Переросток

ㅤ ㅤ ㅤ ㅤ       Зря Ванда наругала «челюстей», ведь проигрыш они тоже предусмотрели. Слишком хорошо предусмотрели, на каждую голову, так ещё и с процентами. Лишь для одного человека долг несколько иной. Бензо. Без него так пусто на их старой заброшке. У Ванды спина ноет — двойная смена в заточении у Хромого дала знать о старой травме, а ночь в фонтане города развлечений лучше не сделала. Там было так… одиноко. Вдалеке от домов со сгнившими дверями, под крышами битых витражей, через которые почти видны редкие звёзды. Соседи-то в этой дыре, как оказывается, люди вполне себе порядочные — ты их не тронешь, они тебя в ответ тревожить не станут. Надо будет Бензо сказать, когда он вернётся. Если он вернётся. Миранда наверняка уже что-то заподозрила, он же ей всё рассказывал всегда. Он не смел её обманывать. Нельзя. Нельзя думать о нём в прошедшем времени, чёрт возьми! — Срок небольшой, сказали, что три недели максимум. Хорошо, что разбито, плохо, что с надбавкой и по именам закрепили. Я занял у Кормака, потом ещё с сестрой сбережения на издательство вложим. Мало, но хоть что-то. Вы как? Новости Йошики мало обнадёживают в гнетущем безмолвии, но один за другим, все нарушают его, тихо и неохотно. Деррел думает заложить последнюю память о матери — её старый кораблик. Ну как кораблик, скорее малюсенький гукор человек на двадцать: аренда на стоянку у него больше ничтожной прибыли, но продавать совесть не даёт. Видимо, самое время. Фернандо с Луисом совершенно на мели, и крохотная сумма, которую так долго копили на протез, явно не поможет. Но хоть какой-то шаг, мало ли что ещё получится за три недели найти. Не получится — придётся уплывать отсюда либо навстречу непроходимым иштальским джунглям, либо редким стоянкам кочевников в Шуриме. Тед? А что Тед, у Теда всё как обычно: — А с какого такого хера мы должны платить по долгам Бензо, я как-то не въезжаю?! Больная рука еле поднимается, но второй он машет отменно, пиная бутылку с выцветшей этикеткой прямо в обрушившуюся колонну. — Почему… почему вы все здесь такие ебанаты-то? Я весь вечер с кучером молол, Деррел бумажки перебирал, Ферд с Луисом вообще в кузнице были, что за хуйня? — Тед, не горячись… — Завали ебло, Йошики! Ну вот правда. Больно хорош командовать: мы воруем, а он с этого деньги гребёт, красота! А можно всем так, не? — нервно смеётся, криво скалится, но дистанцию всё ещё держит. — Или там у нас равноправия нет, а сейчас оно свалилось внезапно, надо же! Ничего так, что в казино были вы, а мы НИКАКОГО отношения не имели к тому, что, насколько сильно и в каком количестве вы проебали? И вот не надо мне начинать сейчас, про «мы все в одной лодке», не надо, даже рот не открывай. У меня ма умирает может, мне жрать нечего, я что должен делать? За ваши проёбки себя на органы разбирать? — Разбери её тогда, раз жить ей ничего не осталось, как тебе такой вариант? Или боишься, что на чёрном её и в похлёбку для таму не возьмут? Нет ничего страшнее обычно спокойных людей в гневе, и по отношению к Йошики это утверждение работает идеально. Всегда собранный, с пилтоверскими замашками, прямо как у Силко, вежливый и сдержанный, он всё же срывается, не выдерживая бессонную ночь, проведённую в полной подавленности. На полу, прильнув к сестринским коленям, со стеклянным взглядом, осознанием того, что жизнь точно не будет прежней. Что сгорел не только зал в казино, сгорело их издательство, их переезд в верхний город, выпуски их первых журналов, билеты в счастье, свободное от заунских оков. Братство? Вау, Йошики, как же ты был неправ. — Я не собираюсь платить за объебана, который в карты играть не умеет! Его быстрее найти и отдать им, пусть разбираются. Я в Ямы спущусь, но его найду и пинком к Леди затащу, ясно? — Да мы, — Йошики выдирает из волос сломанную шпильку и грозит ей Теду, — мы эти деньги и так должны с учётом того, что его приведём за три недели, идиот! — Так-так-так, — Ванда соскакивает с груды кирпичей. — Это что ещё значит «мы его приведём»? Вы… вы что, — глаза округляются в исступлении, — вы Бензо решили сдать? Предатели. Жалкие предатели, крысы, потерявшие и стыд, и совесть. Надумали бросить человека, без которого бы «челюсти» в них и не заинтересовались никогда? И кто решил-то? Йошики, который с ним прошёл путь от детских прописей до контрабанды, или, может быть, Деррел, которому он давал ночевать в материнской лавке, когда сил не было возвращаться через весь Пилтовер к домикам моряков? Ферд, для которого он отрисовал чертежи для макета на будущий протез или Луис, которого он дотащил до зелейницы, когда тот ночью в кузнице себе ногу до волдырей опалил? Ах, наверное Тед, которого он ночами напролёт выслушивал, которого из петли вытащил, которого усаживал за стол рядом с Мирандой, если у того во рту неделю ничего не было? Они. Да, они все сейчас клянутся, что успеют найти его в срок. Дико от этого. Какие… какие они все чужие внезапно. Какие они… — Мнения твоего не спрашивали, Ванда. Чё вылупилась? Пизданёшь опять по башке? — Тед может и подначивает её, но на пару шагов назад всё же отходит. — Не, вы только посмотрите на неё, я не могу! А что ещё нам делать? — Н… — Ванда, он по-крупному «челюстей» кинул, он нас всех в могилу затащит, а сам свалить решил! Но конечно, ты за него нам всем глотки перегрызёшь, как собака плешивая на поводу. Да вы бы ещё поебались у всех на глазах… а хотя подождите, вы же и это успели! Что, думали, что я не видел? Вам самим-то не противно? Второй пинок бутылка уже не выдерживает и с режущим ухо треском разбивается. Ванда сдерживает свои обещания, без лишних слов приближаясь к Теду, смекнувшему, что за слова свои он в конечном счёте сегодня ответит. Между ними арматура, битое стекло и горка бетонной крошки. Между ними битое стекло и горка бетонной крошки. Между ними горка бетонной крошки. Между ними… Деррел. Защищает его, конечно, спелись. Друг он ему, как же иначе. Вот только этот друг — последний предатель, и ему ни капельки за это не стыдно. — Тоби, мне кажется, что я среди них чужая какая-то. Когда-то еле высказанные опасения оказались правдой. Не страшной, не гложущей сознание в три часа ночи, а обыкновенной истиной. Ванда ни к кому из них не привязалась, если только Йошики не считать — он же их всех собрал. Ванду не удерживала сейчас жалость или же стойкая вера в то, что ситуацию можно как-то исправить. Решению всех проблем её научил отец. И сейчас это решение занесено над Деррелом. — Ванда, стой! Надо же, теперь придётся сломать два носа, перед тем как перейти к третьему. — Подожди, — Йошики меняет тон на чуть менее грубый, прижимаясь спиной к Деррелу, — давайте хоть друг друга не будем сейчас убивать, за нас это и без того успешно сделают! Ванда, — старается оттеснить её назад, но всё безуспешно, — я понимаю прекрасно, всё понимаю. Но ты же там была, ты видела, что он сам проигрался. Он взял «гончих» без защиты, Алла предупреждала, что нельзя настолько рисковать. Но он же на это пошёл! Да, на его месте мог быть кто угодно, и мы бы все поступили ровно так же. Я пытался договориться, я сделал всё, что в моих силах, да я… я задницу свою Кормаку пожизненно продал, лишь бы нам всем что-то собрать! У нас выхода нет. Бессмысленно пытаться им что-то объяснять, внушать, размахивать руками не по морде, а так, для театральности. Ванда и не пытается, она не слушает, она пропускает половину слов, стиснув зубы, сжав кулаки. Она готова. Развернуться и уйти, как десятки раз до этого. Не проронив ни слова, отпихнув от себя Луиса, прорычав что-то невнятное на крик Йошики ему в спину. И всё же, в этот раз что-то не так, что-то совсем иное. Новое ощущение, неприятное, мерзкое, мучительное. Нет ни рассудка, ни здравой оценки происходящего вокруг, лишь только густой яд, сочащийся из пробоины на месте сердца. Так тесно. Воздух горячий, миллионы спин вокруг, гигантских, колоссальных, титанических. Они все больше неё, весь мир больше неё, он нависает, он давит, он хватает за глотку, прижимает к трещинам на стене и скользким шёпотом, змеёй проскальзывающим прямо в ухо, заявляет: — Ты ничем не сильнее Силко. Маленького истеричного ребёнка, который не может с собой совладать. Да, его. Дрожь в руках, а взгляд старается избегать лица незнакомцев, ведь ещё секунда, малейшая секунда, и будет поздно. Разорвавшийся снаряд, языки пламени, мусор в голове… и оно. Животное. Чудовище исполинских размеров, беспощадное, переполненное ненавистью и жаждой крови. За все грехи: и прошлые, и настоящие, и будущие. Безлюдные переулки, гнилая дверь с торчащим гвоздём, вывеска без неона и ржавая лестница. В городе развлечений есть переходы. Они протянулись над бензиновой рекой, накренившиеся, хрупкие, готовые вот-вот упасть, закреплённые под неестественными углами. Туда! Ей точно