Филипп
Первые дни в аббатстве даются Филиппу с большим трудом. Еще не полностью восстановившись физически, после дневных дел и вечерних молитв он валится на постель практически замертво и едва находит в себе силы подняться утром. Трудники берут на себя многие заботы, освобождая от них братию: таскают воду, колют дрова, готовят, стирают и убираются в кельях и трапезной, а также молятся вместе с монахами и даже присутствуют при всенощных бдениях. Утром шестого дня его преосвященство — а теперь, после пострига, брат Иоанн — через послушника Фому просит Филипа прийти к нему в спальню и принести кувшин святой воды. Оставив не дорезанные для трапезы овощи на широком кухонном столе, Филипп идет в пресвитерий и с разрешения брата Никодима наливает в глиняный кувшин прозрачную прохладную воду. Пройдя по галерее клуатра и поднявшись на второй этаж, Филипп застает его преосвященство лежащим на кровати — в поту, тяжело дышащего и бледного. С того дня, как они оба оказались здесь, им еще не удавалось обмолвиться ни словом, только обменяться коротким кивком головы — в знак узнавания. Разговоры в аббатстве не приняты и приветствуются лишь в специально отведенной для них комнате, носящей название аудиториума, находящейся рядом с залом капитула. — Вам нужно к инфирмарию, — Филипп садится на край его узкой кровати и касается лба. — Вы горите. — Ты полотенце смочи в святой воде да подай мне: полегчает. — Святая вода ничем не поможет, ваше преосвященство, — Филипп вздыхает. Он бы с удовольствием лег в соседнюю постель и забылся сном на неделю. — Вставайте, я помогу вам дойти до госпиталя. — Подожди, сын мой. — Его преосвященство ласково тянет его за рукав, удерживая на месте. — Скажи мне: ты действительно желаешь стать послушником, а потом принять постриг? Отречься от мира и посвятить себя Господу? Филипп утвердительно кивает. Несмотря на тяжесть жизни в аббатстве, он уверен, что шагает по верному пути, и никакие тяготы не смутят его дух, не поколеблют веры в свое предназначение. — Разве вы сами не хотели для меня подобной стези? — интересуется он мягко. — Не подталкивали к отказу от мирского самыми некрасивыми методами? — Нет. Я желал для тебя кардинальского сана, а может быть — и того выше. Но я никогда не хотел заточить тебя в аббатстве среди братии. А после Джемма убедила меня в том, что ты рожден для медицины, и я не нашел в себе силы опровергнуть ее слова. — Я могу стать инфирмарием, ваше преосвященство. Чем отличаются больные в аббатстве от всех прочих? Его преосвященство болезненно улыбается: — Нам нельзя столько говорить, Филипп. Но именно это и угнетает тебя, верно? В тебе много огня и много жизни. Рано или поздно ты восстанешь против послушания и тишины. Филипп упрямо сжимает губы и помогает ему подняться. Да, течение жизни в аббатстве совсем не похоже на то, к какому он привык в церковной школе и семинарии: оно состоит из беспрекословного подчинения аббату и приору, без права оспорить или высказать свое мнение. Кроме того, каждый день похож на предыдущий, как одна капля росы похожа на другую: всенощная, короткий сон, утреня, снова короткий сон, затем подъем, молебен в зале капитула, личная молитва и покаяние, главная месса, трапеза, тяжелый труд на благо братии, еще одна служба, затем работа в скриптории или саду, вечерняя трапеза и отход ко сну. Разумеется, трудники проводят день несколько иначе: они гораздо меньше молятся, пропуская молитву в зале капитула и дневную службу, и много работают, ложась спать на час позже братии. Такой закон выработан специально, чтобы испытать силу духа трудника и его намерение стать частью братии и посвятить себя служению. В госпитале, где, помимо его преосвященства, находятся еще трое братьев, Филипп вопреки правилам обходит каждого, заметив одинаковые симптомы: лихорадку и посинение губ. Накрыв его преосвященство тонким грубым одеялом, Филипп подходит к инфирмарию, собирающему травы в лекарственном саду, и тихо шепчет: — Брат Марк, болезнь похожа или на отравление или на эпидемию. Чем вы их лечите? Брат Марк молчит, и Филипп, наклонившись, разглядывает собираемую траву, потом неодобрительно замечает: — Только одна ромашка не поможет, им нужен зверобой, календула и подогретый рябиновый отвар. Я имею некоторый опыт в лечении, позвольте мне помочь. Брат Иоанн уже немолодой человек и не привыкший к лишениям, его организм, ослабнув, быстро сдастся. Брат Марк выпрямляется, держа в ладони букет ромашек, вырванных с корнями. — На все воля божья, трудник. Колокол оповещает всех о начале дневной службы, и Филипп, поколебавшись, возвращается на кухню, чтобы закончить приготовление ужина и вычистить посуду, на ходу обдумывая слова его преосвященства о кардинальском сане. Да, есть та, другая, заманчивая и возвышающая дорога, по ней куда приятнее идти, облачаясь в тонкие дорогие одежды и наслаждаясь запахом благовоний. Но бог желает для него иного: Филипп чувствует это нутром и не желает сворачивать в сторону. После ужина, улучив момент, когда за ним никто не присматривает, Филипп проскальзывает через старинный клуатр, чьи колонны украшены резными фигурами пророков и святых, в госпиталь. Брат Марк служит на вечернем молебне, и Филипп, найдя в лекарственном саду необходимые травы, приготавливает из них отвар, а рябиновый настой заменяет корой дуба, что растет в углу сада. Через час жар больных спадает, а к ночи они уже просят постный суп. Разумеется, его проступок не оставляют без внимания: приор и аббат вызывают его в зал капитула, и брак Марк находится рядом с ними, когда Филипп входит в расписанное фресками средневековых мастеров помещение. Аббат, седой мужчина с пышной бородой, пронзает его суровым взглядом: — Трудник Принц, зачем вы пошли против воли брата Марка? Филипп искоса смотрит на молчаливого приора, стоящего с Евангелием в руках, и спокойно отвечает: — Брат Марк выбрал лечение, которое могло привести больных к смерти. Более того, они могли заразить остальную братию. Теперь же им ничего не угрожает. — Однако ты нарушил запрет. Возможно, господь хотел призвать их к себе... — Откуда вы знаете? — невозмутимо возражает Филипп. — Выходит, никого не надобно лечить? Пусть господь сразу их забирает. Скорее дело в том, что брат Марк плохо сведущ в лечебном деле. Я могу ему помогать, если он того захочет. Приор и аббат переглядываются, обдумывая его слова. Брат Марк же тихо произносит, явно не обрадовавшись и ревнуя свое положение: — Ты трудник, Филипп. Трудникам полагается учить молитвы и смиренно трудиться во благо, а не заниматься лишь тем, к чему лежит их сердце. Они проходят испытание, прежде чем допустятся до послушания. Филипп поднимает глаза на задумчивого аббата. — Назовите любую молитву — я расскажу ее. — Salve Regina, — подсказывает приор, но Филипп без запинки нараспев читает молитву, посвященную деве Марии. — Я учился в семинарии, — поясняет Филипп в ответ на их удовлетворенные и слегка удивленные взгляды. — И три года в медицинском университете. Я... Приор взмахивает рукой, приказывая ему замолчать. — Не стоит похваляться, сын мой. Ты помог больным — дело богоугодное, но сам ты пока ничтожен и грешен. Христос не похвалялся, воскресив