтёра на ней не кажутся такими уж громадными. Ей будто бы вновь двенадцать, и она тащит по лестнице ревущий мешок с костями. — Папа добрый у меня, очень добрый! Я ему скажу, что ты потерялся, он всё поймёт! Ну, давай, три ступеньки ещё! Не можешь? А вместе? А? Давай, чуть-чуть осталось! Три ступеньки осталось. Разница в том, что она одна сейчас на лестнице, испуганный найдёныш не пытается через силу оторвать от камня свои крохотные ножки. Ванда-то совсем не такая. Ей не пять лет, давно не пять лет, её не надо подбадривать, тянуть за собой, обещать, что добрый папа за дверью не погонит никого в Дом Надежды. Первая ступенька позади. Глупость такая. Почему-то раньше они с мальчишками бегали через мост, почему-то Ванды почти весь день не было ни дома, ни в «Капле», почему-то ей не прилетело, когда она на ночь у Йошики осталась. Почему-то раньше «погуляй» было чудесным предложением, и от этого становилось так хорошо, от этого внутри расцветало чувство свободы и независимости. Она гордилась этим. Дурочка с фингалом. — Звёзды просто отпадные. Мама говорит, что если с тобой, то можно и посмотреть. — А меня так отпустили! Папа часто отпускает. Вторая ступенька позади. Сейчас-то она знает, что за «погуляй» скрывалось элементарное «не мешай». И пока её ничего, кроме рогатки, не интересовало, было весело. А потом мир вокруг оказался таким большим и маленьким сразу, таким новым и до боли знакомым, таким… чужим и необычным. Появлялись дурацкие проблемы и серьёзные вопросы, столько всего надо было сказать, столько всего надо было почувствовать. Нужен был совет, нужны были ответы, и вот тогда слово «погуляй» стало самым страшным кошмаром на свете. Страшнее, чем та дрянь, которая Силко снится. — Тоби, а это нормально? Частый вопрос. Он звучал и в семь лет, и в тринадцать, и в пятнадцать. Сначала нужно было пробежать мимо двух дверей, потом проехать через две остановки, а в конечном счёте и через два уровня. — Тоби, а ты можешь пригласить Аннель на День Прогресса, но пусть она Шона с собой возьмёт? Мне его спрашивать… ну… это… боюсь я, короче. — Тоби, расскажи про восстание Икатии, я ничего не учила, отец если узнает… — Тоби, срочно — что ты знаешь про алмазы? Зачем? А… ну… это… это не важно! Просто что угодно! Можно не только про алмазы, про стекляшки драгоценные, всё, что только видел-слышал. Умоляю, срочно надо, завтра мы с… короче, расскажи! Тоби, Тоби, Тоби. Даже если бы пришлось трястись в дилижансе через весь Заун, она бы к нему пришла. И приходила ведь. Тоби знал всё, он мог ответить на любые вопросы, он мог поддержать, он говорил, если было надо, а если нет — понимающе молчал. — Тоби, мне кажется, что я среди них чужая какая-то. Батя сказал, что я придумываю. Но они все что-то могут, а я… я… не знаю уже. Ничего. — Тоби, это я у Бензо из удостоверения фотографию вырезала… чёрт, что он теперь подумает?! Что я уродка больная? — Тоби, сегодня день такой паршивый был. Можно… мы с тобой до моста сходим, а? — ТОБИ, Я НЕ ХОТЕЛА ЕГО УБИВАТЬ, ОН НЕ ДЫШИТ… ЧТО… Я НЕ ЗНАЮ, КАК ТАК ВЫШЛО, ПОМОГИ, ОН… Я… — Тоби, я так от Силко устала. Ты бате не говори только, я у тебя заночую? А то ноги совсем не держат уже. — Тоби… У Тоби была вторая фотография матери, заветная карточка, которую Ванда уже забыл, поскольку видела совсем уж ребёнком. Она сгорела, когда в сарае у Муравейника кто-то по пьяни зажигалкой по провонявшим керосином доскам прошёлся. Но память Тоби никуда не исчезла, и Ванда любил разговаривать с ним об этом, глядя на проходящие мимо корабли. Тоби как был строгим, так и остался, он никогда не давал стонать и сопли распускать по пустякам — в этом от Итана ничем не отличался. Вот только он не молчал. Не молчал тогда, когда отец вышел из дома с группой «масок», а потом пропал на неделю, не молчал тогда, когда усадил её на старый барный стул, налил что-то отдалённо похожее на сидр и сказал выпить залпом. Когда рассказал о том, как у отца с матерью были планы по открытию нескольких заведений в Променаде и даже Пилтовере, про то, как они работали на это все золотые годы, про то, как всё прогорело за несколько месяцев до её рождения, как пришлось из-под чистого неба с позором отправляться всё ниже и ниже, в конечном счёте ютиться с десятью мужиками в комнатушке Муравейника. Про то, как завод, на который отец устроился, закрыли, как он не с теми людьми связался, и как пришлось влезать в одни долги, чтобы расплатиться за другие. Про то, как мать её всё же успела назвать, про то, что она её ещё почти полчаса на руках держала, если Итан всё так ему рассказал. Про то, как он три раза отбирал у отца револьвер, про то, как сидели на общей кухне до утра с бутылкой «Плача Сирены», из которой ни капли в стакан не упало — не до этого было. Про три смены, про «Меня тут только Ванда и держит, что из неё в Доме Надежды воспитают-то?», про мнимую веру в будущее, про «масок» и разборки с ними, про то, что пилтоверского грома за окнами не слышно, и это на самом деле стреляли. Пару раз чуть не попали. Тоби учил её не бояться. Тоби говорил идти до конца. Причём во всём, с детства — когда он узнал, что они с Бензо его трубку облизывали, даже разбираться не стал — заполнил, разжёг и заставил скурить до конца. Через слёзы и кашель, но заставил. — Сначала противно, потом привыкаешь. Это Тоби уверял её что правда дороже чужого мнения. Что жить надо здесь и сейчас, что раз хочет она с мальчишкой из магазина Миранды прокатиться на старой станции, то надо идти и звать его. Что если есть лишние три гроша на клинок, то можно и взять. Что возня с перчатками и попытка превратить их из орудия в оружие — занятие, достойное уважения. Что он хочет послушать про способы заточки и виды рукояток. Не «завтра утром», не «потом», не «когда-нибудь обязательно», а сейчас. О, Дева, как же мало, как же чертовски мало ей было нужно! Третья ступенька позади. Отец вернулся после той страшной недели. Измотанный, но живой. Что-то после этого дня изменилось. Однозначно. Появилось внимание. К её спине, к её речи, к годовому свитку об успеваемости, к замечаниям о поведении, к её вспыльчивости и к эмоциональности, к тому, как она была «недостаточно хорошим примером для подражания». Она должна походить на променадских детей, как Силко или как Йошики, последнего обязательно надо в пример привести, они же сверстники. На гаечных ключах и чернющем масле она не «выйдет в люди». Ныть надо меньше, дурака валять надо меньше, быть собой надо меньше. Не лениться, пахать и пахать, с мёртвой маской безразличия. По графикам и расписаниям. Надо быть человеком. Идеальным человеком. Хорошей воспитанной девочкой. Не воровкой, не хамлом уличным, не поджигательницей складов и сараев. Отрезать всё, что мешает, сердцевину выжечь, существовать, а не жить. Вот и всё, не так уж и тяжело было подняться. Аккуратно через переднюю можно прокрасться в коридор, быстро-быстро подойти к самой ближней двери и замереть. Ладонь медленно складывается в кулак, задерживается на пару секунд, а потом ударяет. Сначала невесомо и почти бесслышно, потом чуть сильнее. — Бать, это я. Отопри? Молчание. Да, этого следовало ожидать. Но можно бы было открыть и дать подзатыльник, например, словно ей снова восемь. Можно бы было ещё вчера у Миранды узнать адрес подвала Сидни и Брэда и прислать свиток с какими-нибудь угрозами в духе тех, что в её сторону бросил Хромой. Но не тишина, только не это. И ведь из-за глупости! Из-за одного прогула? Это ведь перебор уже какой-то. Ничего страшного, Ванда была в ситуациях менее приятных. И она знала, как действовать — мигом вниз по ступенькам к чёрному ходу, затем под чужие балконы, потом уж и на чужие балконы… и вот оно, родное окно! Закрытое на задвижку. — Пап? Ты там? Это снова я. Мне, это… Хромой уже поддал, не волнуйся! Ты… ну… прости, что я не сказала, в этом же проблема, да? Щёлк — закрылась вторая задвижка. Этому заявлению перевод уж точно не нужен, и без того всё ясно. И на такой случай есть варианты, выбор. Можно уснуть прямо на балкончике. Но он грозится обвалиться последние года четыре, да и это уж чересчур похоже на её выкрутасы лет в четырнадцать. Можно пойти к Тоби. Он живёт один, но в столь позднее время подъёмники отправляются раз в полчаса, а спать хочется прямо здесь и сейчас — полудремота на корабле нисколько не помогла. Можно пойти к Бензо. Но Миранде надоедать нет никакого желания, она же не даст ей просто так на полу спать, рыбы своей снова нарежет, заболтает, а ей утром рано вставать. В таком случае остаётся единственный вариант. Самый надёжный. — Ты вернулась! Силко не настолько силён, чтобы по-настоящему сжать или сдавить, но он пытается. Сна ни в одном глазу, хоть и волосы растрёпаны, и на плечах болтается перешитая вандовская майка под отцовской рубашкой. На ящике валяется заветная книжка по алхимии, на достаточно безопасном расстоянии от подсвечника. Ванда-то после встречи с Хромым сразу зашла к мелкому, как-никак, а ради этой книги Бензо раздел картёжников пять-то точно. — Итан не пустил? Силко спускается по ступенькам, ноги заплетаются, он то и дело поворачивается, останавливается, машет рукой, скорее зовёт к себе. Мимо балки, парочки пустых бочек и ящика, которые он не без упорства постарался подвинуть — чтобы медвежья спина сюда влезла. Как знал. — Неа. Может он что тебе говорил? Силко качает головой, карабкаясь в родной уголочек, и рядом с плюшевым мышонком из заплаток падает студенческий учебник по алхимии. — Ты меня за предателя не считай, я молчал! Сказал, что с вечера тебя не видел. Но он прямо сильно почему-то волновался, я так испугался что-то… чуть не сказал. Но не сказал! Вот… он потом сходил куда-то, пришёл злющий, говорит мне: «Силко, пошли сегодня на квартиру!»… А я что? Я знаю же, что ты на день всего. Ну я и ответил, что лучше я тут посплю. И в принципе, — смахивает пакли со лба, — я не соврал, мне тут больше нравится. Шумно. А у Итана тихо… Что правда, то правда — Силко действительно привык к одним и тем же песням на полуразвалившемся пианино, к двум виниловым дискам в только что установленном проигрывателе, к шумным азартным играм, к празднованиям и гулянкам, к то и дело приходящему сюда за чем-нибудь особенным бармену. Это создавало чувство того, что он в этом мирке не один. И никогда не будет один. — Да лежи ты спокойно, мне места хватает. При горящих свечах засыпать немного непривычно, но веки настолько тяжёлые, что яркий свет вместо оливковой пелены на потолке не кажется таким страшным препятствием. Силко в ста слоях одежды жарко, понятное дело, а потому Ванда не отвечает, когда детские ручонки снимают с себя старую накидку и перекладывают на её спину. Надо будет мелкому плед взять — хоть какой, а больше похож на одеяло. — Расскажешь, как на песенном рынке было? Вам понравилось? Там были рыбы с крыльями? А осьминогов пробовала? Ванда? Хватает мышонка, прижимает к себе и подлезает под краешек накидки, к самому сердцу, утыкается носом во впитавшую корабельные запахи футболку и сладко вздыхает. Как бы ни было тяжело открывать рот, каким бы препятствием ни стала забившаяся под веки пустыня, Ванда рассказывает, полушёпотом, глядя в бездну любознательных глазок у себя под носом. Опуская подробности, конечно, незачем мелкому знать про неудавшийся рок-сет. — Давай я Итану скажу, что тебе там так хорошо было, и он тебя простит? — Не, Силко, не надо. Силко не понимает, что Итан к нему относится по-другому, ведь на ком же ещё исправлять свои ошибки? Особенно, когда это хорошо получается. С Вандой-то сейчас уже бессмысленно разговаривать, даже если внезапно возникнет желание, а Силко ещё можно воспитать, он такой любопытный, маленькая восковая фигурка, которую можно переплавить абсолютно во что угодно. Наглеет только с каждым годом: язык местной шпане показывает он, а кулаками махать Ванде приходится. Иногда сам лезет колотить ладошками по воздуху невпопад, в последнее время ещё кусаться больно научился — у них с Бензо одинаково резцы подточены, а потому Ванда точно знает, что от них мало не покажется. — Ванда, а ты меня когда-нибудь возьмёшь туда? — Угу. Она уже проваливается во тьму дремоты, пока под накидкой протискиваются худющие ручонки. Только и остаётся слабо улыбнуться в ответ, и положить тяжёлую ладонь на костлявую спину — пусть ребёнок спит спокойно, никто его не тронет. Она не позволит. Вот уже и топот ног над головой перестаёт надоедать, сливаясь в единый поток белого шума, когда из долгожданных объятий сна её вновь возвращает всё тот же неугомонный голосочек: — Ванда, а можно я тебе сейчас книжку почитаю? Естественно, ему не терпится, он прождал её целых полтора дня, ему завтра не придётся в две смены отрабатывать наказание у Хромого. — Слушай, Силко, я устала очень, давай… Она обрывает сама себя, и вспышка внезапной бодрости заставляет открыть глаза. Эти слова… она хотел сказать их, даже не задумываясь, по привычке, до боли знакомым тоном лучшего в «Последней Капле» бармена. Пустое обещание, к тому же и ложное, ведь завтра у неё вновь не будет времени, и она знает это прекрасно, но всё равно переносит и откладывает. Отмашкой. Отговоркой. — … давай ты почитаешь, но недолго. Засну если, ты не дуйся только, потом продолжишь. Лады? — Лады. И Силко вылезает из-под её предплечья, перекатывается на другой бок, хватает книгу, подсаживается поближе к Ванде, опираясь спиной о холодную стену. Томик ложится на согнутые колени, и над самым ухом раздаётся почти неслышный шелест страниц. — В основу учебника были положены ка… так, это предисловие. Ага! Алхимия определяется как наука, изу… э не, это введение. Так-так-так, автор хочет, бла-бла-бла, вот! Раздел первый. Алхимические реакции как основа хро-но-ман-тии. Хроно-ман-тия является подвидом элементальной магии и принимает теоретический вид. Её изучение строится на закономерностях физических процессов и алхимических реакций. К ним относятся… Он запинается через слово, берёт побольше воздуха, делает долгие паузы, пока Ванда с плюшевым мышонком на пару слушают что-то о ядерных процессах, о живительных цветах, растущих на спинах горных аксолотлей, о жизни после смерти, которая будет возможна, как только своего расцвета достигнет химтек. Пока одни пальчики переворачивают страницу за страницей, другие машинально пытаются нашарить родную ладонь, и Ванда вздыхает, ложится совсем неудобно, но за руку его берёт. Она тоже не нуждается в просьбах вслух — безотчётно и автоматично, привычка, традиция. — О характере распределения электронной плотности в ге-те-ро-я-дер-ной… фух… молекуле можно судить по… Пианист наверху закончил свой рабочий день, и теперь над головой гремит музыка из проигрывателя — чуть хуже, чем на песенном рынке, но чуть лучше, чем у Кормака в курилке. Ванда слышит Силко через слово, очень отдалённо представляя то, о чём он говорит, она же не учила эту дурь, она всё думала, как занятия сорвать. Хорошо, наверное, что Силко сам всё исследует — ума и желания у него хоть отнимай, зато сброд местный ему мозг не отравит. В этот момент, когда тело уже отказало и опустилось в мир сна, а сознание всё ещё держится на плаву, остаётся изредка улавливать какие-то звуки, произносимые детским голосочком и думать только об одном. Как же ты, Силко, вырос. Мелкий зевает на седьмой главе, загибает страницу, откладывает книгу на покой в уголок и тушит почти догоревшую свечу. Он бы мог залезть обратно в своё гнёздышко, между краем матраца и слезающей краской на футболке, под защиту громадного плеча, хотя… зачем? Он наклоняется вбок, пытается хоть как-то прилечь, голова на голову, ладошка на ухо, коленом случайно прямо в грудь, но не страшно — сейчас Ванда точно не проснётся. Утро наступает