надо туда, где нет поддатых ночлежников, нет вшивых животных, нет решивших найти приключения детей. Есть только она и темнота, лишь слегка разбавленная отблесками малюсеньких сеточек-окошек. Она одна, она точно одна, но за спиной всё равно возникает ощущение того, что рядом все — и наглая рожа Теда, и предательский взгляд Деррела, и вздох Луиса, и возмущение Тоби, и нытьё Силко, и разочарование отца. Их просто надо прогнать. Ни капельки больше. Не срываться, нет, она что, не может себя контролировать? Может конечно, она точно остановится в нужный момент, она же не будет выворачивать расшатавшийся поручень, она не будет бить им по стеклу, она не будет голыми руками ударять по истончённым стенам, срывать отключённую от системы подачи химлампу и разбивать её вдребезги. Она не саданёт по расшатанным элементам старой конструкции настолько сильно, что она наконец-то примет своё поражение, сдавшись и накренившись. Во мраке один за другим появляются лучи света, через прохудившийся пол, через держащуюся на одном лишь добром слове решётку. Нижняя часть воет и безвозвратно падает вниз, заставляя в испуге мчаться наверх, в рокочущем громе от сапог и стоне изношенного металла. Прыжок вперёд спасает Ванду от падения в бензиновое русло, и ещё несколько секунд требуется, чтобы осознать, что произошло. А может и не осознать. Опустошённым взглядом посмотреть вниз, выйти из перехода, пропинать камни до «Театра и Кино», спуститься, перелезая через рядочки сломанных грязных сидений, вскарабкаться кое-как на подмостки, рядом с металлическими лапками чудо-машинки и лечь на сцену. Вот сейчас, кажется, отпускает. Сейчас по рукам расходится адская боль, жгучая и острая, вбуравливающаяся под кость, заставляющая кисти гореть, вторящая дикой пульсации в пояснице. Словно каждый нерв сейчас подожгли фирменной зажигалкой «челюстей», вынуждая корчиться с позором да шипеть, глядя на результат своего очередного провала, отсутствия контроля над собой. Ах, дивная машинка, как жаль, что в тебя не загружена стопка с фотографиями! Ты бы одна и была сейчас спасением, утешением, поддержкой, по которой так изголодалась душа. Пролистай кадры жизни, их ведь немного, муравейник да Линии, магазин Миранды, фестиваль, казино… Как же хочется, чтобы это всё было лишь выдумкой, развлечением для пилтошек в разрушенном городке потех. Как же хочется, чтобы это всё закончилось. Как же хочется, чтобы наступило утро, и она отработала смену у Хромого, поиграла бы с Силко, послушала, что нового он там узнал в своих книжках, поискала с ним на небосводе Созвездие Наблюдателя. Притопала бы на соседние улицы, разбирала бы кольца да камни, сидела бы на скрипящем стульчике в свете ламп-фонариков и вдыхала бы аромат корично-яблочных палочек. А теперь их нет. Кто остался — исчезнет, она точно знает. Не от чужих рук, так от собственных. Она же к этому идёт. Она убьёт всех, кто ей дорог. Из-за неё же мать умерла, да? Переросток… отец часто называет её так, будто бы и забыл, зачем и когда он это слово бросил. Тело… чужое. Огромное, но бесполезное. Руки так чудесно входят в перчатки, но они беспомощны сейчас, когда драка не поможет. И как же от этого горько. Следующий день наступает вроде как через мгновение, а вроде как и через вечность. В стыде и позоре приходится заходить в трясущийся подъёмник и глядеть куда-то сквозь бесконечные ряды тянущихся до самой Кумангры домов. Она же не может вечно жить в «Театре и Кино», спать в мраморной колеснице или же у стенки громадного фонтана. Настало время проглотить свою гордость и топать в бар. За прощением. Ранним утром «Последняя Капля» закрыта, и никто даже не думает о том, чтобы сунуться в неё. Кроме тех, кому не хочется идти на рынок: что-то там покупать и стоять три часа на общей кухне. Тех, у кого маленький ребёнок сходит с ума от щупалец со сладким соусом и знатно передержанных в кипящем масле кусков вот-вот готовой испортиться рыбы. Тех, кому нравится набирать побольше еды в соседней забегаловке, а потом сидеть в тишине и покое за огромным столом. Ванда стучит так, как научили, и уже представляет, что простоит тут минут двадцать и пойдёт куда-нибудь прочь, искать еду похуже и компанию попроще. Но нет, поворот ключа в замочной скважине говорит о другом. — Проходи давай. Отец на удивление снисходителен. Ванда склоняет голову, тихо здоровается и с ним, и с Тоби, на ходу засыпающим после насыщенной ночи и растягивающим удовольствие от химозного цвета соуса, специально выбранного для него самим Силко. — Садись. Тоби находит ей тарелку, в которую детские ручонки отваливают всего и побольше, а потом обжимают, оставляя масляные следы на ткани — Силко соскучился ведь. — Опять где-то околачивалась без дела? Ванда молча кивает. Разбитые руки бы спрятать под стол, но надо же чем-то есть. А есть хочется, сильно причём, тошнит и голова кругом, одной спесью сыта не будешь. — И Бездна с тобой, раз не хочешь говорить. У меня, — Итан отпивает из кружки, вздыхает и с искренней радостью продолжает, — чудеснейшая новость. Я рассчитал остаток по выплате, и «Капли» хватает, чтобы закончить всё к зиме. Так что я ушёл из доков! — Ты с ума сошёл??? Ванда прикрывает рот рукой, но сказанное не вернёшь обратно. Тоби не успевает одобряюще похлопать Итана по плечу, Силко не успевает слишком громко закричать своё визгливое «ура». Все смотрят на неё, в непонимании, ошарашенные такой резкой реакцией. — А ты как с отцом разговариваешь? Ванда думала, что если она вернётся и во всём признается, то может быть получится сделать всё по старой привычной схеме — ввязаться в один долг, чтобы отдать другой, а потом тихонечко наверстать. Если бы она устроилась на полную ставку в бар, а потом бы пошла с отцом в порт, то в четыре руки они бы смогли как-то выкарабкаться из сложившейся ситуации. Но сейчас? Один лишь бар? Так до смерти не рассчитаются. Ни отец, ни она сама. — Вон. Улыбка растворяется в доли секунды, и большой палец указывает на выход за спиной. А есть хочется, есть сильно хочется. Пока она не натворила ещё больше глупостей, Ванда запихивает в себя половину тарелки и жуёт настолько медленно, насколько только можно. — Тебе повторить? Снова тишина. Отцу не скажешь. Силко не скажешь. Никому не скажешь. Она нервная вся, мысли гложут мозг, общипанные вороны, вонзающие свои клювы в её сознание. Силко смиренно тычет в тарелку вилкой — как специально громко. Да так громко, что собственная вылетает на пол. Ванда не подбирает её, только смотрит сквозь стол, ощущая, как лоб сверлит взгляд серых глаз. Ждёт выполнения очередного приказа. Она не поддаётся. Не в этот раз. Сидит, как немая, а потом достаёт сигарету и разжигает валяющейся на столе зажигалкой Тоби. — Ванда, не кури за столом. Силко уже что-то предчувствует: начинает жевать чуть медленнее, съёживается в страхе, поглядывает из-под тонких бровок то на Итана, то на Тоби. — Ванда, ты не слышишь? Я говорю, не кури за столом. — Будет свой стол, тогда поговорим. Тушит прямо о столешницу. Вот сейчас был перебор. Сейчас связка ключей падает на стол, скрипит лак половиц, твёрдый голос срывается, теряет свою непоколебимость и в нём со дна прошлого поднимается давно забытая агрессия. Что отец, что дочь — единое целое. Силко затыкает уши, вот-вот ускользнёт под стол, лишь бы не смотреть, чем это всё закончится. А заканчивается оно просто. Не полотенцем по голове, не кружкой в спину, не требованием уйти навсегда. Трубка с края стола исчезает в глубине кармана Тоби, туда же отправляется и зажигалка. Он отпирает дверь, но не ждёт той секунды, когда Ванда переступит за порог и можно будет захлопнуть за ней дверь. Наоборот, протискивается с ней, нога в ногу, и они стоят под навесом, пока вокруг медленно оживают перекрёстки. Как в детстве. Две двери, две остановки, два уровня. Тоби кивает в сторону станции, и Ванда соглашается с его предложением. Будто бы сейчас есть выбор. Куда ещё она пойдёт? Обратно в город развлечений, бить стёкла витражей, доиграться до того, что руки уже не восстановишь, не подлечишь у зелейницы? Нет конечно, а потому нет смысла противиться. Раньше ей ведь даже нравилось. Что-то успокаивающее было в скрипе рычага, в неожиданной чистоте воздуха и солёном ветре. Шлёпая ботиночками рядом с казавшимся громадным Тоби, она чувствовал внезапный прилив уверенности, она знала, что всё обязательно будет хорошо. Но проблемы-то тогда были смешными. А сейчас… сейчас не помогает ничего. Даже от разломанного на части перехода легче не стало, первый раз в жизни. Рассветы сейчас ранние, и солнце уже светит вовсю. На мосту не так много людей, а под ним уж точно никого. Как-никак, все гуляют там, далеко, по серебряной решётке с пафосными колоннами и расходящимися от неё тросами. Их мост простой. Ступеньки, поросшие водорослями, небольшая