Лазаря. Поработай еще одну, вторую неделю, а потом мы вернемся к твоей просьбе стать послушником. В помощники к брату Марку тебе в самом деле идти рановато. Филипп недоуменно пожимает плечами, но спорить не решается. Так он впервые сталкивается с необъяснимым для себя укладом аббатства, лишенным гибкости. В духовной семинарии было место для споров, рассуждений и размышлений, хотя дисциплина и создавалась жесткая. Его преосвященство навещает его на следующий день после вечерней молитвы, когда Филипп усердно подметает пол церкви и галереи клуатра старой метлой с надломившимся черенком. — Сын мой, я хочу попросить тебя об одной просьбе, — его преосвященство озирается по сторонам и быстро вынимает из кармана бумаги. — Передай их келарию. Просто подложи под расходную книгу... — Нет. Я больше не участвую в ваших интригах, — Филипп сердито сжимает рукоять метлы. — Я пришел сюда, чтобы достичь духовного просвещения — и не более. Вам не удастся вовлечь меня в ваши игры. Его преосвященство поглаживает его по рукаву потной рубахи. — Благодарю тебя за искренность, Филипп, и за твердость духа. Зная, как ты любишь меня, ты все же находишь в себе силы отказать мне. Пожалуй, ты и в самом деле на пути к духовной гармонии. Как видишь, я уже не смогу ее достичь: слишком алчен, слишком умен, чтобы жить в стаде баранов, управляемых ослом; слишком развратен. В тебе я вижу себя молодого, сын мой, благослови тебя господь и даруй тебе сил. Филипп замечает, что брат Марк не разделяет с остальными братьями трапезу, предпочитая уходить к себе после утренней и вечерней служб, чтобы изучать травы. Испросив у приора позволение навестить Марка, Филипп осторожно заходит в госпиталь после вечерних трудов и застает Марка стоящим на коленях и страстно молящимся перед распятием. Его ряса приспущена с одного плеча, и Филипп замечает на ней крупную красную сыпь. Учебник по заразным болезням немедленно всплывает в его голове вместо молитв и песнопений, и Филипп тихонько отступает назад, чтобы не потревожить молящегося. Если его догадка верна, то брат Марк опасен для больных; вероятно, он и сам подозревает это, не присоединяясь к трапезам, но долго скрываться не сможет: в конце концов болезнь проявит себя и погубит его. Перед всенощной Филиппу удается спрятаться за колонной нефа и проскользнуть в клуатр. Быстро пройдя по южной галерее, он оказывается около госпиталя, в окнах которого едва брезжит свет одной-единственной оплывшей свечи. Подобравшись бесшумно — полезный навык, выработанный на занятиях фехтованием, Филипп медленно заглядывает в мутное оконце, затаив дыхание. Ничего другого он и не думал увидеть, но зрелище вызывает у него тошноту: брат Фрэнсис, стоя на коленях перед братом Марком, позволяет тому заниматься с ним содомским блудом, и лица обоих полны какого-то неведомого горько-сладкого наслаждения. Поборов отвращение, Филипп еще раз бросает взгляд на совокупляющихся: половые органы обоих покрыты крошечными язвочками, которые со временем начнут увеличиваться. Филипп не сразу решается прийти к брату Марку. Около трех дней он посвящает себя труду, пытаясь выбросить учебники из головы, но те упорно появляются в сознании перед глазами, путая его во время служб и работы в саду или библиотеке. Прошлое борется за то, чтобы вновь стать настоящим. Вчера ему снилась Джемма — и проснувшись, он внезапно ощутил вкус ее поцелуев на губах. Тонкость ее талии, которую он сжимал, жар ее нетерпеливого дыхания. Ему пришлось покаяться аббату и отстоять две службы, чтобы усмирить вдруг проснувшуюся душу. И плоть. Нет, это пробуждение не связано с тем, что он видел ночью в келье брата Марка, но с самой мыслью о том, что человеческая природа непокорна, сильна и страстна, но одновременно и слаба и ей нужна осязаемая плоть, а не проникновенный и красочный, но бесплотный образ. Он иногда видит себя будто со стороны, как видят его люди: сирота, зависимый от благосклонности судьбы и протянутых рук, но дерзкий и гордый, совсем не окруженный друзьями, а скорее одиночка, увлеченный собой и поглощенный идеями. Одним кажется, что он слишком скучен, другим — что излишне эгоистичен и избирателен в выборе товарищей, третьим — что он лжет и даже кокетничает, утверждая, что его зовет духовный путь, а сам ночами мечтает о женских прелестях, но слишком беден и глуп, чтобы выйти в люди... Сам же Филипп не видит своего лица сейчас, как ни пытается разглядеть: будто неизвестный мастер, стерев предыдущее, оставил лишь расплывчатый подмалевок и поручил Филиппу написать образ самостоятельно. Теперь, когда ужас пережитого в тюрьме постепенно сглаживается красотой расписных сводов, проникновенностью песнопений, добротой братии и скудной, но достаточной для поддержания сил пищей, Филипп начинает чувствовать глубоко внутри шевеление крошечного червячка сомнения, которого он упрямо пытается задавить покаяниями о тщеславии и страхом нарушить слово, данное господу. Но желание исцелять все еще сильнее его. — Я знаю, что вы скрываете, — шепотом произносит Филипп, когда они с братом Марком стоят в аудиториуме напротив фрески со Страшным судом. — И пока болезнь еще не развилась, ее возможно остановить. Позже... Она начнет приносить вам глубокие страдания. — Я на это надеюсь, — отвечает брат Марк и указывает на ту часть фрески, где изображены грешники. В одном из котлов нарисованы мужчины и женщины с искаженными страданиями лицами. — Блуд. Один из самых отвратительных грехов. А мой грех и того отвратительней. И я искуплю его болью, изгнанием и смертью. И прошу вас навсегда оставить меня в покое. Так Филипп узнает, что даже в самые святые места проникают червоточины дьявола, а неделю спустя приор тихо и чинно объявляет после всенощной службы, что Филиппу пора готовиться к переходу в послушники.Северус
Грейнджер потеряла столько крови, что кажется прозрачной, когда он несет ее на руках в спальню. От вампирского яда ее кожа приобрела синеватый мертвенный отблеск, губы бескровны и плотно сомкнуты, и она дышит так тихо, что Северус ежесекундно с тревогой прислушивается к ее дыханию. Опустив Грейнджер на кровать, он с помощью прибежавшей Констанции надевает на нее ночную сорочку и укладывает в постель. За окном уже стемнело, и лимонного цвета луна ощупывает лучами сумрачную спальню. Оставив Грейнджер под присмотром служанки, Северус сперва проходит к себе и, сняв порванный камзол и взяв чистую свежую рубашку, спускается в аптеку. Обработав раны, он несколько минут стоит в тишине у прилавка, опираясь локтями о гладкую поверхность и обхватив руками голову. От усталости рецепт зелья, способного вывести вампирский яд из организма, приходит к нему не сразу, и Северус решает заняться им с утра на свежую голову. Грейс говорила, что выздоровление займет не меньше недели, но ему бы хотелось ускорить процесс, если такое возможно. Помедлив, Северус берет склянки с маслом мяты и экстрактом лаванды и поднимается наверх, заодно прихватив укрепляющий отвар. Устроившись на жесткой кушетке, Северус кладет на столик возле себя палочку и пистолет, ставит склянки и, расстегнув рубаху, натягивает одеяло до груди. Он с удовольствием сейчас разделся бы целиком и залез в обжигающе горячую