так быстро, и просыпаться не хочется совершенно, особенно когда в баре наступила долгожданная тишина. Но нет, приходится широко зевать, разминая затёкшую руку, переворачиваться на спину под галдёж Силко о «дивном новом дне», выползать на лестницу и… с честью и доблестью принимать свою участь. Не так уж и страшно, всё в жизни бывает. Подумаешь, детские наказания, ещё бы в угол поставили и сладкого не дали. Работать под надзором Хромого, потом в баре стаканы тереть, слушать следующую главу учебника по алхимии и засыпать на полу родного подвала — курорт настоящий, никак иначе! Есть только проблема одна — у Бензо через три дня игра, и Ванда там просто обязана присутствовать. Не только потому что не может иначе, нет, её там держит ещё и уговор. Она сама будет сидеть в шикарном зале с приглушённой музыкой, выполняя ту работу, под которую рука у неё заточена — проиграет первую партию, а потом будет сидеть с оружием наготове. И пусть Итан хоть навсегда дверь в квартиру запрёт, Ванда как-нибудь, да сбежит. Ничего, вот когда она за один вечер отдаст все остатки по отцовским долгам, тот по-другому заговорит. Пока в голове крутятся различные планы побега из-под надзора Тоби, дни тянутся отвратительно медленно. На рынке хоть какое-то разнообразие, а вот в баре… одни и те же заказы, одни и те же пьяные байки, одни и те же лица. Изредка зайдёт кто-то совершенно новый, разбавив унылую палитру завсегдатаев-гуляк, но порой судьба преподносит настоящие сюрпризы. — Хэй… плеснёшь «острой розы»? — До девятнадцати в баре не пьют. Ванда не бармен, чтобы Теду коктейли делать, тем более такого состава. В «розе» что только не налито, а в итоге на вкус как спирт, окрашенный экзотическими ягодами. Да их вливают в себя реже, чем плещут… На раны. — Стой! — Ванда выскакивает из-за столика, чуть не обронив лампу, которую она битый час пыталась починить, и обращая на себя слишком пристальное внимание Тоби. — На кой тебе она нужна? Тед молчит, полуразвернувшись к выходу, но не нужно быть светочем знаний, чтобы заметить, что с левой рукой что-то явно не так: перебинтована слабо, видно, что сам наскоро пытался, да ещё настолько грязными бинтами, словно он специально их по стокам пустил — точно не свежие из зелейной лавки. Не было такой повязки у него, когда Ванда с Бензо на кораблике отчаливали на «ярмарочный рай». Да и морда у Теда, пусть и наглая, но обычно в краске, а сейчас он — что призрак из Ям, никогда не видевших солнца. — Ты это… того? Хлопает по собственному предплечью, всматривается в чёрные глаза — Тед разворачивается, почти что нехотя, глядит на Ванду. Недолго. С опаской. Кивок. Надо же, саданулся обо что-то, и внезапно к ней за «розой» бежать? Неужели бабка с гнилым зубом ему пару склянок прописать не могла? Но Тед же «один из них», Тед имеет такое же право завалиться к ней и выпросить крепкий коктейль, как и Деррел, как и Бензо, как и Йошики, и Ферд, и Луис… Пожалуй, башкой-то Ванда до этого доходит, но как же редко она ей пользуется. Так и хочется его развернуть, да пинком под задницу — бесит неимоверно, порой и просто без повода. За то, что трётся рядом, за то, что деньги с ним делить приходится, за то, что морда у него для битья создана. — Спускайся тогда в подвал… я Тоби попрошу, тут нельзя, у него с этим… строго. Зачем? Зачем-зачем-зачем? Наверное, нервы просто сдают уже перед походом в казино, нужно чтобы всё идеально было, а как Тед одной рукой повозку отчищать будет? Грязная вода, плещущая густыми каплями, мешающаяся с потом и ненавистью к тем же людям, которых он так недавно боготворил. Он пришёл к ней. К Ванде. К единственной из их группки испытывающей к нему необъяснимое отвращение. Пришёл не к Деррелу, прихвостню его, не к Бензо, с которым они ссорятся-ссорятся, а потом как ни в чём ни бывало шары в вестибюле барона катают. К ней. Вот поэтому, наверное, Ванда и согласилась. Любопытство. — Тед навернулся, плеснёшь ему «розы»? Тоби вздыхает с недоверием — по глазам видно, что думает о том, как «роза» уйдёт прямиком в желудок, но в конечном счёте сдаётся, отмахивается и отдаёт бутылку вместо коктейля — заснут в подвале, ему же проще детсадовским надзирательством заниматься. Просить его «розу» сделать после столь великой щедрости уже неудобно, а кожу протирать и такое пойло пойдёт. — Вааанда, а чё этот тут делает? У Теда была возможность усесться на бочку, шлёпнуться на ящик, в конце-концов прижаться к опорному столбу, но он почему-то сполз по стенке на матрац Силко, уже начавшего активно возмущаться. — Иди погуляй. — А ты мне не указывай. Ванда вроде как обещала, что ещё один выпад против Силко — и она терпеть не собирается, но в этот раз кулаки не сжимаются, кровь не вскипает, а перчатки там, в комнате, у отца. Тед не грубит. Тед просит. Силко делает вид, что сам решил размяться, зевает, вальяжно распахивая дверь и чуть прикрывая её за собой — через пару минут же прибежит обратно и подслушивать усядется. — «Розу» дай сюда. — «Розы» не было, но это в неё обычно льют, Тоби отдал. Подсвечник на камне, лёгкое потрескивание и ослабляющиеся туры бинта. За вскрытой пробкой таится резко пробивающий нос запах, которым в чувства можно даже мёртвого привести. Самое то для Теда, который с каждым оборотом медлит, поглядывает беспокойно на бутылку, потом на грязную повязку, нервничает. — Ты оставь мне тут, а сама иди. Ну как же, сейчас, Ванда так и разбежалась — в подвале много чего ценного есть, Тед упрёт ведь и не стыдно будет. Так она ему и заявляет об этом, в нетерпеливом раздражении разматывая бинт за Теда. — Чё ты как долго тянешь, будто никогда не… ух ё… это… ты, блять, ты… где так?! Ванда много что повидала за свои недолгие годы драк с уличной шпаной, но последствия её особо не интересовали. Сама она редко получала что-то серьёзнее разбитой губы и пары-тройки ударов, ещё несколько недель напоминавших о себе синяками. Раны видела. На других, правда, но видела же. Хотя те были свежие, от её кинжала или перчаток, с алой кровью, с криками и бранью, с угрозами и быстрыми шагами прочь с улицы. А сейчас невольно приходится поморщиться, пусть и на секунду, выругаться и чуть не бросить бутылку на пятна матраца. — Не твоё собачье дело. Плесни, сказал же. Предплечье горит воспалённым огнём, медленно плавящим всё на своём пути, с каждым днём распространяющимся всё дальше и дальше. Кровило, наверное, когда-то, на бинтах-то точно есть уже потемневшие пятна, но сейчас и не углядишь их за липкой белизной, просачивающейся между малюсенькими квадратиками марлевых салфеток — вот эти, наверное, точно в зелейной лавке дали, они вроде посвежее. Предположение, конечно, хорошее, но абсолютно ложное — Ванда вытягивает верхнюю салфетку, старается не дышать над густой зеленью, почти высохшей, но всё ещё до тошноты пробирающей вонью, которую и с ароматами Нижних Линий не сравнишь. — Потом плесну. Сниму сначала и плесну. Сиди давай, не дёргайся. Тед редкостный мудак, но уж не настолько, чтобы сейчас ему отказывать. Он, вон, даже боль чувствует. Даже выдыхает резко, когда Ванда по оголённому мясу провозит очередной позеленевшей салфеткой. Даже отворачивается, зажмурившись и со всей силы двинувшись затылком по стене. Даже бросает редкий взгляд на обнажившийся ужас, кривит лицо и закрывает глаза ладонью. — Тихо! Не ори, а то щас ещё пизды наверху дадут. Ну?! Тед?! Тед?.. Тед, ты… Меж средним и безымянным пальцем прижатой к лицу ладони появляется чернота, не проницательная, не жгучая и самоуверенная. Тед глотает тягучий воздух ртом, тщетно пытается себя заткнуть, напряжённо пялится на огонёк в подсвечнике. Ванда почему-то раньше считала, что смотреть на Теда в отчаянии и боли — то ещё развлечение. Что жалкое существование его — приятное наслаждение. Оказывается, не так уж это и радует. Неприятный осадок на душе от всех тех мыслей, когда