площадочка и знакомая бочка, о которую можно приятно опереться ноющей спиной. Так недавно… так недавно они были здесь с Бензо, мазали пеплом рисунки на руках, ломали покачивающиеся ветки древесных ростков, посмевших прорваться через камень, обсуждали громадный корабль. А сейчас… сейчас через три моста казино сгорело, через пять она потерял тех, кого раньше вроде как считала товарищами, через Дева знает сколько — Бензо. Если он вообще есть. Если он живой. — Слабость убивает, Ванда, никому не смей её показывать! Послушная девочка, она не хотела быть последней в нижнем городе, а потому исполняла этот наказ беспрекословно, долго училась, и в конечном счёте стало получаться. Но не сейчас. Сейчас, когда пропало абсолютно всё, когда дни смешались в один кошмар, когда они вообще непонятно зачем сменяют друг друга, словно смеются над ней, отсчитывая секунды до конца. Солнце то и дело облетает небосвод, а время не движется. Все куда-то несутся, а она стоит, отчаявшись и просто ожидая своей участи. Тоби хороший бармен. Не только из-за своих красивых коктейлей с изумрудной пенкой. Он слушает каждого. Даже если история надуманная, повторённая тысячу раз, не имеющая ни дельного начала, ни какого-либо конца. Алкоголь и наполнитель для трубки бьют в нос, напоминая о десятках рассветов и закатов, что они встречали у этой бочки, из которой раз за разом появлялись язычки игривого пламени. Когда Ванда был помельче Силко, она нередко задерживалась у Йошики до позднего вечера. Подъёмники на Нижние Линии в это время уже не спускались, и приходилось обращаться к служителям станции. Тогда, потирая замёрзшие пальцы, на вопрос о родителях она отвечала именем Тоби. К нему же её и приводили, возмущаясь о том, что отец не усмотрел, как дочь с полной луной только на станцию вернулась. Тоби всё оправдывал Итана, мол, тот ещё пока на фабрике, и совершенно не понимал растерянного выражения на лице смотрителя в котелке. Тёплая рука мягко ложится на затылок, опускается, почти не задерживаясь на шее, проводит по плечу и останавливается на лопатке. Остаётся там, увесистая, но невообразимо родная, единственным прикосновением снимающая боль, отгоняющая все тяготы, на мгновение, на незаметное мгновение, когда взошедшее солнце начинает припекать, а по мосту проезжает первый дилижанс. Жарко, но не отрываться же сейчас, вдруг кто-то смотрит. Такая же дурочка пустая с другой стороны, пилтоверский гуляка или же художник-романтик, пишущий маленькие лодочки. Дышать с каждым новым мгновением становится проще, и вот уж спина разворачивается к бочке, руки ложатся на согнутые колени, а глаза ищут в мутной воде что-то хоть сколько-то интересное. В итоге же не находят ничего увлекательнее сонных голубей, спешно ретирующихся к воде от гоняющей их наверху девчонки. Тоби достаёт трубку, приоткрывая решетчатую крышечку и проверяя, осталось ли что в чаше. Вечно мешал что-то к своему табаку, давал попробовать редко забредавшим в «Последнюю Каплю» торговцам, а потом смеялся над их резкой реакцией. Предлагает её Ванде, ведь та же «курит», ей сильно не терпелось позлить отца сигаретой за столом в баре. Теперь вот Ванда почему-то отказывается, медленно качая головой в задумчивости и нерешимости. Хмурится, прямо как мать, часами умевшая держать предельную концентрацию над важными бумажками, и всё же начинает. — Ты хотел поговорить? — Поговорить хотела ты, — Тоби разжигает трубку и затягивается сам. — Я просто предоставил тебе подходящую возможность. Он как всегда прав. Уж не на корабли он её позвал смотреть, да и не ходят они здесь в такую рань, всё самое интересное происходит вечером. Ванда не знает с чего начать, она долго и напряженно размышляет, собирается, открывает рот и с резко выпаленным «нет» старается рассказывать с другого места. В конечном итоге вскакивает с камня, и заводит речь совсем издали — с контрабанды на дирижаблях, с предложения Теда, с того, как просто хотелось хотя бы раз в жизни сделать что-то для отца, и как заместо благодарности она притащила за собой одни лишь беды, а себе так вообще билет на тот свет. — Вооон там горело, слышал же? Это я подожгла. Точнее, не специально. То есть… ну… это… я как бы обычно этим и занималась, а тут случайно вышло. Ну, не совсем случайно, но случайно. Бензо взял тройную ставку, и всё ведь хорошо шло, а потом… ну а потом внезапно не шло. Я и подумала, что мне зря, что ли, револьвер-то дали? За дверями быки эти… ну… смотрители, вот я и подумала, что если выстрелю при свете, то меня повяжут. А когда по лампе дала, то поняла, что без света я уже нормально не пальну куда-либо ещё. В зале что-то с огнём делали, а там же всё в коврах, да и кислород нагоняют. Ну вот и вышло. Я стояла сзади Бензо ведь, я успела его схватить, а когда давка началась, он куда-то пропал… и я… я не знаю, что с ним. Тоби… ты же умный, скажи, что делать, а? Мне, — она понижает тон голоса настолько сильно, насколько может, хотя и понимает, что под мостом эхом в три раза громче разносятся даже невысказанные мысли, — страшно. Я не хотела говорить, а сейчас просто подкатило уже. И перед отцом стыдно, и Силко жалко, но Бензо… вдруг он там ещё умер? Вдруг он сгорел, а я до этого ему целый час молча в спину пялилась? Он перед началом мне сказал, что как доиграем, пойдём к отцу с деньгами и всё расскажем. Больше я ничего от него не слышала, Тоби, ни-че-го. А они… они… твари! Жалкие помойные крысы, они захотели его сдать! Они… да они сказали, что искать его будут, чтобы шкуру свою спасти! А если… если его искать уже поздно? Если там пепел? Если… — Сколько вы должны? Ванда прерывает бурю речей, нехотя отвечая на вопрос: — Мне нужно… — Нет, ты не поняла, — Тоби выпускает кольцо дыма, — сколько вы должны? Ответ его явно не радует — он качает головой, опустив взгляд, и видно, как лицо его омрачается тем страшным разочарованием, которого Ванда боялась увидеть в глазах отца. Последние следы надежды покидают его, и трубка гаснет. — Знаешь, почему я курю ионийский табак на Нижних Линиях? — Пфф, — Ванда пожимает плечами и закатывает глаза, — потому что там нечем дышать из-за пилтошек, а ты вот сам… — Нет, — Тоби вновь прерывает её и встаёт, опираясь о ржавый край бочки, — я курю, потому что хочу. Это был не жизненный урок. А вот сейчас будет. Думаю, тебе не надо напоминать о Муравейнике? Ванда качает головой — эту дыру она на всю жизнь запомнит. Тоби подходит к ней, отряхивает ладони от сажи, и по привычке приобнимает Ванду за плечо, глядя на виднеющийся вдали главный мост. — Как думаешь, почему мы смогли? Почему кто-то догнил в Сточных, а кто-то каждое утро рассвет встречает? Отвечать не надо, отвечу я. Товарищество. Чувство общности, единство, называй как хочешь. У нас в комнате на пять человек спало по десять, чужие проблемы были твоими, твои — чужими. Мы и тебя воспитали-то вместе, у кого свободная минутка появится, тот сразу к тебе. Хотя могли бы ответить, что у всех своих дел по горло, и что? Отец бы твой через неделю или слёг, или всё же застрелился бы. Но мы не позволили, хотя из-за него же ночью заявлялся одна Бездна знает кто, из-за него стреляли, из-за него я сам чуть не отошёл раз пять. Семья. Я бы твоего отца никогда не бросил, ни за что, и я могу с полнейшей уверенностью сказать тебе, что наперёд знаю, что он не бросил бы меня. Вот что важно. Эти мальчишки, все до единого, тоже твоя семья. Не оставляй их, мосты легко сжигать, но чертовски сложно строить. Красиво звучит. Очень красиво. Особенно под крики птиц в облаках, под искрящее в зеркале воды солнце, под смех мальчишек, спустившихся к воде по ту сторону узкого пролива. Вот только пафос слов, как бы приятно он ни звучал, не исправит главной проблемы, гнили, разошедшейся от самой сердцевины, раскола, пропасти, через которую уже не возведёшь переправу. — Они напуганы, Ванда. Как и ты. Они выбрали то, что считают единственным выходом. Ванда не хочет слушать. Не хочет возвращаться к ним, не хочет позориться и унижаться, она же гордая. Подумаешь, у неё ещё будут и товарищи, и может быть даже друзья. Ей никого не надо уговаривать быть человеком, а не скотиной последней, ей не нужен статус героя, ей не нужно ставить памятник на центральной площади, она просто хочет, чтобы всё закончилось. Эти слова Тоби и слышит, они такие предсказуемые и ожидаемые. — Памятник тебе, может, и не поставят, но ты хоть раз в жизни что-то правильное сделаешь. Кому, — вздыхает, — дорогу-то перешли, что такие суммы? — Маске. Кабан, может, помнишь? Который с горлом прожённым? — Ванда касается шеи, показывая место рубца. — Леди его обвести хотела, а в итоге… в итоге вышло, что вышло. Упоминание господина со змеиной тростью Тоби напрягает намного сильнее, чем завышенные цифры, совсем недавно названные Вандой. Он отстраняется, подходя к