воду, но ему не хочется тревожить Констанцию и оставлять Грейнджер одну. Он потерпит до утра. И отчего-то вспоминает, как все лето, уже будучи школьником, ждал возвращения в Хогвартс, чтобы залезть под настоящий душ и не касаться ржавого покрытия домашней ванны. Сначала он думает, что не уснет, но изнеможение берет свое, и Северус практически сразу проваливается в тяжелый сон, полный мелькающих образов нападающих на него чудовищ, развалин замка и ненависти в карих глазах Грейнджер. Когда Северус просыпается около шести утра, Грейнджер изучает его пристальным взглядом. У нее еще нет сил приподняться, и Северус, опустив босые ступни на ковер, садится на кушетке и проводит рукой по растрепанным волосам, пытаясь привести их в порядок без гребня. — Что вы делаете в моей спальне, сэр? — Присматриваю за вашим состоянием. Как вы себя чувствуете? Грейнджер закрывает глаза, не отвечая, потом тихо произносит: — Я бы хотела, чтобы вы ушли, сэр. — Исключено. Вы едва живы, и я намерен заняться вашим излечением. До завтрака необходимо выпить стакан укрепляющего зелья, а после я принесу вам выводящий яд отвар. Не уверен только, что следует добавить в качестве болеутоляющего — толченые глаза саламандры или паучьи лапки? Грейнджер отворачивается к окну. Она совсем не похожа на прежнюю себя: в глазах нет блеска, нет той горящей жажды жизни и огоньков упрямства, что в свое время привлекли его внимание. Голос ее бесцветен, а не жизнерадостен, в нем совершенно нет эмоций, только шелест цветов бессмертника. — Думаю, вы лучше знаете, сэр. Вы никогда не интересовались моим мнением в зельеварении. Оно вам совершенно не нужно. Ваши знания идеальны. Северус отрицательно качает головой. — Вы преувеличиваете. — Вы сожгли мой учебник. Это непохоже на преувеличение. Да, Грейс оказалась права: Грейнджер помнит исключительно плохое. И, вероятно, забыла обо всех крупицах хорошего, на которые хватило его внутренних сил. Вслух он мягко произносит: — Я повторно прошу у вас прощения за свой поступок. Мне лишь хотелось, чтобы вы доверяли мне, а не учебнику. Ее губы недовольно кривятся. — Да, чтобы я смотрела вам в рот и восхищалась — и никак иначе. Вы очень тщеславны, сэр. — Вероятно, вы правы. И все-таки — саламандра или паук? Я думаю, их свойства похожи, но вы наверняка укажете на некоторые различия. Грейнджер рассматривает на свету свои бледные пальцы. Потом неохотно отвечает: — В самом деле, сэр, выберите сами... Я плохо помню, как оказалась дома. Последнее воспоминание — злое лицо баронессы Селвин; оно стало злым от того, что я ей сказала. А что именно — я напрочь забыла. А потом — темнота. Северус решает не настаивать с ингредиентами, хотя его задачей было пробудить у нее пусть слабое желание порассуждать и выразить свою точку зрения — те две вещи, что наряду с любознательностью и жаждой справедливости составляют основу ее жизни и ее естества. Пожалуй, неделя станет испытанием для него самого, эдаким причастием, исповедью длиной в несколько дней. Возможно, она забудет обо всех откровениях, которые услышит, как только яд покинет ее кровь, возможно, наоборот — будет помнить долго, но прятаться обратно в ракушку он не станет. Прогулка под грозой оказалась первым шагом к своего рода катарсису, эта неделя превратится во второй, а следом — если ему удастся вернуть прежнюю Грейнджер — наступит время одновременно умиротворения и счастья. Возможно, всю жизнь он не позволял себе только одной вещи и страшно опасался ее: быть счастливым. Северус возится над зельем добрый час, отказываясь от одних ингредиентов и заменяя их на более эффективные и щадящие, и в конце концов добавляет еще экстракт пустырника, вспомнив слова мадам Помфри о том, что сон — лучший ингредиент любого лекарства. Грейнджер просыпается к вечеру; Северус, уже закрывший аптеку за последним посетителем и усевшийся на кушетку с книгой, с удовлетворением замечает, что кожа ее и губы становятся чуть розовее, хотя сама она по-прежнему слаба. — Я бы хотела остаться одна, сэр. — Почему? — Мне неприятно ваше общество, сэр. — Почему? Она колеблется, будто удивившись, что ему хочется знать ответ. Потом молча откидывается на подушку и поднимает глаза на потолок. Северус негромко интересуется: — Я вам неприятен физически или морально? — Физически? — В ее голосе звучат нотки искреннего недоумения, будто не она со стонами отдавалась ему на этой самой кровати. — Сэр, я уже говорила однажды, что у вас отвратительный характер. Вы человек крайне язвительный и жесткий, неуступчивый, порой циничный и скрытный. Северус насмешливо дергает краешком губ. — Совершенно верная и точная характеристика моей натуры. Беда в том, Грейнджер, что натура человека плохо поддается исправлению как изнутри, так и снаружи. Более того, изнутри еще и сложно ее проанализировать, ведь для самого себя ты всегда выглядишь правильным. Грейнджер озадаченно приподнимает брови. — Вы не больны, сэр? — Отнюдь. Я нахожусь в великолепной и несколько утомительной стадии исцеления, но пик болезни уже миновал. Грейнджер выглядит растерянной, но умело пытается это скрыть. — Вы неправы, утверждая, что человек не способен анализировать свои поступки. Человек — существо социальное, сэр, и он может сделать выводы о своем поведении, сравнивая его с общепринятым. И с установленными нормами морали. Северус тоном преподавателя уточняет: — Что такое норма, Грейнджер? Она с готовностью отвечает: — Правило или предписание, действующее в определенной сфере. — Браво! Десять баллов Гриффиндору. А теперь подумайте, что Пожиратели смерти — это некая особая сфера деятельности, в которой существуют свои нормы. Грейнджер невозмутимо возражает: — Допустим. Тем не менее, сэр, у вас было две сферы деятельности. И преподаватель школы никаким образом не должен позволять себе вести себя так, как ему заблагорассудится. Для него существуют нормы поведения, предписанные школьным уставом. Северус хмыкает. — Грейнджер, разрешите мне напомнить вам, что вы трое нарушили все предписания школьного устава, которые только возможно нарушить. А ваше поведение в классе профессора Трелони? Вы считаете его красивым? С чего вы взяли, что вам разрешено так вести себя с человеком гораздо старше вас? Не по той ли причине, что вы возомнили себя лучшей ученицей, у которой нет времени на глупые гадания? Грейнджер наконец переводит на него взгляд, оторвавшись от созерцания потолка. — Но у меня действительно не было времени на Прорицания, сэр. Я считаю этот предмет выдуманным и лишним. Магам куда полезнее изучать маггловедение, и я уверена, что этот предмет необходимо сделать обязательным. — Для этого вам придется стать или директором школы, или министром магии; на худой конец — хотя бы министром образования, если таковая должность имеется. Впрочем, отчасти я с вами согласен. Программу Хогвартса необходимо улучшить: лично мне отвратительны восхищения Артуров Уизли при виде телефона или старого кадиллака. Мы продолжим эту тему с вами как-нибудь потом, когда вам хватит сил на жаркий спор. Грейнджер укоризненно качает головой. — Вы ставите себя выше Артура Уизли? — Без сомнения. — Вам должно быть стыдно, сэр. — Увы. — У него есть то, чего нет у