ощущаешь неестественное тепло, когда в руках держишь горящее предплечье, когда смотришь на проступивший пот, когда слышишь приглушённый тканью крик. — Силко? Ты ж там, я знаю. Притащи бинты… а хотя не, давай всё вообще. Вполне ожидаемо — дверь действительно приоткрывается со скрипом, и в щёлку заглядывает парочка бирюзовых глаз. — Фу, не буду я ему свои бинты отдавать, мне нужнее. Пусть сам идёт, если ему так надо. — Силко… тащи бинты, мне ещё раз повторить? Мальчонка вздыхает, шлёпает ногами по лестнице, закатывает глаза и показательно морщится, но указания неукоснительно исполняет. Вскоре у колена Ванды прямо на пол падает целая аптечка. Силко задерживается на несколько секунд — наклоняет голову, смотрит сначала на рану, потом на лицо Теда, ухмыляется и, не проронив ни единого слова, уходит, на этот раз уже хлопнув дверью, ведь смотреть больше не хочется — стало совсем неинтересно. — На. — Чё это? Тед прекращает стискивать зубами накидку, служащую Силко одеялом, и смотрит на коряво разломленную таблетку, что суёт ему Ванда. — Это обезбол, не собираюсь я тебя травить. Уже без снисхождения, тише и мягче. Тед не задумывается, глотает прямо так, насухо — отказывается от протянутой бутылки. Вновь загораживает лицо, будто бы на Ванду смотреть ещё хуже, чем ощущать добела раскалённое железо на предплечье. Морозный холод на чистой марле — алкоголь сохнет быстрее воды. Ванда опускает смятое подобие салфетки медленно и почти что аккуратно, но и это не помогает — стоит только зачерпнуть липкую густоту из раны, как Тед одёргивает руку, вырывается, вгрызаясь в накидку, пока зубы не сведёт. Ладонь инстинктивно устремляется вниз от лица, лишь бы что-нибудь сжать, ухватить посильнее, словно это утихомирит боль. — Щас отпустить должно. Почищу и завернём обратно, не полошись тут, ещё хуже только сделаешь. Зелень сменяется желтизной, салфетка к салфетке, капля за каплей. Ванда кидает их подальше от матраца — Силко как-никак здесь потом спать. Тед под накидкой изредка всхлипывает, в искренней надежде, что его не слышно, и Ванда подыгрывает, концентрируя всё своё внимание на воспалённых краях пораженной кожи. Вот уж и мазки становятся белёсыми, вот на марле оказывается свежая кровь. Шакал возомнивший себя волком, кто он сейчас? На этом сыром полу, в подвале бара, давно ставшего пристанищем для отверженных, уголком пьяноватых трудяг, домом беззащитного ребёнка, маяком для потерянных и последней памятью о забытых. — Да сиди ты спокойно! Крик Ванды явно не настраивает на умиротворение, от него только страшнее, оглушительный гром, железный кулак в паре дюймов от глаз. Накидка — ужасный шумоизолятор, и как бы Теду сильно ни хотелось заставить себя замолчать, он попросту не в силах это сделать. Радует только одно — без обломка таблетки было бы в разы мучительнее. — Тееед… а ты… как это получил-то? У тебя тут… ну… что-то… это, как сказать-то… Ванды щурится в тихом подозрении, чуть наклоняясь над предплечьем. В рану пальцем не полезешь, но собственного зрения вполне достаточно, чтобы усмотреть тонкие ниточки тёмной синевы, отчётливо обращающей на себя внимание. Если глаза Ванде не врут, то это гифы, а где гифы, там и… — Ма грибы резала, знаю я. Грибы резала? Мачеха у Теда? Явно не на еду, если она стоять-то нормально не может. Да и причём здесь… И тут до неё наконец-то доходит. — Это те самые? Это… она тебя полоснула? Отравленным ножом?! Да… это… это… блять… Оно же… ты к зелейнице ходил?! Надо срочно… Она не находит нужных слов, пытаясь краешком салфетки подцепить нить и прекрасно понимая, что не сможет. И не стоит — грязь лишнюю затаскивать только. Порвёт ещё — и лишится Тед руки. — Ходил. Из укрытия накидки появляются сначала растрёпанные кудри, затем испарина лба, а только потом уже и Бездна в глазном яблоке — радужка у Теда что зрачок, неприятно на неё долго заглядываться. Но приходится, ведь Тед больше не пялится в пустоту, он смотрит прямо, с горечью безнадёжности. Для Ванды находка ужасная, а он-то знает. Он смирился. Вторая половинка таблетки уже ложится на язык — так много нельзя, но сейчас выбора нет. — И чё сказали? Дева помилуй, оно же… — Сказали, что работа тонкая. Бабка не сделает так, мол, когда почернеет, ты приходи, отпилим… — прерывается, сжимая руку в кулак, — … вот я и жду. Но больно, что пиздец полный. Тед всё поглядывает на бутылку — с каждой секундой идея прожечь желудок уже не кажется такой ужасной. — Тед… ты мне так и не сказал, тебе так мачеха пропорола? — Мать. Осекает, огрызается. Прорычал — и снова впивается в накидку, пока Ванда перебирает в руках склянки — ничего особенного, кроме ещё горки обезбола, нет, а потому придётся просто салфетками всё обложить. Только не поможет оно, и они оба это понимают. Чёрные рынки Зауна богаты на товар, и те, кто говорит, что нигде и ни за что нельзя купить чувства, глубоко заблуждаются. Чувства можно купить. Порыв эмоций, сладостное самозабвение и минутное блаженство — тонкие нити в маленьких пакетиках. От них так хорошо, экстаз, восторг, ощущение того, что весь мир у твоих ног. Но в отравленном городе не место воодушевленной жизни, и если сначала изящные пальцы аккуратно вскрывают свою первую попытку забыться, насмешливую месть сгорбленной спине, свирепо быстрым шагом удаляющейся от захлопнутой двери, то уже через несколько месяцев дрожащие руки в животной тряске разрывают бумагу пакетика с невиданной скоростью, с голодом и нечеловеческой страстью. Тед не похож на своего отца, со зверской ненавистью скрывшегося в изумрудной дымке, нет, у него лицо матери. Не хватает только гематом от груди до таза, пистолета у виска, да щелчка спущенного курка. Как бы мачеха раньше времени его портрет не завершила. — Ты… это… ну… не пойдёшь же к ней обратно? — Сейчас не пойду, — Тед осматривает рану, говорит неторопливо, берёт долгие паузы между словами. — Недельку ещё, а потом всё, надо будет. — А если она тебя прирежет? — На пепел мой харкнёшь, значит. Вторая половинка таблетки была очень кстати, раз к Теду вернулся привычный яд в голосе. Напряжённые плечи опускаются, а пальцы высвобождают из своего плена накидку. То, что Ванда комкает, салфетками назвать сложно, но это всяко лучше открытой раны, с каждым днём расползающейся всё дальше — когда от гноя, когда от иссиня-чёрных гиф. — Она же всё равно умрёт, Тед, а ты… ну, тебе бы и пожить можно, так-то. Ну что ты бьёшься, её не спасёшь уже. Вот уж и верхние салфетки прикрывают малиновые края, и не поверишь сразу, что под ними происходит. Тед шипит, задерживает дыхание, но слова, только что сказанные Вандой, заставляют его вздрогнуть, встрепенуться, отрывая кудрявые волосы от холодной стены. Он словно жизнь вдыхает, и в глаза возвращается блеск, нездоровый и яростный, пугающее зеркало Ванды. — Я знаю что она умрёт, ебанатка дубоголовая! Моё дело в том, чтобы это случилось как можно позже. Чистые бинты на коже ощущаются совсем по-другому, и не мягко же ложатся, но кажется, что ничего приятнее на свете не существует. Не тяжёлые от мутно-алого месива, а белые и лёгкие. Создаётся такое ощущение, что их вот-вот у зелейницы забрали, и они всё ещё пахнут её лекарским пристанищем. — И чё, она на тебя с ножом бросается, а ты стоишь просто? Ты хоть бы… — Легко тебе говорить, переросток, у тебя вся жизнь лёгкая до пизды, так лучше и молчи. Что я сделаю по-твоему? Бить её в ответ я не буду, твоему примеру не следую. Ванда нарочно перетягивает бинт слишком сильно, и Тед закусывает губу, прекращая свои выпады. Пусть с Бензо или Йошики так говорит, а она терпеть не собирается, как-никак, предупреждала уже. — Ну оставь её просто тогда. Тут поживи, у Деррела, вы вроде как нормально друг с другом, пустит же. — У Деррела ещё одиннадцать ртов в семье, сама подумай, на кой я там сдамся? Да и вообще, ма я не оставлю. Рука не поднимается, — усмехается