самому краю, малейшее движение — и рухнет в мутную воду. Нерушимое спокойствие сменяется повышенным тоном. — Кабан? — удостоверившись в том, что он расслышал всё правильно, Тоби разворачивается так резко, что Ванду передёргивает. — Ты сдурела? Ох заигрались, ох заигрались! — ладонь ударяет по лбу. — Вырастили на свою голову-то идиотку, да простит меня Дева. Срочно говори с отцом! Чем раньше, тем лучше. За три недели он, может, и придумает что. Не в детские дела ты ввязалась, Ванда, ой не в детские. Если отмажут, то считай, что в рубашке родилась. Подошва по ступенькам — Тоби уходит, сливаясь с толпой наверху, и Ванда остаётся одна. Ненадолго, конечно, ведь она прекрасно знает, что к отцу действительно стоит пойти. Хотя бы извиниться, а уж с правдой как получится. В любом случае, что Итан ей сделает? Выгонял он её уже раз сто, не убьёт же. Да и убьёт если, ну и что, за него это змеиный господин сделает в ином случае. Пока Силко читает книжку мышонку, Ванда виляет по улочкам Пилтовера, добредя наконец к домикам моряков, а оттуда и в доки. Ходит за отцом хвостом, надоедает, руками машет, пытается ухватить какую-то махину тяжеленную, корчится от боли в спине, бросает и повторяет всё заново. Старается не врезаться в дам с зонтиками, бежит рядом через мост, выпихивает двух йордлов из подъёмника, чтобы встать рядом и повторять одну и ту же фразу на ухо, весь вечер околачивается рядом с барной стойкой, поджидает наступление ночи, чуть не получает в висок свитком, вылетевшим из среза трубы, пробегает через переднюю, и, не смея переступить через порог, встаёт перед захлопнувшейся дверью. — Ну бать! Ты… Пап, ну прости ты меня, что мне ещё сделать? Ты меня знаешь, я не уйду. Я дверь выбью! Я… я… я связалась с «челюстями», и теперь им нужно денег отвалить немерено. Ещё я казино спалила. Мы… точнее, Бензо, играл в карты с Кабаном из «масок». Проиграл. Если за три недели не управимся, то Леди нас собственноручно искромсает. Как-то так… да. Прости. Ещё раз. Поворот ключа в скважине и серые глаза в щёлку. Без лишних слов Итан жестом приказывает ей зайти поскорее, поддаёт по спине своей медвежьей лапищей и запирает не только дверь, но и окно. — Да отблагодарит меня Дева за терпение, в коем-то веке ты это сказала. — Ты… знал? В комнатушке почти невозможно развернуться меж кроватью и противоположной стеной, а потому Ванда залезает на матрац, в потрясении, отголосках детства в Муравейнике. Столько вопросов, которые стремятся вылететь одновременно… она хочет задать их все разом, и в итоге получается полнейшая неразбериха. — Дело не в фестивале, Ванда! — Итан ходит от окна к двери… ну как, делает пять шагов туда-обратно, то и дело хватаясь за голову. — Ты думаешь, что я бы с Хромым не договорился ради такой мелочи? Да как нечего делать, я бы сверху ещё дал, чтобы вам не в маленькой каютке толкаться. Но ты мне врала. И согласись, — наконец-то садится рядом, — врала по-глупому. Я молчал, ждал, думал, что тебя это хоть чему-то научит. И следил же постоянно, у нас в баре только сам барон, пожалуй, не бывал. Вот что прикажешь в таком случае делать, если ты пропадаешь просто? Может, шляешься по кабакам с левыми бумажками, а, может, в стоках по частям разобранная лежишь. Не дело ведь, согласись? И Ванда соглашается. Да, пусть она с Леди договорилась, пусть она Мэггс упросила молчать, они всё равно в «Каплю» похаживали, и Итана знали чудесно. Есть у неё отметина на предплечье или нет — не важно, кто-нибудь когда-нибудь бы да проговорился, этого стоило ожидать. — Отговаривала я их… — Ванда ложится на спину, упираясь затылком в расколупанную ей же трещину, — честно. Клянусь всем, чем могу, отговаривала. Но там деньги такие были… я просто хотела отдать тебе, чтобы ты больше не убивался вот… ну… на всём этом. Силко чтобы накопить на учёбу… да и вообще… пользу хоть какую-то вам принести. Слова эти по какой-то неясной причине отца расстраивают, и от этого на душе становится почти жутко: что она такого сейчас сказала, раз реакция почти такая же как на отвратительно неразборчивую историю про казино? Комната становится в разы теснее, на Ванду давят и стены, и шахтёрские перчатки на одной из них, и кривая труба, и почти незаметная на высокой полке шкатулка с материнской фотографией. Зря её Бензо научил слова без дела молоть, всё только хуже становится. — Во-первых, не вам, а нам, ты себя не вычёркивай. Во-вторых, ради тебя, — Итан тяжело вздыхает, — я бы ещё столько же «убивался», Ванда. Всё, абсолютно всё, что я в жизни делаю, я делаю для тебя. И будущего твоего, если ты, балда, дотянешь. Но как до тебя достучаться, что я не разорвусь на части, что если я тебе каждый день не говорю, что ты «пользу хоть какую-то приносишь», то это не значит, что это неправда?! Ты… ты ужасно на меня похожа, Ванда, ужасно. Не знаю, к добру ли это. Оливковые пятна на потолке с каждым годом становятся всё больше, и Ванда гадает, когда они все уже наконец-то обвалятся. Не так уж и давно она задумалась о том, что скорая финансовая свобода и не уходящий в Бездну заработок позволят сменить их на что-нибудь новое. Пусть трещинку Силко ковыряет, а она бы переселилась в местечко столь же простое, но уединённое — вымахала больно, нечего отца с кровати спихивать своей грозной спиной. — Я ведь, — Итан усаживается чуть удобнее, — тоже когда-то таким был. Только у меня не три недели было, я, вон, до сих пор расплачиваюсь. Есть такие ошибки, которые нельзя исправить простым «извини» и подзатыльником, Ванда, жаль только, что тебе пришлось по моим же следам тому учиться. — Да я и так знаю. Но что делать-то? Итан опирается подбородком о кулак, всматривается в загороженное окошко, в ящик перед ним, в пустой тазик, в котором Силко больше не помещается, в его кривые рисунки глазастых драконов, с любовью развешанные на стенах, а потом падает на матрац рядом с Вандой, чуть не ударившись головой о стенку. В суматохе серой рутины они забыли всё. Жизнь, её взлёты и падения, её бесконечный ход, но самое страшное… они забыли друг друга. Поднявшись из Муравейника, они расходились всё дальше и дальше, не желая говорить, оправдываясь… один отсутствием времени, другая — бессмысленностью диалогов. Они стали друг другу почти что чужими, но пока осталось хоть что-то, хилая травинка на скалистом обрыве в небытие, единственная гнилая доска через старый пилтоверский мост, надо бороться. Поворачивать с пути самообмана и спешить назад, отступая на тысячи шагов, но сохраняя то чувство, что цены не имеет. — Я ведь правда не хотела, чтобы так вышло. Конечно Ванда не хотела. Не хотела быть лишней, забытой, ненужной, той самой серединой, которая в Зауне бесполезна — слишком глупа, чтобы быть изобретательным лаборантом в училище, слишком умна, чтобы попрошайничать перед спуском в Сточные Ямы. Она не хотела нести на себе скалу ответственности с юных лет, не хотела быть матерью ребёнку, младше его на каких-то лет семь, не хотела получать грубые мозоли наперёд разрешения на все виды работ с уродливой черно-белой фотографией, не хотела ходить к зелейнице чаще, чем бросать мяч на набережной. Но не всем суждено получать желанное. Фортуна исполнила её мечту лишь раз, а за этим, видимо, следовала расплата. — Если бы хотела, то это было бы как минимум странно, — рассуждает Итан неожиданно мягким голосом, чуть разворачивая лицо к Ванде. — Я тоже хорош. Думал тебя на ошибках собственных хоть чему-то научить, а вон оно что вышло. Мальчишку твоего ещё в это ввязал, не знаю теперь, как и в глаза Миранде смотреть. Ванда сама не знала, но пришлось. Ещё до последнего собрания на заброшке, до страшных новостей о запредельном долге, она посчитала своим обязательством, нет, долгом ей рассказать. Не Тоби, не отцу, а ей. Женщина стойкая, она держалась как всегда невозмутимо, много кивала, в задумчивости ходила по магазину, почему-то особое внимание уделяя стеллажам с золотыми кольцами, а потом взмахом руки остановила мешанину обрывков фраз и брани из уст Ванды, отблагодарила за новости и выпроводила за порог. До сих пор она думает об этой встрече и о такой неожиданной реакции. Что-то в ней давало ей малейшую, почти незаметную и вот-вот готовую исчезнуть надежду на то, что она виделась с ним после пожара в казино. Что он где-то, неважно где, но есть. А это главное. — Значит так, — Итан говорит полушёпотом, — с завтрашнего дня ты не высовываешься никуда. В «Капле» глаз не спускай с Силко, сюда только со мной. Одна не суйся на улицы. Тебя нет, всё. Я… очень постараюсь связаться кое с кем, не знаю, выйдет ли за такой короткий срок, но иначе никак. Ванда привстаёт, отодвигаясь ближе к стене, стягивает ботинки и полностью карабкается на кровать. И кого это ещё отец найдёт, если Леди всем заправляет, а она же суммы Йошики прямо и назвала, пистолетом