***
До того как открыть глаза, Джон уже знал, что он не один. Рядом, у самого плеча, терпеливо вошкалось, но его не задевало. Свет, льющийся от окна, время от времени затенялся и снова падал без препятствий. Под самим же окном тяжело ходило, скребло в бороде и в конце концов подняло раму и закурило, перегнувшись через подоконник. И в кресле (нога на ногу), звеня снятыми в ладонь обручальным кольцом и фамильным грифоном, тоже ожидающе затаилось. Джон повернул голову и посмотрел на Адама. Тот сидел, поджав коленки и спрятав ладони в нагрудном кармане джинсового комбинезона, и безотрывно следил за Джоном. Стоило же Адаму увидеть, как отец открыл глаза, он зубасто разулыбался и всем телом лёг ему на грудь и шею, придавив и обняв. — Тётушка Сесси сказала, что ты здорово ушибся о пол и она тебя лечила, — зашептал Адам в отцовское ухо. Джон, несмотря на то что Адам почти перекрыл ему кислород выражением своей любви, только выпростал из-под одеяла руку и обнял. Поверх детских лопаток посмотрел на Никки, который развернулся к окну спиною, но руку с сигаретой держал вынесенной на улицу. — Двое суток, — сказал Никки, улыбаясь как лев. — Что день, что ночь, тебе теперь всё едино, да? Джон поднял вторую руку, теперь уже отмечая, что она чистая и что сам одет в пижаму, и обнял Адама крепче. Тот с воодушевлением откликнулся и сдавил руки что есть силы. Джон вспомнил время, когда Адам, да и двойня, были такими маленькими, что не обнимались. Не умели. Просто растопыривали руки на кукольный манер или держали, свернув, при себе. Со временем, конечно, научились. И их тонкие нежные руки вокруг шеи всегда трогали и делали чуть счастливее. Но только теперь Джон по-настоящему почувствовал, какова истинная мощь такого привычного счастья. — Адам, полегче, — позвал остающийся ещё невидимым Дайан. — Я не могу, пап, — признался Адам, но всё же послушался и просто тёплым, любящим клубком переполз Джону под другое плечо. Джона топило. От острого голода, от острой, какими-то приступами бившей под дых любви, от острой, режущей в горле признательности за то, что он снова в Ливерпуле и с семьёй. Именно вся эта ясность не давала сказать ни слова. Раскрывать рот было опасным во всех смыслах. — Пойдём-ка, милый, папе нужно привести себя в порядок, — Дайан подошёл и взял Адама за руку, потянул. — Сейчас, — нехотя, как всегда в таких случаях, подчинился тот, — мне только надо спросить. Джон, так же нехотя отведя взгляд от Дайана, наконец заговорил: — Что тебе надо спросить? — Ты же не станешь отрывать дядюшке Юрэку и тётушке Линде башку? — осторожно прощупал почву Адам. Джон нахмурился, но ответил единственно верным: — Никогда бы с ними так не поступил. Адам со спокойной душой скатился с кровати и быстрее Дайана оказался у двери, откуда его и окликнул. Дайан задержался, разглядывая Джона. Он проторчал в гостевой спальне на Колледж-Лейн всё время, которое не спал. Когда, ожидая пробуждения, начинал терять терпение, ложился рядом на кровати и Джона обнимал. Словно желая вернуть ему заботу о самом себе прошлым летом, Дайан лично смыл с Джона кровь, переодел и унёс в кровать. Тот не просыпался и, Дайан был уверен, даже не чувствовал ничего, что происходило вокруг. Однозначно, сказались происшедшее накануне и уверенность, что по возвращении домой любая опасность позади. Лёжа рядом, Дайан целовал или светлый висок, или заострившуюся скулу и край тонких губ, или плечо. Совершенно неподвижный Джон оставался безответным, и это злило и пугало. Дайан до одури любил его в действии. Каждое движение, совершённое Джоном Сойером, каждое произнесённое им слово, каждый поступок — всё это была сильная, отточенная до абсолюта жизнь. И он так скучал по всему этому. Вынужденное бездействие, отстранение от крестового похода за астральной тварью, бесполезность желания с этой же тварью поквитаться поначалу Дайана бесили. Но всё было обоснованным и уместным. Как только Джон, увидев Дайана, в самом деле уснул на ходу, стало ясным, что домыслы Элека и запрет на участие в кампании были жизненно необходимы. Присутствие Дайана в астрале испортило бы всё. В прямом смысле всё, что теперь, пока он прокручивал про себя