вас, сэр, и что составляет счастье любого человека: любящая семья. Северус неожиданно сам для себя стискивает зубы: — Я скоро это исправлю. Да, исправлю. — Сэр? — Моя семья особенно любящей не была, Грейнджер. Неудачный опыт окружающих часто останавливает нас от желания попробовать получить свой. Грейнджер молчит несколько минут, будто собираясь с силами, а потом спрашивает: — Значит, вы признаете, что вели себя с Гарри ужасно несправедливо? Мерлин святой, она никак не успокоится с этой своей несправедливостью. — Признаюсь, что иногда увлекался искренней ненавистью к его мерзкому отцу, на которого он весьма похож. — Северус откидывается на спинку кушетки, с отвращением вызывая в памяти самодовольное выражение лица Джеймса Поттера. — Но не более того. Оставьте прошлое в покое, в конце концов. Вам так важно, как я отношусь к другим? Кажется, самое главное — то, как я отношусь к вам. Грейнджер поправляет складку на одеяле. — Не вижу разницы, сэр. Вы унижали меня с завидной частотой на ваших уроках, ни во что не ставили, а теперь хотите сказать, что ничего этого не было? Северус устало вздыхает. Разумеется, он переходил границы во взаимоотношениях с некоторыми учениками, но эти случаи были единичными. — На моих уроках вам было то одиннадцать, то шестнадцать. Сейчас вам двадцать пять, и мы оба достаточно изменились и повзрослели, чтобы относиться друг к другу иначе. — Я не понимаю, что вы хотите этим сказать. — Что вы мне нравитесь, разумеется. Вы порой совершенно бестолковы, Грейнджер. — Вы с ума сошли, сэр. — Напротив. Я в абсолютно здравом уме. Грейнджер не сводит с него пристального взгляда, будто отказывается верить в услышанное. — И чем же я вам нравлюсь, сэр? Северус поднимается с кушетки, зевнув. Пожалуй, на сегодня довольно. — Оставим обсуждение этого вопроса на завтра. Я сейчас принесу вам свежую порцию зелья — и вы спокойно проспите до утра. Обещаю, что в эту ночь останусь у себя. Забравшись в постель, Северус мысленно возвращается к ее вопросу о несправедливом отношении к Поттеру. Почему ей так важно, чтобы он признал всю неправильность своего поведения по отношению к другому человеку? А... Да, конечно. Как он не понял этого раньше? Она должна быть уверена, что выбрала верно. Для нее, живущей убеждением, что справедливость — высшая добродетель, невозможна даже мысль, что ее спутник способен на низменные поступки и некрасивое поведение. И если они и произошли в его жизни, то он непременно обязан покаяться в них. Тогда ей станет спокойно, тогда она скажет себе: "Вот видишь? Он на самом деле замечательный внутри. Он раскаялся. Любой может ошибиться. Ты не предашь себя, связав с ним жизнь". А Северус раскаиваться не торопится, и Грейнджер это тревожит. Разумеется, он не считает себя выдающимся преподавателем: он ненавидел должность все годы работы на ней, но ведь у него были и хорошие мгновения. У него были в некотором смысле любимчики — ученики, которым он отдавал и свое время, и свои знания. Взять хотя бы Билла Уизли. Парень был на редкость смышленый, и Северус не препятствовал развитию его знаний и навыков, напротив — поощрял. В своей сдержанной манере. Да, Долгопупс выводил его из себя, а он не утруждал себя сдерживанием эмоций. Это была некая плата за то, во что и в кого его превратил Дамблдор. Никаких угрызений совести Северус не испытывал и не испытывает до сих пор. Впрочем, можно признать, что его методы выглядели несколько радикальными, если Грейнджер это немного успокоит. Утром второго дня их навещает чета Блэков. Щебечущая Айрис остается у постели Грейнджер, а Кастор проходит вслед за Северусом в аптеку и прикрывает за собой дверь, разом становясь серьезным. — Барон Селвин сегодня утром выкупил свою свободу. — Кастор вертит склянки с сушеными жабьими глазами. — Будьте осторожны. У вас есть еще какая-то информация, которая поможет нам снова отправить его в тюрьму? Северус постукивает пальцами по столешнице. — Только задокументированное констеблем подтверждение троих грабителей, что именно Селвин отправил их в мою аптеку. — Маловато. — Каким образом он выкупил себя? — Северус раздраженно хмурится. — Он уклонялся от уплаты налогов, сотрудничал с нелегальным торговцем. Блэк фыркает. — Барон — великолепный игрок и прекрасный мастер слова. Он влияет на умы и умеет убедить их в том, в чем ему необходимо. Нелегальную продажу табака он вывернул наизнанку и придал ей благочестивый вид и цель: мол, таким образом он спасал население от чрезмерного увлечения сей напастью, а качество и дороговизна самих сигар снижали количество их покупателей. Следовательно, никто не пострадал, а излишки денег пошли на благотворительность — барон прислал солидный чек архитектору, который собирается помогать мисс Грейнджер с приютом. Северус яростно ударяет кулаком по прилавку. — Дьявол! — Я думал, как бы нам избавиться от излишнего внимания баронессы, — Блэк встряхивает волосами. — И ничего не придумал, черт побери. Баронесса — не зеленый птенчик Гринграсс, что полетел туда, куда ему указали. Вы встречались с Грейс Яксли после того, как вызволили мисс Грейнджер? Северус вспоминает вопль мадам Леран, когда Грейс, неуловимо развернувшись к ней всем телом, стреляет ей прямо в сердце серебряной пулей мракоборцев. Он практически сразу трансгрессировал и до сих пор не знает, чем закончилась игра для Грейс. Ему выгоднее, чтобы она осталась жива, иначе на след Наземникуса не выйти. — Впрочем, предлагаю завтра заняться Пембруками, не откладывая аресты и обыски надолго, — Блэк достает из кармана записную книжечку и сосредоточенно листает. — Кто знает, о чем их предупредит барон. И будьте добры рассказать мне все, что вы знаете об этом загадочном Фиделиусе. Северус неохотно отвечает: — После того, как мы разберемся с братьями Пембруками. Поверьте, рассказ выйдет длинным, и вам придется запомнить несколько важных деталей. Я предпочитаю сконцентрироваться на одном деле, а потом перейти к следующему. В спальню Грейнджер Северус поднимается ближе к восьми вечера. Констанция, столкнувшись с ним в дверях с подносом в руках, тихо шепчет: — Мисс днем плакала, как ушла миссис Блэк, и не в духе. Вы бы не тревожили ее сегодня. Северус делает несколько шагов и, остановившись напротив кровати и вдохнув запах полевых цветов, что нарвал днем в обеденный перерыв, спрашивает: — Если хотите, я пойду к себе. Грейнджер, у которой уже хватает сил, чтобы опереться спиной о подушку, не отвечает. Возле ее правой руки лежит книга Свифта, но видно, что она ее так и не открыла. — Останьтесь, сэр. Вы обещали объяснить мне, чем я вам нравлюсь. По-моему, между нами настоящая бездонная пропасть. Северус, устало вздохнув, садится на край кушетки. — У каждого человека, Грейнджер, есть свой тип, совокупность внешних и внутренних качеств, которые ему нравятся и привлекают его в другом. Уверен, вы представляете это и сами. Часто говорят, что нас притягивают противоположности, тем самым создавая баланс, однако, соглашаясь с этим утверждением, я полагаю, что необходимо и наличие неких общих черт характера для понимания друг друга. Возвращаясь к нашему вчерашнему разговору, такому человеку, как я — циничному, жесткому, скрытному, — словом, совершенно