ещё грозила. — Ты барона знаешь что ли? — Ванда косит на отца с недоверием. — Ну не барона, ты уж больно высоко замахнулась, — усмехается Итан, — но Леди твоя под ним ходит как миленькая. Тебе имя «Фантом» что-нибудь говорит? Ванда разводит над губой большой и указательный пальцы, намекая на форму усов и, получив в ответ утвердительный кивок, сначала сидит в искреннем шоке, потом ёрзает на кровати, качает головой в неверии, нервно посмеивается. — Ну так вот, — Итан всё ещё серьёзен, но самодовольная ухмылка, точь-в-точь как у Ванды, всё же проскальзывает на его лице. — Я знал его и когда он был просто «Эдди», и когда стал «Эдвардом Лораном». Скажу больше, ты его не один раз видела, просто не помнишь уже. — Но как? Итан, уставший глядеть в потолок, забирается на кровать вслед за Вандой, и теперь они оба смотрят на усердно отрисованного красным карандашом дракона, которого Силко с любовью прозвал «Смертоносным Уничтожителем». Самое то для удивительно долгой истории, для которых глубокий отцовский голос был словно специально создан. — Скажем так, — Итан растягивает слова, подбирая подходящую фразу, — совсем уж крепко сошлись мы только на общем горе, но в разное время. Норочка нас познакомила, Эдди по деньгам парень был смышлёный, без него прогорели бы ещё сильнее. Он ведь раньше совсем не такой был, — Итан кривляется уж слишком сильно, корчит суровую мину, и Ванда сама не замечает, как в полутишине каморки вырывается лёгкий смешок. — Всё говорил мне, что на что угодно пойдёт, лишь бы обратно вернуться. И вернулся, кстати, с мозгами потому что (я и тебя потому всё пытался приучить ко всему этому, а ты всё «гулять» да «гулять»). Пересеклись однажды, он мне сказал тогда ещё: «Итан, помяни моё слово, за год будет у меня и дом в десять комнат, и фамилия». Не прогадал. Нашёл Лоран свою, имя не вспомню, не то Гильемма, не то Гиневра… Не суть, Эдди жаловался мне потом, мол, противная бабка, но деньги есть деньги, да и та к нему вроде как привязалась даже. Редко когда встречались, он мне говорил, что ждёт не дождётся, когда она сгинет, чтобы всё потом ему перешло. А потом как-то вот уживаться стали. Ты ещё когда совсем малая была, он меня как раз в «Каплю» пить привёл. Сидели за крайним столом, туда сейчас бренчальню клавишную запихали, я над кружкой десятый сон вижу, но как сейчас помню, он на меня наваливается, расплёскивает жижу по рубашке своей щегольской и выдаёт: «Как же я, Итан, счастлив. Никогда не был, а сейчас ведь точно счастлив. Думал раньше, что на стариках себе сундук сколочу, а сейчас никакой сундук не нужен, вот как я счастлив». Ну а потом… Улыбка сходит с лица, и Итан продолжает нехотя, без былого энтузиазма превосходного рассказчика: — Драккенгейт давно уже Ноксусу отошёл, но то и дело шуримцы своё пытались забрать, как на пороховой бочке было. Единственное что, торговля шла чудесно, все тогда туда только и стремились. Уж не помню, что им так сильно потребовалось в этом куске земли, но Лоран его туда рвалась. Мол, первая из Пилтовера, экономические взлёты, монополии, возможности и прочая брехня. Эд её отговаривал, мне по крайней мере так клялся, знал ведь, что мало лет прошло, нужно подождать, пока будет безопаснее. Ну а та ждать не хотела, говорила, что Эдди в Пилтовере надо проблемы решать, а она быстро обернётся. И что ты думаешь? Как сейчас помню, Ванда, Тоби свидетелем был, да и ты тоже, не помнишь, наверное только, тебя же увели вроде как: в полночь дверь распахивается, и заходит он. Сказал, что попроще постарался одеться, но сам-то в лиловом пиджачке, с бабочкой, в кольцах, ботинки начищены, что сверкают, за десять кварталов воняет одеколоном (их тогда только начали с зеленью ионийской делать), иными словами — как его не ободрали, пока он шёл до Муравейника — одной Деве только известно. Поздоровался со всеми, учтиво так, а потом рухнул на рухлядь коечную рядом со мной, сидел минуты три, как немой, а потом говорит: «Кажется, я тебя наконец-то понял, Итан. Мне как душу вырезали сегодня», — а у самого свиток из Шуримы. Мы как-то после этого снова сошлись, помогали друг другу по мелочам. Он потом с бароном сделку заключил, службу ему хорошую сослужил, я по дурости лет в дела с «масками» ввязался. Долго разбирались, но он меня вытащил из этой ямы. Зато познакомился со всеми. Половины нет уже, но Леди при мне начинала девчонкой, я ей такие коктейли делал! О, какие это были чудесные коктейли! Научу тебя обязательно. Потом… а что потом? Много чего потом было. У них какие-то там делишки по отмыванию денег были, через меня провернули, пилтошки разборки начали, я за Эдди тогда и встал. Если не врал, то клялся, что он мне по пепел жизни должен будет. Вот и подошло время, коль правду говорил, то тебя скорее всего отмажет. Но я не ручаюсь, Ванда, как он скажет, так и будет. Товарищество товариществом, а у него имя. Репутация. Итан редко беседовал с ней так долго, и так открыто — половину подробностей Ванда узнала только сейчас, и многое что не умещалось в голове в столь короткий период времени. Однако главное ей было понятно — есть шанс того, что она не умрёт, не прожив и два десятка. Себялюбие внутри кричит о том, что «скорее всего отмазывать» её не надо, и что сама она справится, но здравый смысл, непонятно откуда в ней зародившийся, заверяет в обратном: нужно покорно слушать отца и всецело на него положиться. Так было всегда, так будет и в этот раз. Бесконечные дни внезапно начинают течь слишком быстро, и три недели ощущаются сроком слишком коротким уже через двое суток. Бездействие разъедает мозг похлеще страха, и ночевки в обнимку с Силко теперь кажутся кошмаром: под ор музыки наверху и громкие разговоры невозможно заснуть, а из головы всё никак не выходит тот самый Эдвард «Фантом» Лорен со своей шуримской трагедией. А что… а что если и ей придёт свиток? Просто так, из пустоты. И свиток приходит. Не в «Каплю», но к отцу, как только тот собирается войти в готовое разрушится здание. Печать из Кумангры стоит, а это значит, что кто-то по междугородному пересылал. Точнее, не просто кто-то. Судя по адресному блоку — Брэд. Итан потому не ленится обратно в «Каплю» вернуться, кидает свиток Ванде, наскоро снимающей закрепляющую скобу и быстро разворачивающей жёлтую бумагу с вдавленными в неё чернющими буквами. «Как жизнь, Ванда? Мы накопили на печатную машинку, поэтому чистовые для песен стало проще оформлять. Сидни говорит не тратить зря, а хочется. Но это не так уж и важно. Что у вас там, центральников-то? Давно мы у вас не были, я вот думаю, что приедем недельки через две-три, слышал, что у вас там что-то пилтошки намечают, сорвём их заунывные концерты! К слову о них — песенный рынок просто ГРАНДИОЗЕН. Нет, честно! Если бы не жара, я бы так и остался в Кумангре. Но опять же, про песенный я к тому, что вы кое-что у нас забыли, Бипп нашёл, когда винилки разбирал. Давайте как-нибудь поаккуратнее, а то мне за вес доплачивать пришлось. Приезжайте на осеннее закрытие, нас там не будет уже, но послушать есть что!

Ах, Делайла, душу мою не жалей!

Как всегда, Брэд!» Под именем гитара нарисована, а рядышком с ней накарябана карикатура на солиста «Бей-Беги!». Но главное даже не это. Главное — приложение к свитку, за которое бедному Брэду доплачивать пришлось. Точнее и не Брэду вовсе: Ванда роняет карточку, словно её только что подстрелили, пока по телу проходит огненная волна, а за ней и дурманящее ликование. — Ой, какие вы здесь смешные! Силко уже тут как тут, поднимает фотографию, где у них с Бензо самые глупые лица на свете — одна до нитки сырая, другой не понял, куда глядеть. Ванда помнит, что Бензо её к себе засунул, сказал, что с ним целее будет. А потому, если только кто у него её насильно не отнял, Бензо… — Живой… Силко, иди сюда! — Ванда сжимает мелкого чуть ли не до хруста в спине. — Живой! Слышишь??? Бензо живой! Силко не всё ещё знает, но радость разделить готов. Любуется на смешную карточку, хихикает, изредка отвлекается на свиток, который Ванда строчит с небывалым нетерпением. Порой даже ошибки её исправляет, умник с бочку ростом. И так почти каждый день, из трубы в трубу, немногословно, но они разговаривают. Когда о хорошем, когда об отвратительном. «Ваопросов нет, Брэд! Приезжай, отец говорит, что примет шеикарно, вспомните хоть, как в «Джерико» кормят. Можешь прямо у нас занаочевать, если что.» «Недавно вон ювиелирный хотели подпалить, хозяйка его, мать Бензо, может помнишь её, сказала, что поняла вовремя, потушили.» «У Пилтошек прямо завал в театрах, если Силко не брешет, так что вы точно преиезжайте поскорее, будиете им концерты срывать!» День за днём, писем десять есть точно. И каждый раз с замиранием сердца, со страшной мыслью о том, что вот именно это письмо последнее, а в нём по-человечески даже сказать