FU, Hanagaki

Водоросли перестали оплетать тело и исчезли из виду уже как сорок минут. Как только Сано вышел из квартиры, если честно. Но возвращаться туда не хотелось. Там добрый милый Ханагаки, недосмотренная дорама, недоеденный удон с курицей, недопитый какао и недоцелованный поцелуй. А ещё десяток шепчущихся между собой растений.        Майки вылетел из квартиры, не потрудившись даже надеть обувь, и теперь сидел посреди улицы в промокших носках, заляпанных шоколадом штанах и безразмерной футболке. Плана у него тоже не было. В таком виде далеко не уйдёшь, но возвращаться не хотелось. Поэтому Манджиро дошёл только до рамённой и уселся на бордюр неподалёку.      Неоново-красная вывеска забегаловки мигала в чернильной темноте августовской ночи. Внутри горел едва заметный свет: единственное свидетельство, что на улице есть хоть что-то живое. Себя я даже не считаю.      Какой-то прохожий добродушно поделился с Майки сигаретой, и сейчас он с мазохистским удовольствием наслаждался каждой затяжкой.     Руки чесались сделать что-нибудь неосторожное и явно губительное. Впервые за эти недели хотелось наведаться в «Золотую рыбку». И закинуться.      Только вот это не поможет избавиться от чувства, что я больше себе не принадлежу. Я, блять, тону в Такемичи. В его квартире, в его одежде, в его деньгах, в его цитрусах ебаных. Даже пятно от шоколада на штанах ощущалось, как клеймо. А ещё губы жгло оборванным поцелуем. И обратную сторону век — ясными и чистыми голубыми глазами.      Сигарета, к сожалению, закончилась, так что Сано с раздражением отбросил её в сторону, оставив дымиться и тлеть на асфальте. Теперь руки дрожали от холода, а ступни и задницу обдавало стылостью. Но сделать с этим ничего нельзя: домой Майки не собирался.     Домой? То есть квартира Ханагаки — дом для меня? Пиздец. Когда это произошло?    «Тогда же, когда его поцелуи стали приносить тебе удовольствие», — услужливо подсказало подсознание. Его голос подозрительно походил на голос кактуса Джека из спальни. Или это плющ из ванной? Блять. Общение с этим психологом сводит меня с ума. — Этого ты добивался, Кен? — хмыкнул себе под нос Сано.     Подрёберную часть — ту, где, предположительно, находится душа — свело застарелой болью. Они не контактировали с Рюгуджи уже несколько недель. И, несмотря на то, что у Майки не было телефона, связываться с ним всё равно не хотелось. Меня просто разорвёт изнутри, если он снова посмотрит с отвращением. Хотя… Думаю, он и сам не хочет общаться. Только рад, наверное, что я со своими проблемами исчез.      Перед глазами вновь встал Дракен в морской пучине, окружённый немыми золотыми рыбками. Уже второй раз напротив этой рамённой. Проклята она что ли? Майки с усилием прогнал завораживающий образ, игнорируя дикую смесь из восторга и тоски, всколыхнувшуюся в груди от одного только воспоминания о Кене.      Это неважно. Стоит забыть о нём. Ему насрать. А вот Ханагаки… Ой, да пошёл он нахуй. Не понимаю…     Тело покрылось гусиной кожей, и Сано поёжился, ещё сильнее сжимаясь. Взгляд скользнул по пустынной тёмной улице. И остановился на фигуре под едва горящим фонарём. Вот спасибо, блять. Эти кучеряшки я узнаю везде.      Ханагаки (конечно, кто ж ещё?) понял, что его заметили и двинулся к Манджиро. Тот опустил взгляд, так и не решившись поднять его, даже когда тапочки мозгоправа остановились прямо рядом.      