отвратительному... Грейнджер слегка извиняющимся тоном произносит: — Сэр, перестаньте. — Хорошо. Будем объективны: я действительно скрытный, жесткий и пессимистичный, я считаю, что жизнь бьет с размаху и не прощает ошибок, что друзья не нужны, ибо все предают, что любовь — это слабость, и если она зарождается внутри, ее нужно прятать, ведь она делает человека уязвимым. Какая женщина привлекает меня более других? Храбрая — не только в поступках, но и в чувствах. Женщина, идущая с высоко поднятой головой, уверенная в себе и своем выборе. Женщина, которая искренне смеется и считает, что любые трудности возможно преодолеть. Женщина, в сердце которой огонь и страсть, и она заражает ими таких, как я. Пожалуй, общего у нас с ней будет жажда к знаниям, наличие ума и некоторого здорового упрямства и упорства. — Вы сейчас описываете Лили Эванс, сэр. Северус крупно вздрагивает. — Верно. — Следовательно, я нравлюсь вам только потому, что похожа на Лили? — Я с нетерпением жду, когда яд выветрится из ваших мозгов, Грейнджер. Вы абсолютно разучились критически мыслить. Вернемся к началу: я говорил о типажах. Грейнджер задумчиво поглаживает корешок книги. — Но и в вас самом есть огонь, сэр. — Скорее тлеющий уголек, который женщина вроде вас способна разжечь до неугасаемого пламени. Другой вопрос в том, нужен ли женщине вроде вас мужчина вроде меня. Со шрамами на сердце и целым ворохом предубеждений и страхов. Нужен потому, что она действительно хочет быть с ним, а не потому, что ей хочется спасти его из жалости и сострадания. Грейнджер переводит взгляд на каминную полку. — Я вспомнила сегодня, что вы подарили мне статуэтку. Танцевали со мной на балу у короля — и я помню ваш взгляд... Северус хмыкает. Нелепая ситуация. Они увлеклись друг другом практически одновременно — во всяком случае, ему так кажется, но что, если бы Северус осознал свои чувства первым, а Грейнджер оставалась верна своему рыжему тупице? Хватило бы у него смелости открыться ей так, как она открылась ему в хижине лесника? Возможно, нет. — И я помню, что мне хотелось, чтобы танец не заканчивался. — Обнадеживает. Впрочем, я снова оставляю вас: нам обоим пора спать. Не ложась, Северус долго стоит у окна, вглядываясь в темный сад и думая о том, что яд не только забрал с собой светлые воспоминания Грейнджер, он обнажил ее страхи. Она боится, что он любит не ее, но некий образ Лили, отголоски Лили в ней. Неправда. Лили умерла одновременно с Темным Лордом. И истинность его любви к Грейнджер доказана идиотским медальоном Ланселота, который он решил пока что носить под рубашкой. Вот только Грейнджер рановато о нем знать. Утром следующего дня, когда Северус заглядывает в ее спальню, чтобы осведомиться о ее самочувствии, Грейнджер встречает его гораздо приветливее, чем вчера. Она позволяет ему взять ее за руку и помочь ей усесться в кресло у окна, чтобы полюбоваться садом. — Я вспомнила, что вы подарили мне шелк для бального платья, сэр. И еще несколько замечательных моментов, в которых вы вели себя приятно. У вас есть добродетели, сэр. Странно, что я совсем о них забыла. Северус накидывает шаль на ее плечи и легонько сжимает их. — И вам приятно мое общество? Ее щеки окрашивает слабый румянец. — Да, сэр. — К сожалению, вам удастся насладится им только вечером. Я через полчаса встречаюсь с Блэком, чтобы провести обыски у Пембруков. Грейнджер хлопает себя ладонью по лбу. — Пембруки! Сэр, обыски нужно делать не в доме, а в кабинете графа во дворце, в двери, что расположена справа от его стола. Там хранятся вещи похищенных девушек: платья, отрезанные волосы, туфли, перчатки — словом, все, что им принадлежало. Встретившись с Северусом в переулке недалеко от Тауэра, Кастор принимает разумное решение разделиться: отправляет Северуса к Пембруку-епископу вместе с мракоборцем Ленноксом, а сам, по совету Грейнджер, решает обыскать дворец. Епископ всячески отрицает свою причастность к судьбе бедняжек, ссылаясь на свой сан, но Леннокс неумолимо отодвигает того в сторону и поднимается наверх, в то время как Северус спускается в подвал и сразу же обнаруживает трех пленниц — длинноволосых блондинок с голубыми и серыми глазами. Все они обнажены и избиты, но так, что лицо остается не повреждено. — Вероятно, предназначались султану. — Кастор помешивает ложечкой кофе, встретившись с Северусом после арестов в таверне "Три льва". — Красавицы, ничего не скажешь. Сочувствую Мехмеду: придется ему довольствоваться тем, что в наличии в гареме. Но еще больше я сочувствую жене Джеймса Пембрука. В одно мгновение потерять столь высокое общественное положение — а у нее, между прочим, две дочери на выданье. Северус намазывает закуску на поджаренный хлеб. — Как поживает ваша жена? Кастор сразу начинает светиться. — Прекрасно. Мы великолепно ладим, проводим вместе все вечера. Дорогая Айрис понемногу забывает о пережитом ужасе и, думаю, привязывается ко мне. Вчера она устроила очень милый ужин в саду с лепестками роз и жутко покраснела, когда я ее поцеловал. Жизнь еще никогда не была так прекрасна. Северус думает о том, что каждую минуту этой прекрасной жизни он бы подозревал, что за следующим поворотом на него обрушится несчастье. — Вы чересчур пессимистичны, сэр, — утверждает Грейнджер, когда он небрежно делится этой мыслью с ней вечером, стоя у распахнутого окна. Из сада доносится аромат мокрой земли: недавно пролился августовский дождь. — Разве можно постоянно существовать на острие кинжала? Так и с ума сойти можно. — Следовательно, проще остаться одному. Никто не причинит вреда твоему близкому. Только тебе. А нести ответственность лишь за себя гораздо проще. Грейнджер не согласна, и несогласие отчетливо отражается в ее карих глазах. — Таким образом вы обрекаете себя на беспросветное одиночество, сэр. — И что с того? Безопасное одиночество. — Неужели вам не нужно человеческое тепло? Я пытаюсь вас понять, сэр, и каждый раз натыкаюсь на неприступную стену. Что у вас в голове? Северус коротко смеется. — В моей голове прочно поселились вы, Грейнджер, и заставляете меня обнажать свою душу. А я опасаюсь открываться другим — и не умею. — Но вы по-прежнему закрыты, сэр. Если допустить, что ваши слова — правда, а не очередная издевательская игра надо мной, то каким образом вы собираетесь увлечь меня? Признаюсь, что ваша загадочность вызывает у меня желание срочно вас разгадать. Но потом — что? — Именно! — Северус доходит до двери и возвращается к окну. — А потом вы увидите, что я совершенно жалок, обычен и скучен. И никаких других разгадок не обнаружится. Грейнджер слабо улыбается. — Ваша самокритика в последние дни обезоруживает. Ума не приложу, что с ней делать. — Ответить, нравлюсь ли я вам как мужчина. Представляете, сколько сил мне потребовалось, чтобы просто произнести эти чертовы слова? Грейнджер со всей серьезностью изучает его лицо. — Если отложить разговор о вашем характере, то у вас своеобразная внешность, сэр. Вы не красавец, но мне нравятся черты вашего лица, особенно когда вы поглощены мыслями, так что одухтворенность будто проступает с изнанки, и тогда ваши всегда ледяные глаза теплеют, и в эту минуту вы становитесь по-настоящему