всё, что хочется, нельзя. Радует одно только — вышел отец на Фантома, тот обещал принять в конце недели и (вроде как) был очень благосклонен. Ванда бы так и дальше сидела в подвальной крепости, выучив с Силко заново всю историю древних народов Валорана, но если она не искала приключений на свою пустую голову, то приключения успешно искали её. — Ванда, помощь нужна. Позарез как нужна. Ферд сидит рядом с ней на нижних ступеньках прямо перед входом в подвал и жалобно тянет историю про то, как он пас какую-то семейку исследователей, и как у них «со всей Рунтерры набрано такого», что Ванда просто обязана с ним полезть с черепицы на балкон четвёртого этажа и всё это упереть. И не важно, что по цене они будто капля в море, не важно, что они с братом пытались в хранилище на Звёздной Площади залезть и при должной сноровке могли бы попытать удачу снова. Ферд на своём стоит так, будто бы от ответа Ванды вся его жизнь зависит. — Я-то чё? — Ванда отвечает достаточно холодно, но не без интереса. — У тебя вроде как соратников-то до пса. — До пса? Вообще не до пса, Ванда, я с ними… порвал. С Лу не порвёшь, естессна, но он со мной не говорит уже неделю как, и бабке жалуется, что я кую хуево. Мне… — он аккуратно выводит разговор в нужное русло, — перед Бензо неудобно как-то, я вот думаю, что и без кормаковских денег что-то да наскребу. Я бы и так пошёл, но навернусь же, — поднимает культю, — а тут хоть в три руки быстрее будет. Ванда трясёт ногой, постукивает пальцами по дереву, вдавливает ладонь в принесённую на ступеньки грязь с улицы, а потом с бойким «была не была!» соглашается. Деньги не лишними будут, а ей не впервой таскаться по спаленкам богатеев. Ну и к тому же, семье надо помогать, так же Тоби ей говорил. Ферд готов был поклясться, что хозяев дома не будет, что они в путешествие очередное отправились, и что он всё точно узнал. Не то, видимо узнал, потому что от внезапно распахнувшейся двери у Ванды сердце чуть не останавливается. До окна бежать не вариант — там задвижка самозахлопывающаяся, её надо сначала отпереть, потом два мешка кинуть, самой вылезть и Ферду подсобить. А это ой как не быстро. Быстрее столкнуть дамочку высотой с фонарный столб, в дорогущих очках, под толстыми линзами которых переполненные знаниями глаза кажутся особенно громадными, а потом по перилам мраморной лестницы устремиться к выходу. Там ситуация не лучше. Не менее образованный, не менее крикливый и вроде как, судя по многочисленным картинам, не менее муж фонарного столба на четвёртом этаже, уже готовится разделаться с негодяями-воришками. Но не как в Зауне, нет, пилтоверская классика — всё делать чужими руками. — Сейджи, немедленно за ними, что ты стоишь?! По всему Пилтоверу не пробежишь с таким-то грузом и больной спиной, кулаки да кинжал против огнестрельного оружия тоже ничем не помогут. Единственный вариант — как обычно нестись хоть по какому мосту в Променад, а там запутывать незнающих Заун идиотов в форме. Только вот идиот далеко не миротворец, не пилтошка и… не идиот вовсе. Они с Фердом сейчас словно загнанные животные, остановившиеся на пешеходном мосту, который собираются сносить и перестраивать — по двум гнилым балкам только дураки да дети бегают. — Сейчас тоже бабке умирающей тащите? Один мешок падает под ноги. К удивлению Ферда, обыкновенно вспыльчивая Ванда напролом не лезет, не выхватывает из ножен излюбленный кинжал, нет, она стоит как вкопанная, пробуравливает разочаровавшимся взглядом лицо пилтошки, крепко держащего оружие. — Значит так ты «на своих не можешь»? Хорошо устроился! «По мелочам» он охраняет! Пашешь на верхних, да? — Верните собственность госпожи Лейдхен, я не прошу большего. Иначе я буду вынужден стрелять. На последних словах строгий голос всё же подрагивает, почти неслышно, так, что Ферд и не замечает вовсе. Он вцепился в этот злополучный мешок, будь он проклят, словно им одним можно нужную сумму собрать — никто и не перекупит за столь огромные деньги. Наверное, ему в эту секунду таких простых вещей не понять, он огрызается, сопротивляется, держит трясущейся от тяжести рукой дребедень, нанесённую с разных стран, не реагирует ни на первое предупреждение, ни на второе. Третий раз Сейджи Энгель повторять не собирается. Искра от вспыхнувшей зажигалки, скрежет спички по коробку, единственная звезда на ночном небосводе — пламя, сопровождающееся оглушительным хлопком и истошным криком. Капли крови устремляются туда же, куда и мешок — с плеском в солёную воду. А за ними вместо яркой кульминации следует совершенно холодная развязка. Каждый направляется в свою сторону, один — размеренными шагами в дом к аристократам на пару с чувством вины, другие — бегом по балке, окропляя почти сгнившее дерево алым. Быстрее, быстрее к зелейнице, нет времени оплакивать пропажу, нет времени оплакивать… — Как же… как же я буду, я… В полубреду, в истерике, во взорвавшемся урагане шока Ферд смотрит на то, что осталось от обрывков сухожилий, пока бабка наскоро возится со своими склянками. — Я же как умер теперь… она… я её не чувствую, я не могу, что я буду… я теперь… Зачем я вообще на это согласился??? Ванда не знает что сказать, отворачиваясь, не желая глядеть на залитую кровью кисть, вроде как пытается выдавить из себя пару слов, но мгновенно получает в свой адрес шквал брани вперемешку со стоном от начинающей нарастать боли. — Ты зачем с ним заговорила? Почему медлила? Он тебе что, брат или хахаль очередной, чтоб так возиться? Да как же я буду-то теперь? Уж лучше бы он прибил всего нахуй, а не… — Ферд, подожди, сейчас может что сдел- — Завались! С каких пор ты с пилтошками базар разводишь, а? — Он и не пилтошка! — Уходи нахуй, пока я тебя не… Ферд тянется было к скальпелю в стоящем рядом лотке, но пальцами шевелить не может, отчего лишь только сильнее раздражается и впадает в полуистеричное отчаяние. Ругань, крики и добавившиеся к ним возмущения зелейницы выпроваживают Ванду вон, и оставляют с одной лишь мыслью: «Что вообще сейчас произошло?» При этом времени на «повздыхать и подумать» у неё совершенно нет, отец же не зря говорил не вылезать из подвала. По всему Зауну начеку были не только глаза и уши, но и челюсти. — Прогуляемся? Почти у самой станции с ней сворачивает совершенно незнакомый мужчина в окружении свиты людей, которых никак иначе, кроме как шкафами, назвать нельзя. Рычаг в подъёмнике опускается, и выходят они отнюдь не на Средних Линиях. — П…представьтесь. Крики Ферда всё ещё не выходят из головы, а потому, даже держа наготове кинжал, смелость в голос Ванда уж никак добавить не может, что подозрительного типа безмерно радует. — Я от Леди. Дружков твоих видели, а с тобой всё никак пересечься не могли, вот жалость какая, не так ли? Леди во всей округе знали предельно хорошо, и Ванда понимает, что на слово верить абы кому не стоит. Предплечье мужичок не стремится показывать, быть может, там и меткой барона и не пахнет вовсе. — Обо мне с Фантомом поговорите, — Ванда уже было разворачивается, но громилы с идентичными татуировками над правой бровью преграждают ему путь. — Не советую бросаться такими именами, девочка. С таким же успехом я — внебрачный сын советника Кираммана. Ты не торопи события, сказали прогуляться, значит, прогуляемся. Нынче жарко, можно бы было и охладиться. Зажатая между горами готовой пойти в бой силы, она вынужден идти по малознакомым улицам, расположенным достаточно низко, чтобы не привлекать на свои параллели зевак и напрочь провонять выбросами из Сточных Ям. Чего нельзя сказать о пустующей забегаловке без названия с почти стёртым изображением какой-то рыбёхи на вывеске. — И всё же, представьтесь. — А ты у нас с первого раза плохо понимаешь? — мужчинка открывает дверцу, и по пустому помещению расходится звон колокольчика. — Не хотела бы общаться с людьми, марающими имя Леди, — Ванда сглатывает и уже готовится получать по голове, но решается продолжить. — Вы же знаете, кто такой Мэггс? Мужчину эти слова невероятно забавляют, и его жутковатый смех кажется особенно громким в одиночестве заброшенного ресторанчика. — Меня не проведёшь, девочка. Мэггс — женщина. Скажу больше, у неё на один золотой зуб три гнилых, а бьёт она всегда лучше с правой. Довольна? Можешь не отвечать, в нашем распоряжении далеко не весь вечер. В зале забегаловки холодно, и откуда-то явно поддувает чистый кислород — Ванда хорошо помнит чувство именно этого головокружения, которое невозможно спутать ни с чем другим. Белоснежная плитка с синими полосками-волнами и рисунками рыбок пестрит своим весельем, контрастируя с общей запущенностью заведения, в котором, чувствуется, никто не обедал года два точно. Мужчинка усаживается на протёртый диванчик, криво приставленный к округлому столику, и довольно учтиво приглашает Ванду сесть напротив. Щёлкнув