хмурые мысли, лежало с Дайаном рядом. По возвращении из астрала Валери, требовательно потянув Дайана за тяжёлый меховой рукав, подвела его к неистовствующему в хватке Материнского Объятия и руке Элека Отису Хиксу, и сказала: «Эй, посмотри-ка на него. Посмотри внимательнее». Старик Отис мгновенно затих и долго, пристально разглядывал лицо Дайана. Дайан не мог знать, чем так поразил запертого в Отисе подселенца. Да и откуда ему было? Ведь кляп из прочнейшего пакистанского шёлка так и оставался во рту старика и сам он говорить не мог. Не будь этого, подселенец бы выразил ошарашившую его догадку: маленький Адам походил на Дайана, как морская капля походит на море. Вероятно, что даже назрел бы вопрос: а была ли вообще у ненавистного Джона Сойера жена? Но подселенец говорить не мог. Валери, преследуя совсем иное, нежели дать астральной твари разобраться в нюансах семейной жизни Джона Сойера, сладко оттянула: «Это его кровь не дала тебе выбраться из приманки. Крепкая, да?» Дайан был уверен, что, не оттащи Элек вновь задёргавшегося старика Отиса, тот бы, а с ним и подселенец, до него бы точно допрыгнул, такая ярость засветилась в глазах спелёнутого одержимого. Кроме того, всё время, пока Никки и Элек не вывели рыпающегося подселенца из ведьминой мастерской, тот норовил вывернуть шею и ещё раз на Дайана взглянуть. Сам же Дайан, провожая взглядом одержимого Отиса, вдруг понял, что ему некому мстить и не с кем разбираться. Астральная тварь от природы была бестелесной. И эта астральная тварь просто-напросто снимала чужие тела, норовя бросить одно и запрыгнуть в другое, как только ресурсы будут исчерпаны. Примись Дайан за старика Отиса: это ни к чему бы не привело. Боль бы испытывал именно Отис, в то время как подселенец получил бы шанс смыться и шанс продолжать докучать лёну. Вымыв и устроив Джона как следовало, Дайан зашёл в ведьмин сад. Любящее Сердце, рдяно сияя, словно маяк в бурю, раскачивалось в густой и ядовитой тисовой листве. Старик Отис сидел в траве, склонившись всем телом к коленям. Плечи его ходили ходуном: плакал. Валери и Сесиль стояли рядом, молча наблюдая за рыдающим. Элек и Никки, замерев одинаковыми глыбами, насторожённо и мрачно занимались тем же. Трогать развалину, бывшую прежде задиристым и себе на уме мужиком, никто не спешил. Дайан остановился даже ближе, чем хотел, и этим привлёк внимание. Седая голова Отиса дёрнулась вверх, открыв лицо. Оживлявшие глаза ярость и ненависть пропали. Теперь это были слезящиеся и потерявшие ясность глаза настоящего старика. «Он сказал мне… Я слышал его голос здесь, — Отис прижал палец к виску. — Он сказал мне, что мои дни сочтены и что я могу распрощаться со всем, делавшим меня человеком и… живым». Никак не ответив, Дайан подумал, что стоит быть благодарным (пусть он и верил Милднайтам беспрекословно: Отис тот, кого не жалко). Не сыграй Отис Хикс роль приманки, Джон не спал бы сейчас в безопасности. Это понятно, что лён нашёл бы ещё с десяток тех, кого не жалко. Выкрутились бы в любом случае. Но теперь у ног Дайана сидел именно Отис Хикс, накануне выпертый из автосервиса. Отис Хикс, рассорившийся с единственной дочерью, махнувший рукой на вверенного ему кота, до зубовного скрежета нетерпимый к Иво и Милднайтам, но (чёрт с тем, что не по доброй воле) донёсший в себе астральную, нацелившуюся на Джона тварь до ловушки. И кто знает, как ещё успел изгалиться над недалёким бедолагой подселенец, пока его не упекли в Любящее Сердце? — Нужно было пережить всё случившееся с тобой дерьмо и понять, что можешь потерять свои жизнь и человечность? — спросил Никки. И его тон говорил, что Никки Милднайт настроен далеко не так великодушно, как Дайан. — Дочери, мать твою, позвони. Может, ещё найдёшь чего, что считаешь безвозвратно потерянным, — следом откликнулся Элек. Отис поражённо уставился на конунгов, словно сказанное и ни в жизнь не могло прийти ему в голову прежде. А секунды спустя собрался, встал, оправил одежду и утёр всей ладонью мокрое лицо. Теперь, разглядывая Джона, Дайан в самом деле не находил сил уйти, потому что счастье и облегчение при виде его проснувшимся и прежним почти парализовали. Никки снисходительно выдохнул, дав понять, что если Дайан и дальше продолжит играть в гляделки, Джон снова окажется на грани между жизнью и смертью. Но уже от банального голода. — Я зайду позже. Дайан ушёл. Но перед тем как закрыть за собою дверь, он видел, что Никки отвернул рукав до локтя.***