привлекательным. — Браво! — Не обижайтесь, сэр. Я и сама далека от красавиц из свиты ее величества. — Чушь! — произносит он сердито. — Вы красивее любой из напыщенных уток. Грейнджер, очевидно, убеждена в обратном. — Тетушка Мюриэль говорила, что у меня ужасно костлявые лодыжки. — Покажите мне. Грейнджер приподнимает подол домашнего голубого платья, в которое ее с утра одела Констанция. Северус охотно рассматривает их целую минуту. — Очаровательные лодыжки. Образцовые, я бы сказал. Она смеется и с притворным негодованием машет на него рукой, опустив атласный подол. — Что вы знаете о женских лодыжках, сэр? Ничего! У вас нет никакого опыта. Северус едко интересуется: — Считаете это недостатком? — Не то чтобы недостатком... — А! Так вам нужен опытный любовник. Кто-то вроде Кастора Блэка с его энциклопедическими знаниями в области лодыжек, а так же плечей, грудей, губ и прочих женских прелестей. Грейнджер становится пунцовой от смущения и, защищаясь от неловкости момента, берет со столика свой неизменный щит — книгу, но Северус ловко забирает ее и прячет под мышку. — Сэр! — Вы покраснели. Грейнджер продолжает отчаянно защищаться: — Сэр, отдайте книгу. Я не собираюсь разговаривать с вами о таких неприличных вещах. — Уверены? — Абсолютно. — Тогда отложим этот разговор до пятницы. Спокойной ночи. Если уснете не сразу, попробуйте представить себе меня в качестве вашего любовного интереса. Не настолько же я отвратителен, что вы ни разу за все месяцы не допускали подобные мысли, верно? Грейнджер поднимается с кресла и смотрит на него, как на сумасшедшего. — Вы только и делали, сэр, что относились ко мне высокомерно и с насмешкой, не доверяли моим знаниям и советам, сделали несколько подарков и комплиментов — а теперь... Теперь... Но я помню танец! И то, как приятно мне было ваше прикосновение... Она огорченно проводит рукой по волосам и демонстративно отворачивается. Северус оставляет ее одну и возвращается уже следующим вечером с другой книгой, раздобыв в Лондоне опубликованный недавно скандальный роман какого-то французского аббата о Манон Леско. — Сегодня вечер чтения, но не разговоров, — кратко объясняет он и протягивает ей книгу. — Вот что удалось купить в самой модной книжной лавке. Считаю, что вам полезно оторваться от мыслей о делах Министерства и от занудных справочников. Блэк, сопровождавший меня в городе, заявил, что ни одна приличная девушка не возьмет эту книгу в руки, и под страхом смерти запретил рассказывать о ней своей жене. Любопытно, что скажете о ней вы. Грейнджер слегка сердито дергает плечом, но послушно берет протянутую книгу и, открыв ее, тут же погружается в чтение. Пятый день возвращает ей нежность и чувственность во взгляде, которые исчезли после ритуальных песнопений. Констанция выносит кресло в сад, и Северус застает Грейнджер около куста жимолости, увлеченно дочитывающей вчерашний роман. Щеки ее горят, глаза следят за бегущей мыслью автора, перескакивая со строчки на строчку. Наконец она поднимает голову и встречается взглядом с Северусом. — Сэр! Вы хотя бы имеете представление о сюжете этой книги? — Слава Мерлину, нет. — Она о... — Грейнджер снова краснеет, к его большому удовольствию, и захлопывает том. — О распутстве, сэр. Но и о любви. О страсти. Неужели сейчас уже печатают такие невозможные для морали восемнадцатого века вещи? Еще только тридцать девятый год. Северус, устало вздохнув после утомительного дня в аптеке, где несколько посетителей едва не поссорились над последним пузырьком с миндальным маслом, замечает: — Но вы-то создание двадцатого века. Вас трудно поразить сюжетами о распутной любви. Грейнджер неторопливо поглаживает пальцами обложку. Северус бы предпочел, чтобы она поглаживала так его обнаженное тело. — Я подумала о том, сэр, что мы часто привыкли считать, будто резко вспыхивающие, страстные чувства присущи мужчине, а спокойное и неторопливое увлечение и влюбленность — женщине. Однако данная книга показывает, что и женщины способны вспыхивать, как сухой осиновый листок, и гореть невообразимо ярко. И я сейчас понимаю, что это правда, но неприменимая ко мне. Северус невозмутимо кладет ногу на ногу, разглядывая ее лицо в опустившихся сумерках. — Мужчины, влюбляясь, требуют власти над плотью, что для них совершенно естественно. Из легенды о Ланселоте и Гвиневре просто вырезали самую пикантную часть, чтобы не оскорблять чувства монашек. Женщины же ошибочно считают это похотью, потому что женщины, влюбляясь, создают волшебные бестелесные образы. А уже после, мысленно нарисовав себе невероятные картины, позволяют невероятным рукам расшнуровать свой корсет. А некоторые — стащить и отшвырнуть свои голубые кюлоты. Грейнджер пристально смотрит на него несколько долгих секунд, будто вспомнив все то, что случилось между ними в памятный полдень. Воспоминание это ударяет в нее разрядом молнии. Лихорадочно схватив книгу, она резко поднимается с кресла и, тяжело дыша и опираясь рукой о спинку, медленно уходит в дом, громко позвав Констанцию. Весь шестой день она прячется от него в спальне, заперев дверь, и упрямо повторяет, что впустит только служанку. Яд практически исчезает из ее организма, позволяя хорошим воспоминаниям, что уже начали возвращаться к ней благодаря их разговорам, теперь обрушиться на нее теплой волной и захлестнуть с головой. Северус решает ненадолго оставить ее в покое и дать ей время прийти в себя. Оседлав Гермеса, он закрывает аптеку и надолго уезжает верхом в поля, наложив на дом и сад все известные ему заклинания защиты. Август близится к середине: небо приобретает тот насыщенный цвет лазури, что лишь на полтона бледнее традиционной осенней синевы, а пышная листва леса на горизонте уже тронута слабой рыжиной. Прислонившись к раскидистому дубу спиной и ощущая шероховатую поверхность, Северус вытягивает ноги и, сорвав травинку, вертит ее в пальцах, размышляя, не рановато ли он напомнил ей о близости. Не может же Грейнджер опасаться, что он лишь использовал ее тогда для удовлетворения своих мужских желаний. Нет, она прекрасно понимает, что он слишком долгое время жил в добровольном целомудренном изгнании, но все же он мужчина. Когда он нес ее обнаженное тело, невольно видя все его изгибы, он окончательно понял, почему любовь к Лили для него умерла вместе с Темным лордом. Та любовь была сродни любви к алтарному образу — типично неуклюжая детская любовь, любовь подростка. Подними платок Прекрасной дамы и вдохни его запах. И не более. Сейчас он наконец превратился, почти превратился, во взрослого — не без трудностей и препятствий, и его настигла взрослое чувство, и именно эта любовь — настоящая, потому что она не бестелесна, потому что для настоящей человеческой любви необходимо чувствовать прикосновение плоти к плоти, а все остальное — полная чушь, написанная восторженными девственными тетушками, чьи постели так и остались непотревоженными. Мелодичный голос Грейнджер останавливает Северуса на площадке лестницы уже поздним вечером. — Сэр, как вам удалось вызволить меня из Лощины Ведьм? — Она приоткрывает дверь, глядя на него с любопытством. — О, преодолев полосу увлекательных приключений — от дракона до гарпии. — Северус опирается плечом о стену. — И едва не потеряв все части тела включая голову, в то время как вампиры беззастенчиво пили вашу кровь, предварительно накачав ваш организм своим фирменным ядом. Вот почему вы сперва увидели во мне того человека, каким вы встретили меня здесь после спасения из Визжащей хижины. За эти дни я осознал, что вас многое тревожит. А я, хоть и приоткрыл вам себя, еще только в начале пути доверия. Нам придется о многом поговорить — и лучше завтра, в последний день приема зелья, и еще много раз после. К вечеру вы станете собой, обещаю, останется только набраться сил. Утром им поговорить не удается: оставив предпоследнюю порцию зелья на столе на кухне, Северус трансгрессирует в Министерство около восьми утра. Диггори проводит очередное заседание мракоборцев и просит Северуса подойти в его кабинет сразу после него. — Я в целом доволен тем, как идут дела: Пембруки взяты, Мадлен Леран устранена. Вы не представляете, сколько крови — простите за каламбур — она у меня выпила.