пальцами, он отправляет одного из татуированных лбов куда-то вдаль, за прилавок с пустыми витринами, в местечко, когда-то служившее этой дыре кухней. — Я не голодна. Ржавое нечто на скрипучих колёсиках, когда-то представлявшее собой сервировочный столик, подкатывает прямо к ним, и исполинские ручищи достают из расположенного на нём тазика со льдом приличных размеров существо. — Лингеры, — мужчина пропускает слова Ванды о голоде и в нездоровой ухмылке с наслаждением растягивает слова, — таких не найдёшь в рыбных лавках наверху, не так ли? Да и на чёрном рынке поискать придётся. Нож в руках громилы кажется игрушечно-маленьким, но он работает с ним на удивление легко и умело, поддевая защитный слой поверх розоватой кожи морского деликатеса. — Пробовала когда-нибудь? — Не доводилось, — Ванда старается не смотреть в стеклянные глаза, медленно отделяемые заточенным остриём. — Мы ведь можем это исправить, не так ли, Сид? Вместо ответа Сид скидывает на пол только что срезанную плёнку и принимается за следующий слой, отделяющий его от заветного мяса. — Мне ваши исправления не интересны. — Какая жалость, — шипит мужчинка, наклоняясь вперёд. — Мне вот лингеры очень даже нравятся. Знаешь… они ведь ничем не глупее нас. Меньше в разы, но какая сообразительность, какие уклады, какая сложная иерархия, какое общество. Изысканное нутро теряет утончённый вкус, стоит только подумать о том, что ты ешь существо… в определённой мере разумное. Ванду сложно припугнуть подобными речами, и мужчинка это видит. А потому, ещё недолго покривлявшись, всё же переходит к делу. — Девочка, я думаю, ты чудесно знаешь, что я тебя сюда привёл не ужинать, а потому заявляю прямо. Где картёжник? Песок в часах уж почти иссяк, а от вас никаких известий. Очень неприлично заставлять Леди ждать. Лезвие проходится по замёрзшему мясу, и Сид прямо остриём накладывает тонкие кусочки в единственную тарелку, томно ожидающую своей участи вблизи холодного тазика. — Я не знаю, — Ванда старается не выдавать собственную настороженность и смотреть мужчинке прямо в глаза. Как Бензо учил. — Это неправильный ответ, девочка. Он протягивает руку к Сиду, и тот кладёт в неё начищенную вилку. Подцепив кусочек запрещённого в Пилтовере мяса, мужчинка вдруг опускает аккуратный прибор, и подзывает к себе второго громилу, почти точную копию Сида, только с чуть более изуродованным лицом. Такой же немногословный, как и его собрат, он ставит на стол нечто, мгновенно заставляющее Ванду встрепенуться и почувствовать нахлынувший на тело жар даже в морозе всеми забытого заведения. Искусная музыкальная шкатулка, результат филигранной работы талантливого мастера в пилтоверском магазинчике. Ванда бы точно не смогла перепутать её с чем-либо другим, как никак, сама воровала. Робкий оленёнок, стоящий своими копытцами на струнах, скреплённых пластинками металлических держателей. В зависимости от комбинации чисел, еле заметных внизу шкатулки, из чудо-машинки доносятся различные незамысловатые, но довольно приятные мелодии. — Славный братишка у тебя, девочка, — мужчинка хватает шкатулку, не позволяя Ванде забрать её себе, — а самое главное… разговорчивый. Мы так хотели с ним побеседовать и были несказанно рады выпавшей возможности. Но, — мужчина специально делает паузу и засматривается на блики от металлических зубцов вилки, — он слишком резок со старшими. Да и именем твоим угрожать не стесняется. — Что вы с ним сделали??? Сид глуповато лыбится, вторит своему господину в шляпке, вновь принявшемуся за кусочек розового мяса. Он молчит достаточно долго, для того, чтобы вывести Ванду из себя, а потом совершенно спокойно отвечает: — Мы просто поговорили, девочка. И всё же, — он подносит вилку к губам и зубы вонзаются в замороженный деликатес, — очень советую попробовать. Поговаривают, что лингеры настолько разумны, что на вкус почти как люди. Тарелка шумно придвигается к Ванде. Насладившись вдоволь своей порцией, мужчина бросает вилку на стол и скалится с неподдельным злорадством. — Я осмелюсь поспорить с этим предположением. Как по мне, лингеры намного вкуснее. По крайней мере, если сравнивать взрослых особей. Возможно, мнение моё вскоре поменяется, если мы, конечно, друг друга поняли. На этом его тихие пробирающие речи заканчиваются, и взмах руки отпускает Ванду восвояси. Голова раскалывается, и бьющая в нос вонь для его лёгких ничем не лучше кристально чистого воздуха забегаловки. Час. На какой-то час она оставила «Каплю» и что произошло? К чему Ферду вообще сдались эти мешки, откуда мерзавец с громилами знали, что он у зелейницы, когда к Силко успели пристать? Ответы начинают проясняться, но Ванда всё ещё отказывается верить в происходящее. Пока голова забита другим, можно сбросить жалкий план по выдворению его из «Капли» на простое совпадение. Подвал бара, ей срочно нужно попасть в подвал бара, проверить, удостовериться в том, что ребёнок там, что ничего с ним не случилось, что он жив-здоров и нисколько не обижен. Не желая привлекать внимания Гиббса и всем своим видом стараясь показать, что она никуда не уходила, Ванда проскальзывает через черный ход, оказываясь в душном зале, впитавшем в себя все запахи Линий, кивками здоровается с отцовскими знакомыми, в страхе ищет «челюстей», в последнее время часто караулящих в тёмных уголках и, бросив эту затею, врывается в подвал. — Порядок? Силко уселся на бочке, мотает сопли на кулак рядом со своим мышонком, и от одного только его вида у Ванды холодок по телу пробегает. Но нет, ребёнку не угрожали и не запугивали, у него шкатулку, бедного, отняли, а она же ему так нравилась. — Я знаю, такой нет больше, нет! А я ещё не все комбинации составил! — Найду я тебе похожую, слышишь?! Они тебя точно не трогали? Мне можешь всё рассказать, не бойся. Силко прекращает хныкать где-то после слова «найду», и говорит уже намного более собранно. — Нет, не трогали. Я бы Гиббсу тогда сказал. — А Гиббс где был? Силко закатывает глаза, словно Ванде эта информация точно должна быть известна. — Сейчас приходят все уже, и мне жарко стало. Ты ведь говорила, что вернёшься скоро, ну вот я и пошёл к черному, пока ты ходишь, думал отгадать пару песен. Перед главным входом потом подрались сильно, Гиббс разнимал. Ну вот, они тогда и подошли все разом: дядька в шляпе и две банки жестяные с противным носом. Недолго говорили. Они вообще сказали, что от Йошики, колечко вон дали, как у него, — Силко машет колечком прямо перед носом Ванды. — Сказали ещё, что хорошо вас всех знают, и что Бензо тоже знают. И что жаль, что он… ну… Силко произносит слово «умер» одними лишь губами — он его боится. И родители у него просто на смену ушли, и друзья просто пропали. Злое слово из кошмаров он обходит, и Ванда к этому чудесно привыкла. — Ты, надеюсь, не ответил ничего? — А… не надо было? О нет. Удары сердца всё чаще и чаще, на пол падает протянутое Силко колечко, за ним же и мышонок. Ванда вцепляется в худенькие плечи, трясёт их с невиданной силой, в торопливом волнении спрашивая: — Что ты сказал? Силко, я тебя спрашиваю, что ты им сказал??? — Я… — Силко весь съёживается, словно стараясь скрыться в слоях натянутых друг на друга футболок, — я сказал, что он… что он карточку тебе прислал. Но я не говорил откуда!!! Правда! Выпаленные на одном дыхании последние слова его не спасают. Ванду как кипятком окатили. До этого согнувшаяся в три погибели, она рывком выпрямляется, всплёскивает руками, захлопывает дверцу в подвал, хватается за голову, меряет всю комнату широкими шагами, то и дело мелькая меж слабо горящих свечек. Каждое всхлипывание, каждый стон и противное детское нытьё выводят её из себя, и она всё же взрывается. — ТЫ ПОНИМАЕШЬ, ЧТО ОНИ ТЕПЕРЬ ЕГО ВЫСЛЕДЯТ??? Силко не понимает. Бирюза разбавляется хрусталём слезинок, и он сползает на пол, лишь сильнее прижимает к себе подобранного мышонка, как всегда хнычет своим визгливым голосом. Глупый, бесконечно глупый и бесполезный, он не приносит ничего, кроме проблем! — Они теперь пневму будут отслеживать, если уже не отследили! Там срез, Силко, понимаешь, СРЕЗ, кто угодно может посмотреть! Нахуя тебе книги, если ты такой тупой, что слов «СРЕЗ В ТРУБЕ» не знаешь? Ты понимаешь хоть, что ты только что сделал??? Ты сейчас человека просто взял и УБИЛ. Страшное слово, связанное с преследующей ребёнка Смертью в чёрном шёлке. Он? Убил кого-то? Глазки округляются, мелкий трясёт головой в неверии, но услышанное уже не выбросишь из головы. Пушинка. Комочек невесомости. Мешок с костями. С чем Ванда его только не сравнивала, и сейчас эти описания наконец-то облачаются в практическое доказательство. Визг над бочкой, визг под бочкой, в углу, на его мерзком матраце, перепачканном притащенной со всего Зауна грязью вперемешку с пятнами засохшей крови. Вверх по стенке, затылком почти