А ведь он может меня выгнать…     Напряжённую тишину между ними нарушал лишь треск неоновой вывески. — Замёрз? — тихо спросил в конце концов Такемичи.     Майки только мотнул головой. И тут же вздрогнул, опровергая свои слова. Сверху послышался вздох, а потом на плечи легла тёплая ткань. Одеяло? Забавно. Вот придурок. — Подложи под попу. Не сиди на холодном.      В голосе Ханагаки прозвучала строгость, щедро разбавленная таким очевидным беспокойством, что Сано невольно фыркнул и не удержался от ядовитой подколки: — Спасибо, мам.      Впрочем, никто не посмеялся. От количества горечи в этих словах его замутило. Какое-то время они оба молчали. Майки всё ещё не решался поднять голову, но затылком чувствовал на себе взгляд Такемичи. — Мне позвонил Аккун. Это продавец в рамённой. Сказал, что ты сидишь здесь уже час. — Ммм…      Ханагаки тихо неодобрительно цыкнул, сел рядом и сказал: — Знаешь, Майки-кун, необязательно убегать вот так. Ты можешь просто сказать мне отвалить немедленно, и я послушаюсь.      Необязательно убегать? А ты в курсе, что у тебя в квартире растения разговаривают? Не слышал никогда, как материться по ночам старый кактус Джек на подоконнике? У него вообще-то ревматизм. И вообще, какое тебе дело, Ханагаки? — Волнуешься? — криво усмехнулся Сано.     Он не ожидал, что его глупую попытку стёба воспримут всерьёз. Однако Такемичи совершенно серьёзно заявил: — Да, волнуюсь. Я очень волнуюсь за тебя, Майки-кун.      Ах да, ты же Дева Мария во плоти. — А вот не надо за меня волноваться, — отрезал Манджиро. — Я не ребёнок и не твой пациент. Мы вроде это обсуждали. — Майки… — удивлённо выдохнул Ханагаки. На щёку Сано легла суховатая, но мягкая ладонь. Кожа на руках у соцработника всегда была грубоватой, однако каждое прикосновение несло за собой тонну нежности. — Я не перестану за тебя волноваться. Мало ли что могло с тобой случиться за это время?! Я переживал… Ну же, посмотри ну меня.      Как оказалось, встретиться лицом к лицу с Такемичи Майки был не готов. Не ожидалось, что он будет так близко. Так цитрусово близко. И всё ещё в этой тупой футболке с Кэтти Пери. У тебя глаза того же цвета, что и море из моих галлюнов, ты знал?       Вывеска отражалась у Такемичи в глазах и, тем самым, походила на огонь. Сано казалось, что воздух между ними раскалился сильнее, чем над кратером Фудзиямы. Нетихая тишина улицы давила на уши. Взбалмошный внешний мир — весь, кроме существовавшего между ними — проносился мимо на пару со временем.      В конце концов Майки вышел из оцепенения и отвернулся, пробормотав в полголоса: — Иди ты нахуй, Ханагаки. — А я и схожу, если пригласишь, — фыркнул Такемичи.      Однако что-то подсказывало, что он не шутит. От этого у Манджиро румянцем вспыхнули щёки. — Я подумаю… — тихо согласился он, боковым зрением заметив, как губы соцработника растянулись в улыбке.      Ханагаки молча смотрел на него ещё какое-то время, после чего уверенно взял за руку, переплетая их пальцы. И тут же возмутился: — Ледяные! Чёрт, Майки!  — Я сидел здесь час, конечно ледяные, — пожал плечами Сано и в подтверждение закашлялся.       Глядя на это, Такемичи покачал головой и, сильнее сжав его ладонь, пробормотал: — Пойдём домой.       В конце концов это закончится плохо. Я уверен. — Пойдём. Я всё ещё не допил какао.