Однако Министерство в вашем будущем не так оптимистично. Вам дают три месяца, чтобы поймать оборотня, и два с половиной — чтобы уличить связующего. Монтегю они в расчет не берут: бедняге отшибло память. Северус закладывает руки за спину. — А если мы не уложимся в сроки? — Скажу по опыту: вас устранят и заменят другими агентами времени. — Диггори обеспокоенно протирает перламутровую табакерку носовым платком. — И я категорически против. Во-первых, вы первые агенты, работающие с палочкой без нарушения правил, а это сильно облегчает задачи. Во-вторых, вы далеко продвинулись. Мисс Грейнджер имеет благосклонность у короля. Новых агентов вводить в суть дела чрезвычайно изнурительно и долго. Нет, нет, время еще есть, а потом я похлопочу, господин Снейп. В конце концов, три месяца — ничто для поимки хитрого оборотня. Северус кашляет, прочищая горло. — Я бы хотел поднять еще один вопрос, правда без ведома мисс Грейнджер. Я знаю, что, согласно контракту, я не имею права возвращаться в будущее. Но имеет ли право мисс Грейнджер остаться в прошлом? Диггори расплывается в добродушной старческой улыбке, сразу уловив всю подоплеку вопроса. — Следующее письмо, что я отправлю через Олливандера, намечено на конец сентября. Я попробую в общих чертах обрисовать ваш вопрос, господин Снейп. Какие у вас дальнейшие планы? Я так понимаю, сперва следует заняться оборотнем. Блэк настойчиво говорил со мной и о Селвинах; к сожалению, я не имею достаточно власти, чтобы оградить вас от их влияния. Предлагаю зайти с другой стороны: предположим, мисс Грейнджер изящно намекнет королю, что баронесса Селвин мечтает о заграничном путешествии... Женщины гораздо опаснее мужчин, господин аптекарь, так что нейтрализовать необходимо не барона, но его сестру. — ...Мисс в саду, — Констанция отряхивает ладони от муки, когда Северус наконец трансгрессирует в Аппер-Фледжи. — Вам пирог туда подать или в доме почаевничаете? — В доме. — И то правда, мошкары тучи. Вы бы заклинание какое придумали от этой нечисти, хозяин. Я вона чешусь вся. Это чудищу только хорошо с его толстой шкурой. Грейнджер стоит в восточном углу сада, поставив одну руку на талию, а в другой держа листок и сверяя план рассадки растений со слабо размеченными клумбами. Каштановые волосы ее забраны в высокий пучок, и только несколько коротких завитков щекочут обнаженную шею. Северус мучительно сглатывает. Как удержать себя в руках? — Сэр... — она оборачивается к нему, услышав шорох шагов на дорожке. — Я решила, что... Он не слышит ни единого слова из того, что она говорит. Он только видит ее сжимающиеся и на секунду прощающиеся губы. Трава нежно шелестит под вечерним ветерком. — Я вас люблю, — произносит он вибрирующим от волнения голосом, и произнесенные слова склеивают невидимые трещинки в его душе. — Я вас люблю. На глазах Грейнджер выступают слезы и хрустальными капельками бегут вниз. Листок выскальзывает из пальцев и падает на влажную землю. А потом она кладет руку на его грудь. — Я вспомнила, что сказала тогда баронессе, сэр. Я сказала — так нелепо! — что я вас никому не отдам. Северус наклоняется и целует ее соленые губы. ...На шестой день Бог создал женщину из ребра мужчины. На седьмой родилась любовь.Беата
К радости домового эльфа, Беата отказывается пить приготовленное зелье, поразмыслив, что роду Мраксов все же необходим законный наследник. Ребенок, что родится у Айрис, не унаследует ни имя, ни дом, ни вековую память предков. Она выливает приготовленный напиток в цветок азалии на окне, и тот мгновенно чернеет и скукоживается. Фенрир, все еще живущий в комнате для прислуги, встречает ее в столовой. Беата так и не понимает, как она к нему относится и как много дней он проведет в ее доме. И более того — следует ли рассказать о нем кому-нибудь из ее окружения: Айрис или тетке. — Я слышал шипение, — произносит он недовольно, садясь на стул рядом с ней за завтраком. — Вы разводите змей? — О нет, это Бальтазар. Мой василиск, — уточняет Беата, взяв вилку. — Он с каждым месяцем растет. Боюсь, скоро дом перестанет его вмещать — и либо мне придется выпустить его на волю, либо выучить заклинание для расширения пространства. Не слышали о таком? Фенрир сразу надувается. — Я не учился магии. — Я училась с гувернанткой, но только тому, что разрешал отец. — Беата разбивает ложечкой яйцо. — И хочу восполнить этот недостаток. Кроме того, мне предстоит разобраться с виноградниками. Как раз сегодня я отправляюсь туда сразу после завтрака вместе с Айрис. Вы останетесь дома? Фенрир берет руками большой кусок ветчины и проглатывает его. — Да. Этот дом пока что станет моим укрытием. Вы же никому не разболтали обо мне? — О нет. Вы мне интересны, так что я пока что оставлю вас для себя. — Беата посыпает яичко солью. — Вы читаете? — Нет. — Рисуете? — Тем более нет. — А что вам нравится? — Цирк. Я уже было устроился туда работать, так чертовы мракоборцы унюхали мой след. Беата наливает в чашку крепкий чай и радостно произносит: — Цирк! Я никогда там не была. Может быть, однажды вы составите мне компанию? Фенрир смотрит на нее исподлобья, будто проверяя искренность ее слов, потом морщит нос. Кожа у него сероватая, волосы острижены неровно, пальцы держат ложку криво и неумело. Он некрасив, но не уродлив. В его глазах таится опасность, и Беате интуитивно хочется его приручить. Среди прирученных чудовищ она ощущает себя в безопасности, а те, будучи благодарными за пищу и кров, станут оберегать ее от зла. — Если купите билеты и дадите одежду поновее. Беата лукаво отвечает: — Не беспокойтесь! У меня столько денег, что я могу купить целый дворец. И сегодня я встречаюсь с людьми, которые помогут мне разбогатеть на винограде. Я — маленькая хозяйка большого дома! Фенрир скалится — и только позже, уже выйдя из дома, Беата осознает, что это был не оскал, а улыбка. Айрис, в парчовом зеленом платье и белой шляпке, уже ждет ее возле Йоркского собора, играя белоснежным кружевным зонтиком. За то время, что они не виделись, щеки Айрис слегка округлились, да и линии рук и плеч стали более плавными, будто лишенными девической точености. — Дорогая! Как свежо вы выглядите! — Айрис крепко обнимает ее, целует в обе