в подсвечник. — Ванда! Какой же у него противный голос. Только и может, что орать да жаловаться. И ныть. Ныть, ныть, ныть. Постоянно дёргать её, надоедать и мешать. Умник с крысиной мордой, под стать своей затасканной игрушке. Обуза. — Ван… Горячие слёзы капают на кисть, и незажившие ссадины доставляют боль не меньшую, чем истошный рёв, бьющие по стене ботиночки и царапающие запястье короткие ноготочки. — В…анда, отпусти! Почему? Почему он не мог просто промолчать? Как будто бы это так сложно! Как будто бы это в разы труднее его книжонок по алхимии! Неужели нельзя взять и заткнуться, хотя бы один раз в жизни, просто следовать элементарному правилу: не разговаривать с незнакомцами?! — Не души… меня… по…жалуйста… От этих слов стиснутые пальцы мгновенно расслабляются, Ванда отпускает мелкого так резко, тут же подхватывает, чтоб тот не расшибся. Ботинки сползают вниз по стенке, касаются матраца, забиваются в самый угол. Слёзы на костяшках Ванды, слёзы на футболках Силко, слёзы на тонюсеньких пальчиках, то и дело прижимающихся к лебединой шейке. Кашель и судорожные глотки. Что она наделала… — Я… я не знаю что на меня нашло… — Не подходи! Не подходи!!! Сейчас голос сорвёт ведь. Гиббс точно услышит, не дай Дева придёт ещё, потом отцу или Тоби скажет, надо как-то объясняться будет. Хотя… о чём вообще она думает?! — Я не специально же, ты чего? Ты… прости меня, слышишь? Ну? Ручонки загораживают лицо, но никуда не спрячешься, не пройдёшь через холодную стенку, как бы сильно костлявая спина к ней не жалась. Взгляд бегает, любящий, привязавшийся, но вместе с этим до смерти напуганный. — Я обещаю, больше не повторится! Зуб даю! Если пересчитать все те разы, когда она зуб давала, можно было бы подумать, что у неё их два ряда на каждой челюсти. Вечно на неё «просто находит», и вечно это «просто волнение», «просто эмоции», чистая случайность, заканчивающаяся минутным раскаянием и затишьем до следующего взрыва. Она нависает над прикрывающим голову ладошками ребёнком, которого вот-вот душа от ужаса покинет, старается его обхватить, оттащить из угла, прижать к себе, как обычно, потрепать по волосам. Но Силко — проворный малый, ныряет под ногами, мчится на другой конец подвала, мечется от труб к ящикам и обратно. — Уходи! У-хо-ди! Не трогай меня! Это не показушное нытьё перед Гиббсом, это настоящий страх, панический и безотчётный. Столько силы внезапно появляется в соломинках-ручонках, и в Ванду с полок летит всё, что успевает зарядить в неё напуганный ребёнок. Его надо утихомирить, успокоить, пока никто не услышал. — Я и не трогаю, Силко, всё в порядке! Она поднимает руки, но мелкий не верит. Слова мешаются в единую неразбериху, ржавый металл сточноямовского говора, хлещущий её по лицу. В надежде схватить свечу мелкий забирается на бочку, оступается, летит вниз, но ни на секунду не медлит, вновь увеличивая расстояние между ними. Из угла в угол, от бочки к бочке, отчаявшаяся и загнанная в норку зверушка. — Не подходи!!! Захлёбываясь, он и не надеется уже дышать ровно, ловит воздух, словно выброшенная на берег рыбёшка. Колени трясутся, и он просто стоит, вытянув перед собой сырые ладошки. От детского крика голова идёт кругом, и Ванда предпринимает ещё одну попытку заткнуть мелкого, но, увы, слов тот не слышит, а рук чертовски боится. Визгом рассекая мрак подвала, ребёнок в сотый раз вырывается, перескакивая через ящичек и устремляясь к ступенькам. Нет. Нельзя, чтобы он поднялся наверх, Ванда только что наладил всё с отцом и Тоби, получать новую порцию порицаний и ругани в свой адрес она не собирается. Что угодно нужно сделать: схватить костлявого котёнка за шкирку, отбросить назад, загородить громадным телом выход. Не поддаваться. Не реагировать ни на дикое верещание, ни на колотящие под рёбра кулачки, ни на жалкие попытки вонзить зубы в кожу. Мелкий старается отгородить неподвижную скалу, кидается на неё, тянет на себя, чуть не вытаскивает из ножен кинжал, пытается позвать хоть кого-нибудь сверху, но из уст вырывается одна лишь бессмыслица, вперемешку с теряющим свою пронзительную громкость рёвом. — Не трогаю, слышишь? Не трогаю я тебя! Ванда говорит это с полной верой в свои слова, а сама же мелкому руки заламывает, пихает со ступенек, вовремя спохватившись, ловит его почти что на лету. Ботинки теперь со всей дури ударяют в грудь, а кулачок атакует спину, всё слабее и слабее с каждой новой секундой. — Отпусти! Отпус… Ванда несёт его вниз по ступенькам, мимо опорного столба, мимо вышвырнутых книжек и механизмов из лавки чудес, мимо старой бутылки с симпатичной этикеткой, прямиком к матрацу. Круг замыкается, и ребёнок вновь оказывается в углу, теперь уж не крикливый, не рвущийся в бессмысленную драку, совершенно опустошённый, кривящий губы и уставившийся куда-то в невидимый за пеленой слёз туман. — Я тебя никому никогда в обиду не дам, понял? Клянусь, это был последний раз. Ну не плачь, я правду говорю. Силко отличается от других детей. Он обидчивый, он злопамятный, он нагловатый, а местами поразительно бесчувственный. Но самое главное — он избирательно прилипчивый. Задев его один раз, можно было распрощаться с его доверием навсегда. Всем, даже Итану при выпавшем случае. Но из этих правил было одно лишь исключение. Свет после мрака, первое лицо не осквернённое отметиной смерти, первый голос заместо последнего крика. Протянутая рука, три ступеньки около передней, тазик с водой и тёплая кроватка. Ванде он верит. Верит абсолютно слепо, каждый раз, каждый чёртов раз просто забывает всё и верит с новой силой. Ведь кто, если не она? — Больно… — мелкий признаётся полушёпотом, потирая шею и робко поглядывая исподлобья. — Конечно больно! Говорю же тебе, не рассчитала. Не повторится больше, правда. Ребёнок подползает к ней вплотную, и через слои бинтов и ткани можно почувствовать, как колотится маленькое сердечко. Губы с заживающими ранками чуть касаются детской макушки, глаза закрываются, а руки только крепче прижимают мелкого к груди. — Обещаешь-обещаешь? Солёные пятнышки на заплатанной одежде, приглушённый голосочек где-то внизу, под громадными ручищами. — Обещаю-обещаю. Бате только не рассказывай. — Х-хорошо… Узенькие ноздри раздуваются, и ребёнок всё пытается раздышаться, совершенно тщетно и сбивчиво. Обвивает ручонками непомерно громадную для него Ванду, извиняется сотню раз за то, что сказал про карточку, уверяет, что больше никогда в жизни не будет разговаривать с незнакомыми людьми, особенно в шляпах, повторяет одно и то же полчаса подряд, пока не устаёт и не стихает окончательно. В такие моменты его лучше не дёргать, не отвлекать от собственных мыслишек. Нужно просто быть рядом, и неважно, сколько часов это займёт, как сильно затекут руки, и насколько непреодолимым будет желание пошевелиться. Поначалу мелкий просто ничего не говорит, изредка всхлипывая каждые минуток двадцать, затем замолкает на поразительно долгое время, а потом, через, кажется, вечность, еле-еле начинает посапывать — не спал же дня полтора, устал ведь жутко, а тут такая нервотрёпка в придачу. Массивный подбородок слегка поднимается, и сальные прядки освещает пламя свечей. Какой же ребёнок спокойный в своём сне! Испорченный воздухом Сточных Ям и тяжёлой работой на каменоломне, он возвращается в отобранное детство, совершенно невинный и уж точно не заслуживший ни ругани в свой адрес, ни громадных ручищ, с каждой секундой всё сильнее сжимавших хрустальную шею каких-то пару часов назад. Он читает студенческие книги и сказки, он играет с огнём и мышонком, он любит, когда с ним говорят прямо и любит, когда два метра родной теплоты слегка раскачиваются взад-вперёд, охраняя от кошмаров, даже если сами по себе являются самым жутким кошмаром на свете. Он не просыпается, когда его отлепляют от сырой от слёз майки, лишь ненадолго отходит от усталого дрёма, когда с тела стягиваются старые футболки, развязываются бинты. Он бурчит что-то под нос, еле разлепляя веки и позволяя нацепить на себя одежонку попросторнее. Итан её ещё днём принёс, и на ребёнке она должна была сидеть уж как часа три назад. По графикам и, будь они прокляты, расписаниям… Он не сопротивляется, когда его укладывают на подушку, укутывают накидкой, кладут под руку игрушку с глазками-бусинками. Когда громадная спина разворачивается к нему, не смея залезать на матрац, когда пропадает пламя последней горящей свечи. Когда невозможно спать, потому что тошнота подкатывает к горлу, пока по телу расходится дрожь и потусторонний холод. Когда совесть убивает, заставляя одной рукой прижимать к полу собственное запястье — не дай Дева ударить ещё раз. Когда каждую нервную клетку розгами хлещет в сердцах сказанная на корабле фраза: «Никто, кроме меня, его пальцем тронуть не смеет. Случись с ним что… лучше сама помру» ㅤ ㅤ ㅤ ㅤ