***

Ханагаки выпустил руку Сано только тогда, когда дверь квартиры закрылась. Внутри было оглушительно тихо: ни дорамы, ни шелеста растений. Даже свет не горел. Только странно и таинственно мерцал аквариум в спальне.    Что Такемичи-кун вообще делал всё это время?       Спросить напрямую Майки не решился, почему-то полагая, что тот ему не ответит. Ханагаки завис, вглядываясь в темноту на балконе. Однако, когда Манджиро собрался его растормошить, соцработник ожил. — Сходи погрейся в ванной. Я заварю чай. Хорошо, что ни тебе, ни мне завтра не надо на первую смену. Уже почти три часа ночи.       Такемичи подтолкнул его к ванной и ушёл куда-то вглубь спальни, так и не дождавшись ответа. Странный он какой-то… С чего бы?     Это выяснилось через двадцать минут. Сано сидел в тёплой ванне, подтянув к себе ноги, и сверлил взглядом плющ на полочке. Словно это помогло бы с ним связаться.      Тогда-то и постучал Ханагаки. А кто ещё мог бы постучать? В квартире ведь только они двое, не считая растений и рыбок.     И Майки, вместо привычного мысленного «иди нахуй», почему-то сказал тихое: — Можно.      Можно что? Войти? Или войти, присоединиться, поцеловать, трахнуть и навсегда вплести в стены маленькой уютной квартирки спального района Токио? Как какой-то плющ… Да что всё вокруг этого плюща-то, а?      Из сумбурных размышлений вырвал еле слышный щелчок замка на двери. Майки поднял голову и окинул взглядом из-под мокрых волос замершего с другой стороны ванной Такемичи. На нём снова были только старые растянутые шорты.      Глаза сами собой опустились ниже, проследив контур мышц и изгиб бёдер. А затем Сано резко одёрнул себя и ещё сильнее прижал колени к груди. До мозга медленно дошло, что он полностью, абсолютно и необратимо обнажён.      Блядский Боже, нет… Только не это. Что я творю? Кто-нибудь ответит? Плющ? Кактус Джек? Господь?      Никто из них не ответил. Вместо этого голос подал Такемичи: — Ты не против, если я… — Н-нет… Нет, — слишком поспешно ответил Манджиро.     Он съехал по бортику ванны так, что рот скрылся под водой, и продолжил завороженно смотреть, как Ханагаки приближается, а его щёки заливаются румянцем. Когда он потянулся к резинке шорт, Сано опустил взгляд на свои ступни, рассеянно размышляя о том, что ванна в этой дурацкой квартире слишком маленькая. Настолько маленькая, что два взрослых парня не поместятся в ней, не соприкоснувшись.        Иди ты нахуй, Такемичи-кун. Ты ведь прекрасно это понимаешь, да?      Словно в подтверждение вперёд скользнули ступи Ханагаки, мгновенно столкнувшиеся со ступнями Майки. Тот неожиданно вздрогнул и ощутил, как загорелись краской уши.       Такемичи сидел тихо-тихо, почти не шевелясь, однако Майки смотрел только на их ноги. Возможно ли выражать чувства одними пальцами ног? Да, блять, возможно. Никогда бы не подумал.      Но у Такемичи получалось. Пальцы медленно скользили вверх-вниз по стопе Сано, поглаживая нежную кожу. И тот, к собственному удивлению, не мог пошевелиться. Сидел, вцепившись руками в бортики ванны, и стремительно возбуждался.       Пальцы поднялись до лодыжки, слегка царапая нежную кожу шершавыми, стоптанными пятками. Майки не сдержался и резко выдохнул, тут же закусив губу. Неправильно. Так не должно быть. Мне ведь никогда не нравились такие парни, как он. Как же лёгкая грубость? Вот эта вся муть с наслаждением на грани боли? Да и футфетиша никогда, сука, не было. Тогда почему?!      Сердце рухнуло куда-то к желудку, потому что ступня Ханагаки скользнула прямо на бедро, надавливая на внутреннюю часть. — Я… я голову забыл помыть, — ляпнул Майки первое, что пришло в голову, и взглянул на соцработника.      Ошибка. Это я зря.      Небо в глазах Ханагаки затянулось тёмной мутноватой плёнкой нескрываемого желания. Он ни капли не смутился и убрал ногу. Однако смотреть не перестал.      Манджиро позволил облегчённому вздоху сорваться с губ и отвернулся, потянувшись за шампунем. Только Такемичи схватил шампунь первым, и Сано, обернувшись, упёрся взглядом прямо в его ключицы.      