иронии. — Она… вот что она без меня делать будет, советчица хренова? Ходит она плохо уже, деньги не водятся, если только что из карманов моих вывернет. Да и меня она уже забывает помалёху, вот и боится порой, не столько «бросается», сколько защититься хочет. Я ей хоть еды припру, заместо денег-то, у неё выбора нет, ест. А выйдет если? Ноги ведь… чё, её левые люди по доброте души целой до дома дотащат? Или силовичок какой попадётся, она на него по дури кинется, а он чё, разбор будет вести? Пристрелит и всё. Эх не, ты мне давай-ка не говори, чё и как я делать должен, тяни бинт лучше и всё. В свёрточке с надписью нет ничего, кроме названия лекарства, не написаны дозировки, не указаны побочные эффекты, в которые, чувствуется, входит внезапная разговорчивость. Правильно Тоби Ванде говорил: «Слушай врагов своих, им правду сахаром засыпать незачем». И пусть Тед ей не был настоящим врагом, в словах его нередко проскальзывала истина. «Только руками махать и можешь», «за ребёнка своего нас продашь, и не стыдно будет», «без твоих выкидонов уже бы давно денег собрали», теперь вот «жизнь у тебя лёгкая, так молчи». Наверное, действительно лёгкая, раз не из её предплечья сейчас гной лил, раз не приходится ей последние деньги отдавать тому, кто с каждым днём теряет человеческий облик. Ну что же, надо отвечать правдой на правду. — Знаю я, что моё мнение тебе нахуй не сдалось, но ты труп жалеешь. — Дело говоришь. Мне твоё мнение реально нахуй не сдалось. Ванда замалчивает ответ, хоть и уверена в том, что сказала всё по делу. Ведь синеватая зараза глубоко прорастает, паразит же, что с него взять. Потихоньку да и открывает для себя новый лакомый кусочек в черепной коробке, поселяется меж борозд и извилин, медленно отравляя сначала память, потом уж и речь, и зрение со слухом. А дальше дело за малым — пустить чёрные нити глубже, дождаться последнего выдоха и разворачивать жуткое пиршество на широкую ногу. То, что изначально приносило радость и гармонию является лишь маской, уловкой убийцы, которому не нужно сознание, чтобы поиздеваться над своей жертвой. Ванда мало что знает о мачехе у Теда — видела она её лишь один раз, когда та ещё ходить могла и ввязалась в перепалку со служащими на станции. Всё остальное она слышала от Бензо с Деррелом, с которыми, видимо, Теду откровенничать было проще. — Ма ж не всегда такая была. Вам всем судить-то её легко. Конечно, на улицах усмотрели пару раз, и считаете сразу, что вы лучше неё. Да она… не встреть животное это, была бы не последняя женщина в бою-то. Она всё говорила раньше, что ей бы в доспехи и в Ноксус. Саблю учила меня держать. — У тебя сабля есть? — Ванда сама не замечает с каким неподдельным интересом задаёт этот вопрос. — Была. Продали. Сейчас про Ноксус редко вспоминает. Говорит иногда, что контрактникам платят славно, и что я пойти должен. А я и так хочу. Умрёт когда, соберу всё и пойду. Два узла бинта держатся крепко, такое точно не спадёт. Былая разговорчивость Теда исчезает, как только Ванда заявляет негромкое «ну вот и всё». Отдышавшись и пользуясь недолгим облегчением, обеспеченным обезболивающим, Тед встаёт и, ни проронив ни слова больше, устремляется к выходу. Ну да, приходил он точно не поболтать, ему за вандовский счёт хотелось рану почистить, вот и всё. Пожалуй, меньше нужно угрожать тем, кто с тобой плечом к плечу дорогие безделушки в Пилтовере ворует, тогда и отношение будет другим. И всё же, надо бы Теду что-то сделать. Без разницы, как гифы в тело попали — ещё полгодика, и прорастут так же глубоко, как и у тех, кто предпочитает разминать их острым ножичком и заливать кипятком. — Слушай, раз зелейница ничего не сделает, может… ну, к пилтошкам сходишь? Нам же нормально платят щас. Ты оставь у меня или у Деррела деньги, если мать карманы выворачивает, а сам потом сходи. С этой хуеборой ведь шутки плохи. — Нам? Нам хорошо платят? — Тед всплёскивает здоровой рукой, разворачиваясь на каблуке. — Правда? Что-то вот я не интересовался у поджигателей с картёжниками, знаешь ли, — щурится в ледяном презрении. — У нас, поломоек, всё пока стабильно. Хотя… вчера вот сапоги натереть попросили, повышение, все дела. Может ещё одну монетку под подошву бросят, вот тогда погуляю на широку ногу! Шаги по ступенькам и открывающаяся дверь. Носик Силко в проёме — всё же подслушивал, как же Ванда не подгадала. Показывает Теду язык, а когда тот по лестнице торопится наверх, бьёт коленом в воздух, словно подгоняя. Да что же это такое, в конце концов?! У них этой ночью чуть ли не посвящение в настоящий мир «челюстей», а Тед даже дешёвые бинты взять не может? Ванда скидывает с себя обрывки марли, перепрыгивает через пару ступенек и застаёт Теда почти что наверху: ещё немного, и будет видна и барная стойка, и спина Тоби. — Хей, постой… давай я тебе одолжу, а? Реально, сходи наверх, а то так ведь без руки останешься. — От тебя, — Тед говорит на удивление резко, словно только что не извивался на грязном матраце, — мне в последнюю очередь деньги сдались. Я тебя «розу» попросил плеснуть, а ты и с этим не справилась. Подачки твои мне тем более не нужны. Бывай, мне ещё дилижанс драить. Не опоздай только. Тоби явно ожидал, что они напьются в подвале, а потому его вечное молчание — знак солидарности Итану — неожиданно сменяется озвученным удивлением. Ванда немногословна, возвращается обратно к своей лампе и возится с ней ещё один час — совсем скоро вечер сменится ночью, и Тоби наконец-то уйдёт. Осталось только придумать, как обойти Гиббса — ему до Ванды вроде как и дела особого нет, но какой-то гений же придумал стойку прямо напротив входа поставить — Гиббс, может, и не хочет, а всё равно заметит. В подвале теперь воняет ужасно, но они с Силко привыкли — один книжонку почитывает, другая расхаживает туда-сюда, нервничает ужасно, бросает взгляд то на ребёнка, то на дверь. — Силко, — перебивает, как только у малого заканчивается тринадцатая глава, — можешь мне помочь? — Ммм? Книжка с хлопком закрывается, и мелкий спрыгивает с бочки, загораясь от нетерпения — чем же он может быть полезен самой Ванде? Как оказывается, ничем особенным. Ванда часто обманывала Силко — говорила о диковинных землях в центре океана, о волшебной дребедени, которую и в Иштале не сыщешь, о том, что у пекаря на Силко булки не хватило, и Ванда совсем не слопала её по пути (правда-правда!). Это была маленькая и смешная ложь, ведь врать ребёнку было нельзя — табу. Сейчас пришлось. Совершенно уверенно и глядя прямо в глаза, она говорит, что просто хочет с Бензо на луну посмотреть и под мостом у огня посидеть. Так тяжело выдавливать из себя эти слова, но она старается, стойко борется до конца, по правилам. — Ты отвлеки его совсем ненадолго, я через чёрный ход пробегу быстренько, хорошо? Мы до рассвета посидим, и я приду, ладно? Силко кивает, он уже наготове, он уже почти бежит к ступенькам, и от этого сердце кровью обливается. Предчувствие какое-то противное, что-то внутри просит его остановить детские шажочки и приподнять стёртые подошвы над досками. — Что б я без тебя делала, а? Теперь её черёд прижимать к сердцу невесомость, её черёд думать о нечеловечески пугающем «а что если?», надеяться, что она сама действительно вернётся. Обязательно вернётся. С билетом в новую жизнь. И тогда столько книжек у Силко будет! Красивеньких, не ворованных, а честно купленных в пилтоверских павильончиках. — Ну всё, отпусти! У тебя минутки две будет, это точно. И действительно — Силко делает именно то, в чём ему нет равных — поднимается к стойке и закатывает такой рёв, что Ванда сама поначалу теряется. Настолько реалистично, да ещё и по команде умеют делать немногие. Сбивчивая речь взахлёб рассказывает о каких-то проблемах, ручонки тянут Гиббса за одежду, а душонка лишь сильнее расстраивается, когда тот пытается отвлечься от ребёнка и