щеки и позволяет взять себя под руку. — Будто и не случалось с вами никакого домашнего заточения. Как вы себя чувствуете? — О, прекрасно! — Беата ловит на себе любопытные взгляды окружающих. Сама она предпочла светло-розовое платье с белым корсажем и розовую шляпку. — Я изменила в доме все, что могла и хотела. Приходите как-нибудь, посмотрите. У меня каждый день свежие пирожные. Айрис на мгновение становится печальной. — Я приду, обязательно приду, но только через некоторое время. Возможно, недели через две или три... — Как вам угодно. А вот и господин Андерсон, поверенный отца, — Беата кивает в сторону маленького сквера перед собором, где расхаживает полноватый мужчина в сером камзоле и серых кюлотах. — Я ужасно волнуюсь! Никогда не была на виноградниках, да еще в качестве хозяйки. Как хорошо, что вы пришли, милая Айрис! Виноградники в августе уже становятся пышнее: листья будто увеличиваются в размерах, матереют, а темные ягоды наливаются соком, впитав в себя солнце, ветер и дождь. Айрис отщипывает веточку и с наслаждением отправляет в рот одну ягоду за другой, пока Беата внимательно слушает господина Андерсона, рассуждающего о качестве винограда и о тех процентах, которые он предложил бы ей при его продаже. — Шестьдесят? — Айрис мгновенно вмешивается в беседу и вытирает липкие пальцы платком. — Вы пытаетесь сыграть на некомпетентности юной мисс. Как минимум восемьдесят пять за ягоду такого качества. И ни процентом меньше. Или мы быстро найдем и другого посредника, и другого покупателя. Беата подписывает бумаги раздраженного дельца и, мельком увидев, какую примерно сумму она получит, хлопает в ладоши. Ничего себе! На такие деньги можно купить еще один особняк. — Полагаю, что с вашим отцом поверенный был более обходителен и предупредителен. — Айрис срывает еще одну веточку и протягивает Беате. — А вас легко обмануть, дорогая. Вам нужно показать ему, что вы будете весьма щедры при должном усердии с его стороны, но не потерпите ухищрений. Предложите ему в следующий раз мешочек золотых за хорошую работу. Беата кладет в рот блестящую на солнце иссиня-черную ягоду и сдавливает ее зубами. Сладкий, приятно терпкий вкус разливается по языку, одновременно освежая и чуть одурманивая. — Как вкусно! — Беата закрывает глаза, и вкус ощущается еще ярче. — И как просторно на полях... Мне кажется, если я разберусь хорошенько, то взлечу и увижу виноградники сверху, как птица. Айрис обнимает ее за талию. — Только не улетайте далеко, милая. Немножко жарко, вы не находите? — Пожалуй. Я хочу заглянуть в домик, видите его? На холме. Морис рассказывал, что вы с ним прятались там от однажды от грозы. Айрис неуверенно пожимает плечами, но, будто через силу выпрямившись, разрешает Беате увести себя по сухой потрескавшейся тропинке к одноэтажному деревянному домику с невысокими окнами. Уже оказавшись внутри, Беата вдруг замирает, глядя на небольшой беспорядок и засохшие цветы анютиных глазок на софе. Айрис, побледнев и сжав горло ладонью, стремительно подходит к окну и распахивает его настежь, впуская сухой пыльный воздух. — Мы с Морисом не просто прятались здесь от грозы. Мы... И Айрис проводит рукой по животу, спрятому под корсажем и юбкой платья. Беата взволнованно хмурится. — У нас с вами будут дети от одного и того же человека, и это так странно, — произносит она тихо. — Тетка считает, что мне следует избавиться от ребенка, но я предпочту его оставить. Мраксам нужен наследник. Как бы сильно я ни ненавидела отца, но я уважаю историю своей семьи. Я сделаю из него великого человека... Вы не сердитесь на меня? Айрис торопливо стирает слезу со щеки. — О нет, дорогое дитя. Вы мне как сестра. — Как вам живется у Блэков? — Чудесно. Кастор очень добр ко мне, и леди Блэк дала мне несколько важных семейных советов. В общем, я не жалуюсь. Я бесконечно благодарна, что они приняли меня — такую. И я очень... очень стараюсь соответствовать. Помогаю Веронике с заданиями ее гувернантки, выслушиваю тревоги леди Блэк. Беата улавливает тревогу в ее голосе. — Вы славная, Айрис. Не хотите присоединиться к утреннему чаю завтра у маркизы Линкольн? Я приглашена, но не уверена, что справлюсь со всеми манерами и этикетом. Айрис расстроенно качает головой. — Нет, милая. Чтобы присоединиться к встрече, необходимо личное приглашение, заявляться просто так — верх неприличия. Беата вдруг вспоминает об объявлении в утренней газете. — А как вам идея поиграть в плюй-камни? В четверг сыграют первый тур. Айрис колеблется, но Беата словно звериным нутром чует, что им обеим пора выбираться в свет и ворошить змеиное гнездо, как называет его тетка. — Я спрошу у Кастора. Если он сочтет эту идею благоразумной, то я немедленно напишу вам. Пойдемте отсюда, прошу вас, милая, у меня холодок бежит по коже. Беата расстается с Айрис в Йорке и направляется на обед в особняк тетки, воспользовавшись порталом. Элизабет в последний месяц учила ее трансгрессии, но Беата до сих пор не решается применять настолько сложную магию самостоятельно. Тетка принимает ее без всяких церемоний, одетая в домашнее черно-золотое платье и золотые туфли, носки которых показываются из-под подола при энергичных шагах. — Лора! Подавай обед, да поживее, — восклицает она в пустоту, и в соседней комнате раздается мелодичный перезвон фарфора. — Проходи, проходи, милая. Ты прекрасно выглядишь. И эта шляпка тебе к лицу. Как поживает василиск? — Очень много ест. Впрочем, и мой аппетит понемногу растет. Это как-то связано с ребенком, тетя? — Ты выпила зелье? — Нет. Тетка садится за стол и наливает себе бокал вина. — Дура. Почему же? — Я хочу воспитать его замечательным человеком, чтобы репутация Мраксов восстановилась в глазах общества, чтобы он уважал друзей и любил жену, чтобы у них дома царил уют. Тетка от неожиданности разливает вино и громко хохочет. Появившаяся эльфийка тут же аккуратно убирает кровавое пятно и наполняет хозяйке новый бокал. — Мерлин всемогущий, как же ты меня насмешила, дитя! Щенков дурной крови не воспитывают, а топят, пока гавкать не начали. Впрочем, доля правды в твоих словах есть: попробуй воспитай, я вернусь — посмотрю на чертенка. Беата беспокойно ерзает на кресле. Ее тарелка наполнена аппетитным мясом и рисом, политым каким-то новым соусом. — Вы уезжаете, тетя? — Да. Вероятнее всего, через неделю. — К мисс Уоррен? — Плебейская фамилия! — Обнимите ее за меня, тетя, и пожелайте удачи. Я так ее люблю! Тетка выглядит довольной, стоит лишь Беате хорошо отозваться о Элизабет. Они обедают, обсуждая незначительные темы вроде цвета платья для завтрашнего приема у маркизы Линкольн, погоду, привычки света и характер короля. Тетка рассказывает о его обрюзгшем лице и жалких складках тела, смешных потугах быть пылким любовником. Для Беаты открывается огромный мир, полный соблазнов и искушений, и она еще не понимает, как окунуться в них, но остаться собой. — Презирать других, — коротко бросает Фенрир, когда они гуляют в саду. — Презирать, подозревать, использовать и никогда не доверять. Никому. Только себе. Все эти дамочки вокруг вас — суки они разодетые, помните мои слова, и не пропадете. В цирк-то когда пойдем? Беата обещает, что купит билеты послезавтра.