Он был зажат между соцработником и бортиком ванны. Резкий запах цитруса — грейпфрут, апельсин и лайм — ударил в нос, когда Такемичи открыл баночку и опустился на уровень глаз Майки. Он практически лежал грудью на поднятых коленях Сано. И смотрел внимательно, изучающе. — Такемичи-кун… — Позволь мне помочь тебе.      С шампунем, стояком или со своей жизнью?     Майки так и не ответил. Ханагаки принял это за «да» и надавил руками на колени, заставив положить ноги. Ты же не собираешься… Блять… Затем оседлал его бёдра и прижался так, чтобы что их члены соприкоснулись.      У Такемичи тоже стоял, и это было сюрреалистически странно. Не из-за предполагаемых проблем с потенцией, нет, конечно. А потому что сердце Майки загрохотало о рёбра со страшной силой, эхом отдаваясь в ушах. За этим грохотом невозможно было услышать даже шёпот растений. — Расслабься, Майки-кун.      Зато твой шёпот слышен идеально.     В волосах оказались мягкие пальцы, принялись гладить, намыливая, и нежно массировать кожу, не пропуская ни сантиметра. Ханагаки следил за тем, чтобы пена не попадала в глаза и продолжал ласкать.      Это успокаивало. Заставляло в кои-то веки почувствовать себя нужным и… любимым?     Нет. Бред. Выкинь из головы.     Возбуждение томилось внизу живота, но Майки не решался что-то с этим сделать. Он прекрасно понимал, что Ханагаки тоже больновато от того, как ноет член, зажатый между их телами. Но хотел, чтобы тот сам прервал их мучения.   Руки в пене легли на плечи, разминая забитые мышцы, едва коснулись ключиц и задели соски, выбивая рваный вздох.       Манджиро открыл глаза и, кажется, довольно улыбнулся. Лицо Такемичи в двух сантиметрах не вызывало отвращения. Воздух пропах цитрусом. Настолько, что чудилось, будто цитрус — и есть воздух. Было жарко, очень жарко. Стук в ушах почти переходил в звон.      Ханагаки качнул бёдрами, и Сано закусил губу, пытаясь подавить стон. Боль в члене усиливалась. Это туманило мозг ещё сильнее. Улыбка стала шире. А вот и наслаждение в одном коктейле с мучениями.  — Ты невероятный, — выдохнул прямо в губы Такемичи и, наконец, поцеловал, утягивая под воду. Рыбки?… Нет, не они. Тише. Спокойно. Всё вокруг наполнилось до отказа. Вода затекала через, уши, через нос, мешалась с их губами и языком, приобретая горький привкус шампуня. Кто вообще сказал, что для жизни нужен кислород? Наглая ложь. Кислород — это яд. Он отравляет существование обыденностью. Для двух золотых рыбок кислород не имеет значения. Они вынырнули и закашлялись, выплёвывая воду. Но восстановить дыхание не вышло, потому что губы снова соединились. Судорожно и почти вслепую. Ханагаки сжал оба их члена и резко провёл вверх-вниз. Майки обнял его за шею, буквально вгрызаясь в поцелуй. Кусая губы до крови, до вспышек на обратной стороне век. Было мокро. Очень мокро. И беспорядочно. И хорошо. Такемичи дрочил грубо и жёстко. О темпе не могло быть и речи. Майки так же беспорядочно подбрасывал бёдра и постанывал в поцелуй. Рыбке, выброшенной на сушу, нужна вода. Вместо неё был Такемичи-кун. На фоне шумел прибой. Желанный и недоступный. Как спасение, как облегчение, как счастье. На мгновение они разорвали поцелуй. Ханагаки с силой прикусил шею Сано, а тот запрокинул голову и, вскрикнув, кончил. В восстановившейся звонкой тишине звучали только шумные вздохи. Рыбки заново учились быть людьми. Заново учились дышать и воспринимать реальность. Ханагаки осторожно обнял Сано за талию, и тот последовал примеру, прекратив судорожно впиваться соцработнику в плечи ногтями.  — У тебя всё ещё голова в шампуне, — тихо фыркнул Такемичи пару минут спустя.      Майки только кивнул и, ссадив его с себя, снова погрузился в воду. А вынырнув, встретил тёплую лазурь глаз Ханагаки, полную безумной, диковатой нежности.      Где-то на фоне усмехнулся плющ. Только Майки так и не понял, довольно или укоризненно.