продолжить слушать своего дружка по ту сторону стойки. Но не удаётся — никогда и никому не удаётся, Силко ведь профессионал с многолетним опытом, он один раз так же Итана отвлекал, для пущей правдоподобности происходящего прямо на глазах у бедной рабочей, потягивающей коктейльчик из трубочки, без единого писка вытащил шатающийся молочный зуб. Ванда прокрадывается мимо дешёвых элементов декора, проскальзывает мимо парочки ламп в тёмный коридор, бросает секундный взгляд в сторону почти незаметного вдали Силко и выныривает на улицу. На смену духоте и тесноте Линий приходит лёгкий ветерок — сапоги ступают на территорию Променада, и пусть здесь всё ещё нет мостовых, а крыши нижних домов соседствуют с убогими четырёхэтажками, выглядит этот уровень всё ещё поприличнее того хаоса, что творится под ногами. — Мы уж с Йошики хотели пойти тебя вызволять, а ты вон где! Дилижанс «челюстей» припаркован достаточно далеко, но не настолько, чтобы вызвать какие-либо подозрения и у прогуливающихся по увеселительным заведениям прохожих. Что внутри, что снаружи чистота — Тед надраил быстро и на удивление хорошо, пусть и одной рукой. Сидит сейчас рядом с извозчиком и о чём-то болтает грубым полушёпотом — на Ванду даже и не глянул. — Поднажмите там, что так долго? Привычно едкие замечания Аллы, подтянутой девицы с двумя металлическими пальцами, подгоняют быстрее застёгивать пуговицы, и Ванда вновь ощущает, что её вот-вот стошнит. Скорее всего перенервничала просто, а сопливые прощания с Силко всё усугубили и нарисовали отвратительную картину в её воображении. Ванда терпеть не может формальные жилеты. Первый раз, конечно, такой надевает, но уже понимает, что второй раз под дулом пистолета не нацепит. Бензо выглядит чуть получше, пусть и прогадали немного их гнилозубые друзья, подыскав пиджак на размера два побольше, но в общем целом, с чистой рубашкой и вычурной печаткой на среднем пальце очень даже ничего. Сколько заунят не ряди, они так и останутся потрёпанными воробьями, только теперь в чуть более дорогом шмотье, а потому стоит только им вылезти из пустого дилижанса, как Алла, сдерживаясь от смеха, отводит от губ мундштук и напоминает поменьше открывать рот. Дверцы захлопываются, и Ванда делает пару шагов вперёд, ощущая, как спину прожигает обиженный взгляд Теда. Ничего, у каждого своё место, не она распределяла роли в театре абсурда, она вообще отговаривала их всех ввязываться в столь серьёзные дела. А раз уж ввязались, то нечего жаловаться, ведь они играют по чужим правилам, и каждое отклонение в сторону карается предупреждением, назад — выстрелом в спину. — Не облажайся, картёжник. Боюсь, тебе кость на металл мы не сменим. Алла выдыхает фиолетовый дым — грязнее от этого променадский воздух точно не станет. Бензо лишь кивает в ответ, и пусть на лице его не читается ничего, кроме сосредоточенности и устремлённости, Ванда знает, что он волнуется. Маменькин сынуля, даже сейчас сказал ей почти что правду, обещал, что в картишки сыграет парочку раз и домой вернётся. Ванда тем временем со своими уже почти четвёртый день не разговаривает. Глаза слепит играющая круглыми лампами символика главного казино — пилтоверское развлечение на Заунской территории, попытка сыграть в «опасных ребят», не отходя далеко от моста. Взмахом руки в единственной перчатке, доходящей до локтя, Алла приветствует громил на входе, и они послушно расходятся, пропуская Ванду на единственные в центральном Зауне территории, куда пока не ступала её нога. Ну что, иллюзия богатой жизни, ты дождалась, твоя принцесса на ржавом коне вроде как притопала и сейчас изо всех сил удерживается от того, чтобы не открыть рот от восторга. Она идёт вперёд неуверенным шагом и озирается по сторонам — на лица баронов в вычурных шляпах и затемнённых очках, на отливающие золотом каблуки, на фишки из настоящих рогов скаллашей, на пирамиды фужеров с пеной игристого вина, на роскошные синие карты, на дым сигар и фирменные респираторы с дорогим воздухом на любой вкус. Витражи над головой в разы необычнее тех, под которыми они с Бензо валялись почти целый час. Лёгкая музыка и непринуждённые разговоры, лживые улыбки и заигрывающие предложения, но самое главное… купюры. Настоящие бумажные деньги, которые и в пилтоверских домиках сложно упереть, а здесь они в таком количестве, да ещё и громадным номиналом… Кто-то сгребает фишки за полукруглыми столами, кто-то потягивает виски со льдом, бросая сапфировые «кости», кто-то вращает барабан, а кто-то пытается доказать свой профессионализм в иштальской рулетке. Такого разнообразия они не видели ни в одном игорном доме, и это понимает даже Бензо, чья маска непоколебимости чуть спадает, и почти детское восхищение, отравленное малейшей каплей страха, расходится по юной крови. В дальнем зале приготовлено нечто чуть более интересное, чем полупрозрачные игральные шарики и расчерченные доски. Двери за спиной закрываются, и вот уж Ванда отрезана от царства недостаточно высокого риска и бережливого расчёта ставок. Ножки стульев из ионийского сандала упираются в гранат коврового покрытия, окружают стол, предназначенный для единственной цели — игре в настоящее командное пилтоверское таро. Это уже не на ящик картонки кидать, не обходить жуликов на Нижних Линиях, здесь на каждое обращение вскрывают новые карты, над которыми до этого месяцами работают профессионалы-художники — для каждой партии своя уникальная коллекция. Неизменны только роскошные и сочные майки, золото с синевой. Ничего страшного, Бензо срывал банк в игорных домах, ему это не в первый раз приходится делать, ему же доверяют, раз он сейчас сидит напротив рубиновых когтей и трости, увенчанной серебряным языком кобры. Слабое покашливание, натянутые улыбки и безмолвные приветствия. Пора начинать. По карте перед каждым лицом, предвкушающим начало первого обращения. Ванда перебарывает волнение и аккуратно переворачивает свою. Хорошая новость — ей попался аркан. Новость ещё получше — нулевой. Вытянувший Шута всегда тянет ещё, и если в обычной игре Ванду бы это расстроило, сейчас она рада, что всё идёт по плану, ведь чем меньше будет их сторона, тем сильнее преимущество Бензо при следующей сдаче. Опасно? Быть может. В первом обращении никто не выбыл, и совершенная случайность приводит к тому, что при второй сдаче Бензо всё же выпадает туз жезлов — самая слабая масть, дающая право срезать колоду и начать раздачу самостоятельно. — Первый раз, мальчик? Мужчина в годах за противоположной стороной стола нахально посмеивается, но Бензо не отвечает — ни словами, ни мимикой. Вместо него это делает Ванда— лишь на мгновение теряется, дёрнувшись от нахлынувшего шока. Огромный рубец от ожога на шее и… голос. Она помнила этот голос. — Что уши развесила, шавка плешивая? Дверь по лбу, пистолет перед глазами, сырость Муравейника и единственный раз, когда она видела отцовские слёзы. — Мальчик, неужели вас не обучали отвечать старшим? Это точно он. Один из них… один из… «масок»? О нет. Столько раз Ванда сталкивалась с ним — тот постоянно обещал пристрелить её, как вшивого котенка, на повышенных тонах разговаривал с Итаном, заявлялся в разгар ночи и объявлял своё появление выстрелом в лампу — такого не забудешь. Ванда делает глубокий вдох, и все её мысли обращаются вокруг того, что этот вечер обязан закончиться только успехом и никак иначе. Выбора нет. — Разговоры во время сдачи штрафуются предупреждением, сэр. Из уважения к старшим, делать я вам его не стану. Первое слово Бензо говорит только после того, как колода окончательно ложится на стол. Очень наивно со стороны господина «масок» полагать, что Бензо не знает элементарных правил, и его замечания явно задевают нужную струну — густая бровь слегка поднимается, средний и указательный палец постукивают по столу. Торг проходит достаточно быстро, особенно для Ванды по уговору сообщающей о заявке с идеально подходящим названием: «малая». С завершающим смещением стрелки по циферблату игорных часов Алла откладывает мундштук, и долгожданная главная фаза наконец-то начинается. Из козырей у Ванды снова один только Шут, и пусть его и можно использовать для спасения последнего хода, никакого желания сбрасывать аркана у неё нет. Устроилась довольно удобно — даже не пришлось учиться замысловатым техникам и вспоминать чудесные правила математики, о которых рассказывал Бензо: она играет, как может. Иными словами, отвратительно. Удар трости по ковровому покрытию и несдержанный смешок — Ванда быстро выбывает после подсчёта, и фишки бесслышно ускользают по начищенному покрытию в противоположный конец стола. Неоновая черта на полу определяет границы, за которые Ванда не может заходить, но, встав с мягкого стула, она и не задумывается над тем, чтобы идти вперёд и заглядывать в колоду соперников. Она на шахматной доске, и для неё есть свой уголок на заветном поле — прямо позади Бензо. Револьвер на месте — отработанная схема, при обыске найти не так уж и просто, а доступ быстрый, годы кражи коньяка из бара сделали своё. Вечная хранительница — в шестнадцать лет стояла наготове с перчатками, а сейчас уже умеет стрелять. Семь раз из десяти попадает в цель, остальные три… дело удачи. — Маг. Йошики очень старается говорить ровно, но голос предательски срывается — всё же, он надеялся молчать всю игру, а тут как назло ни одного козыря, кроме совершенно бесполезного. Маг устремляется в общую колоду, в руку вместо него набираются три штрафные карты, а в воздух вырывается фиолетовый дым. Тик. Тик. Тик. Звон часов объявляет о третьем обращении, и Ванда закрывает глаза. Дева Ветра, помилуй пока что живых детей твоих. Скорее всего, мужчина со змеиной тростью Ванду не узнал, ведь мертвенно-холодные глаза на ней никогда не задерживаются. Всё же, несколько по-другому она представляла это лицо, чаще всего скрываемое под маской кабаньего черепа. И сейчас каждая деталь вызывает у неё почти что нездоровый интерес — от треугольника родинок под глазом до множественных рытвин от лезвия клинка на подбородке, от подведённых жирным чёрным карандашом глаз до напомаженных волос. Стоять на одном месте скоро становится невыносимо, и Ванда подходит вплотную к ограничительной линии, отдаляется к стене и устраивается поудобнее под громадной картиной — закат в порту, искусно написанный дорогим мастихином подлинного умельца. Такого же умельца, как и Бензо. Если хорошенько подумать, то кобальтовый костюм ему всё же идёт, как и золотая брошь над грудным кармашком — эту бедной Мэггс не пришлось разыскивать по всему Пилтоверу, Бензо её в материнской лавке одолжил. Дорогие кольца вместо привычных поделок, галстук с золотыми узорами и в коем-то веке причёсанные волосы, по-настоящему вымытые с чем-то явно более ароматным, чем щелочное мыло. Прибавить ему немного годков, и за своего бы сошёл в кругах заунских баронов или пилтоверской аристократии. Карты послушно парят в его руках, повинуясь малейшему движению, для него они такие пластичные, такие послушные, такие родные. Даже штрафные он набирает без следа волнения, ведь все предыдущие ошибки он сделал специально, в погоне за заветным Магом по центру колоды. Сейчас разворачивается шоу всей его жизни, и «маски», кажется, начинают это осознавать, ведь завершив подсчёт, Алла вежливо, но не без издевательской нотки насмешки, объявляет: — Тройка удле, господа. Фишки в чуть большем составе возвращаются к родному краю, и вот из-за стола выходит уже один из их противников. Обращение за обращением, ход часов, редкие вздохи, фиолетовый дым, блеск вспышек под потолком — Бензо аккуратен и последователен, хладнокровен и чертовски удачлив. Ванда помнит правило — ни единой эмоции, не бояться, смотреть в глаза. Она ходит по своей части зала, разглядывая то вазы, то ручной работы химлюстру, в которую закачана ослепительно белоснежная жидкость, лишь бы не опускать взгляд на карты в руках Бензо. И всё же желание берёт над ней верх, и она тут же жалеет о том, что мимолётно глянула вниз — у Бензо ни одного удле, если только не считать нулевой Аркан, о котором он был вынужден объявить сразу после сдачи. Но что на нём при таком раскладе можно сделать? К разграничительной линии перед Вандой подходит дама в монокле с замысловатым механизмом, беззвучно обращающимся прямо над линзой, и они смотрят друг на друга, долго и пристально, через несуществующий барьер, обмениваясь безмолвными репликами и многозначительными взглядами. Однако затянувшийся молчаливый диалог не приводит к успеху — никто так и не переступает за линию, заставив противника автоматически проиграть обращение. Вернувшись к Йошики, уставившемуся прямо на господина со змеиной тростью, Ванда вновь ощущает чувство накатившего холода. Им страшно, обоим, они — лишь гости в незнакомом мире дорогих тканей и неоправданно огромных рисков. Дети на минном поле — любое неверное решение приведёт к мгновенной смерти. Тик. Тик. Тик. До подсчёта остались считанные минуты. Хочется зажмуриться, отвернуться, лишь бы на противоположной стороне не видели животного испуга. Ни одного удле. Это как минимум минус сотня с возможного количества очков. Вот и всё, конец. Внутри всё сжимается, рука уже готовится нашарить револьвер — не то застрелиться самой, не то пустить пулю господину с тростью. Да простит её отец. — Объявляю прощение. Вспышка в наэлектризованном воздухе. Бензо сбрасывает Шута, наскоро меняя масть, и добавляет сверху самые высокие по достоинству карты. Компенсацией «маске» идёт простая полуочковка. — Беру защиту. — Ответная защита. Алла быстро перебивает разодетого во всё зелёное противника, и они оба одновременно поднимаются с высоких стульев. Ничья. Вот он, последний оборот. Наступил чуть раньше, чем хотелось бы, но рано или поздно они бы к этому всё равно пришли. Один на один — уличный шулер против господина с тростью. Поединок на смерть, война двух стратегов, одного с опытом, другого — с пригоршней невиданной наглости. Нервы на пределе. Вот сейчас её точно стошнит. Они с Йошики смотрят друг на друга, вчерашние воришки, убегающие от пуль по старым станциям, полузаметными жестами успокаивают себя, ведь они уже на финишной прямой, всё должно быть хорошо. — Кобра с защитой. Заявка с высокой значимостью. Настолько высокой, что дама с моноклем приоткрывает рот, но тут же умолкает — так глупо проиграть обращение ещё до его начала. У «маски» на руках точно больше восьмидесяти очков, раз он так бойко начал торг. Бензо может либо отдать ему преимущество в главной фазе, либо заявить ответную «кобру». Он втягивает побольше накалившегося от напряжения воздуха, и выбирает третий путь. — Гончие псы. Без защиты. Утроенная ставка, выше уже ничего нет. Ванда отворачивается, не желая смотреть на карты — не то спугнёт удачу. Всё или ничего. Господин с тростью учтиво кивает, закрепляя выигрыш Бензо неписанным контрактом, и в последний раз стрелка часов отправляется в путь по игорному циферблату. Волны на великолепной картине кажутся столь настоящими, что Ванда почти что не моргая всматривается в них. Чёрный омут, окружённый бирюзой. А ведь через три остановки под ней в родном подвальчике засыпает Силко. Почему она была так немногословна с ним? Песок сквозь пальцы, так хочется обнять мальчонку ещё раз, пообещать, что всё будет в порядке, а самое главное — по-настоящему попрощаться. Она же соврала. Она же обещала вернуться. Родители его ведь тоже обещали. Сахар к чаю на ужин обещали. Пропускной наверх обещали. А потом исчезли, навсегда отправившись в тайный мир духов. Ну уж нет, Ванда не позволит Силко пережить всё то же самое во второй раз — она спустится по ступенькам «Капли», каким бы ни был исход последнего обращения. Она самой Смерти шею свернёт, а ребёнка одного не оставит. Сейчас пора взять себя в руки, сложить трясущиеся ладони в крепкий кулак и встать прямо за спиной Бензо. Кудри лишь слегка касаются жилета, но этого достаточно — хоть что-то, ведь как бы сильно ни хотелось, а нельзя опустить ладони на мягкие плечи. В душе Ванда знает — всё Бензо понял. Она с ним, рядом, она неделями училась стрелять ровно в цель, она успеет выхватить револьвер. Стук собственного сердца не даёт сосредоточиться, а из головы не выходит одна лишь мысль: как жаль, что не всё можно выразить жестами и безмолвными знаками. Некоторые вещи просто говорят. А она не сказала. Ни под витражами, ни у Кормака, ни в магазинчике, ни на корабле, ни на фестивале, ни в дилижансе. Теперь-то поздно, и нет в её руках волшебных часов, способных повернуть время вспять. Чёрт. Во внутреннем споре. Пятнадцатым арканом поверх колоды. Каждая минута становится всё более и более невыносимой, взгляд бегает, во рту пересохло, ещё секунда — и она задохнётся в зале с идеальной вентиляционной системой. Тик-тик-тик. — Пуане. Господин с тростью непоколебимо верит в свою победу, а потому ему ничего не стоит увеличить свой потенциальный выигрыш за счёт маленького бонуса, чудесного правила для тех, у кого на руках точно больше десяти арканов. Бензо медлит, и его сторона понимает это сосредоточенное бездействие: уже как два обращения они блефуют, ведь полной суммы, которую потребуется сразу отдать в случае проигрыша, у них нет. Алла сверлит глазами веснушчатые руки в кольцах, мысленно поторапливает уличного картёжника, за последние несколько месяцев принёсшего «челюстям» поразительную прибыль. Ему просто нужно сыграть так, как он всегда это делал — непринуждённо, из любви к делу, а не из-за денег. — Шлем. Алла резко выдыхает и почти что выругивается сквозь зубы, словно спрашивая: «Что ты вздумал?!» Такой внезапный ход принесёт Бензо четыреста очков в случае победы, но только если он проиграет… сгорит в два раза больше. Ванда сдаётся, отходит от Бензо, поворачиваясь лицом к стене. Когда же это всё закончится? Тик-тик-тик. Она сходит с ума. Она медленно сходит с ума в слоях дорогой одежды, которая уже начинает её душить, и высокие стены зала внезапно становятся настолько крохотными, что потолок давит на напомаженные волосы. Одеколон, фиолетовый дым из мундштука, зажжённая сигара — все запахи смешиваются в единый поток невыносимой вони, от которой жутко мутит да кружит голову. Туда-обратно. До ограничительной линии и назад. К Йошики, к вазам, к картине, а потом на своё место — позади спины в кобальтовом пиджаке. Невозможно ждать, когда уже всё… Дзынь! Часы объявляют о начале подсчёта, и дама с громадной фиолетовой шляпкой, увенчанной столь же непомерно большим пером, называет числа. Восемьсот тридцать два против восьмисот двадцати семи. Осталось лишь рассмотреть преимущества. Чаши весов трясутся на тонкой цепочке, и любая пушинка способна заставить её оборваться. — Тройка удле, господа. Господин с змеиной тростью передразнивает прямолинейный тон Аллы, которой сейчас далеко не до смеха. — За вычетом шлема восемьсот шестьдесят два против двадцати семи. Окончательно. Слова дамы с пером служат приговором. Какие уж чаши весов, они давно обвалились, пропали из виду, как пропал дар речи у всех, кто присутствовал на стороне «челюстей». Конец. Это конец, у них же нет всей суммы. Какие… да какие идиоты пускают детей в казино и не продумывают возможность проигрыша??? Что… что делать? Нетнетнетнет… Комок подкатывает к горлу, и впервые Ванда ощущает себя как беспомощный пятилетний Силко в самом центре торговых рядов чёрного рынка. В одном лишь она отличается от своего малого — руками умеет работать наперекор рассудку. Так и сейчас. Пальцы нашаривают револьвер. У неё секунда на выбор. Застрелить господина с тростью? Он не последний человек в своих кругах, это смертный приговор. В его людей? Нет, их слишком много, да и вряд ли они безоружны. В себя? Это ничего не принесёт. В Бензо? Она же не сумасшедшая. На эти размышления времени у неё, естественно, нет. А потому она делает то, что в этот миг кажется ей самым логичным — палит прямо по трубам подачи жидкости в химлюстру. С отчаянным воем она срывается с укрепления, гаснет и разграничительная линия. В темноте она хватает то, что кажется ей рукой Бензо, несётся вперёд, напролом, целясь ровно в трубы на потолке. Единственное их спасение — темнота. В суматохе и неразберихе, в криках и возне, в загоревшихся от упавшей огненной инсталляции коврах в дальнем углу у них есть шанс скрыться. Обтереть жилетом чужие пиджаки и платья, разрушить пирамиду из фужеров, почувствовать запах палёного и внезапно ощутить лёгкость на запястье. — Бензо? БЕНЗО? В давке ничего не слышно, а огонь по другую сторону зала не сильно заменяет химтековское освещение. Непонятно откуда наваливается отыскавший Ванду Йошики, впечатывается ей прямо в грудь, кричит о чём-то и умоляет идти вперёд. — Бензо??? Только на мраморной лестнице и остался свет. Кто-то спотыкается прямо на первых ступеньках, оступившись на высоченных каблуках, летит прямо вниз, принимая участь быть почти что затоптанным. Наконец-то срабатывает оповестительная система, слишком поздно предупреждающая о возгорании, кто-то истошно просит перекрыть подачу кислорода по витиеватым трубкам. В светлом вестибюле становится понятно, что в Ванду вдавился именно Йошики. Длинные волосы путаются в кольце, крупные шпильки где-то выпали, и теперь вся тяжесть причёски только мешает видеть, да и за неё то и дело кто-то как специально хватается. — Бензо?! Так сложно идти против толпы. Невозможно, если быть точнее. Да и нельзя — раз Йошики за неё зацепился, то остальные тоже могут быть где-то здесь. Если Алла заметила, что выстрелила именно Ванда, то она порешает её прямо здесь и сейчас. Но почему… почему она не видит его? Солнце на закате, где же ты скрылось? — Беееензо? Выход, ещё ступеньки, вперёд по улице, за угол, ещё за угол, мимо моста, вглубь Променада, через узенькие переулочки. Надо уходить, надо срочно уходить, надо… — Я обратно, что хочешь делай. Йошики останавливается, как вкопанный, говорит сбивчиво, то и дело плюясь от мешающих волос. — Ты сдурела? Там сгорит всё к хуям, если не зажаришься, так раздавят! Ванда знает. Именно поэтому его путь и лежит обратно к казино. Туда, где стоит жуткий шум, где прогорают ставки, где вместо тухлого заунского смрада от немытых морд по воздуху разливается палитра элитных парфюмерных магазинов Пилтовера. — Ну уж нет. Минутами ранее прижатый к Ванде вплотную, Йошики как-то исхитряется отобрать револьвер, и сейчас преграждает ей путь. — Я выстрелю. Сухому Йошики нечего грозить Ванде. Нечего прижимать дуло к сердцу, нечего верить, что она своими лапищами его не отбросит в стенку напротив. — Я в себя выстрелю. — Пожалуйста! Она набирает темп, уже готовится пробежать под аркой и скрыться за углом, как Йошики делает последнюю попытку. Срывающимся криком, уходящей надеждой. — Я Силко пристрелю! Слышишь?! Я сейчас же в «Каплю» вернусь, спущусь в подвал, припечатаю этого змеёныша к стенке, зубы пересчитаю и мозги выбью! По стенке размажу! Слышишь, да?! — сам отдаляется от Ванды прочь, как раз в направлении к станции. — Сколько тут пуль? Все истрачу, понял? Мне ничего не стоит, я по крысам из Ям палил уже! Йошики бы делать этого не стал, и блефует он ещё хуже, чем «челюсти» в казино. Но проверять его моральный компас Ванда не хочет. А потому останавливается, пытаясь принять решение, всё собирается махнуть рукой и уйти к казино. Вот сейчас там выстрелы точно слышны, кажется, кричат. Вдали показываются незнакомые силуэты, и Ванда всё же сдаётся, нагоняя Йошики, и уходя с ним в самую глубь. Куда глаза глядят, лишь бы бежать. Пока ноги не откажут. О Дева Ветра, помилуй пока что живых детей твоих. ㅤ ㅤ ㅤ ㅤ ㅤ ㅤ