Дайан вернулся, как и обещал. Никки уже ушёл, хотя можно было чувствовать след его крови, оставшийся у разворошённой кровати. Джон развернулся навстречу, одновременно натягивая тонкий белый пуловер, а вынырнув из-под воротника, тронул рукой волосы, приводя в порядок сбившуюся укладку. Дайан, схвативший взглядом всё, что можно и нельзя, и пытаясь прогнать только что виденную картинку, сказал: — Ты знал, что я рядом, пока спал? Ты меня слышал? — Нет, — качнул головой Джон и стянул молнию на надетых, но до сих пор расстёгнутых джинсах. Дайан быстро прижал холодные пальцы к переносице, лавируя меж воспоминаниями о голом, мелькнувшим под краем свитера животе Джона и его крепко стягивающих руках. — А прыгающих по тебе детей? — Нет, — снова отказался Джон, закончив с джинсами и принявшись за обувь. Лоферы, что были на нём ещё вчера, уже выбросили, впрочем, как и джинсы, рубашку и блейзер. Это уже стало какой-то несмешной традицией, с которой сам Джон, прежде досадовавший на необходимость стабильно раз в год выкидывать любимые и недешёвые вещи, похоже, смирился. Дайан правда думал, что после двух отправленных в мусорный бак пальто, погибших три года назад (бушлат от Бёрбери испортил он сам, а второе пальто оттуда же изрезала прямо на Джоне в лоскуты челядь Бауэра) и после побоища в корте галереи, когда Джон покрылся кровью убитых рыцарей святого отца, а вместе с ним от крови насквозь промокли и новые «Тестони» и джемпер от Ральфа Лоррена, больше такого делать не придётся. Два дня назад, унося к баку одежду, ставшую лохмотьями спустя сутки в астрале, Дайан решил, что мрачный анекдот о пущенных в расход нарядах лорда Джона Сойера готов. — Я, знаешь ли, вообще ничего не слышал и не чувствовал, пока спал. И вот это то самое, что интересует меня сверх меры, — Джон, сидя на кровати, перехватил один из броги на манер свёрнутого в рулон журнала и оперся локтями в колени, чтобы посмотреть на Дайана не отвлекаясь. — Слушай, я тебе мало что объясню, — Дайан чуть развернулся на месте, словно желая уходить, но передумал. Джон медленно поднял бровь: — А кто мне объяснит достаточно? — Миледи, — тут же нашёлся Дайан. Джон в раздумьях надел ботинок. — И в мыслях не было тебя гипнотизировать. Если что-то такое и случилось, так я ни в коем случае не хотел тебе вредить. Джон снова сел так же, как сидел с первым ботинком, вот только на лице его теперь читалось выражение «не родился ещё тот, кто вредить мне способен». — Миледи говорят, что если гипноз и был, то он нечто среднее между «из любви» и «в шутку», — несколько агрессивно, задетый взглядом Джона, оправдался Дайан. — Я бы удивился, скажи миледи что другое, — выдохнул Джон и встал с кровати. Он подошёл близко, но обнимать не стал, только опустил руку и, не глядя, нашёл ладонь Дайана. Сцепил свои и его пальцы в замок, тесно и крепко, а большим, скользнув с бледного, светящегося запястья, сильно надавил Дайану в ладонь. Жест вышел таким интимным и однозначным, что Дайан сжал пальцы свободной руки в кулак, а потом ею же зацепился за плечо и следом за шею Джона. Он чувствовал под диафрагмой заводящую дрожь, словно его до сих пор мог пробирать озноб. И пока справлялся с этим, сообразил, что так и не видел полностью лица Джона, как только он встал рядом и прикоснулся. Дайан замер и смотрел на рот, на заросшие щетиной подбородок, щёки и шею, на ключицы, видные по-над воротом свитера. Но сил на действие большее, чем чувствовать прикосновение и реагировать на него кисейной слабостью, взять было неоткуда. Дайан видел, как Джон сглотнул, и тут же оглаживающий палец пропал, зато всё запястье стиснуло, двинулось выше, задирая рукав свитшота, по оголяющейся коже, смяло, сжало над локтем и настойчиво потянуло. Дайан качнулся, мягко стукнувшись о грудь Джона, лёг лицом ему в шею, напряжённо выдохнул и обнял уже раскованнее, прижимаясь без требования и сам. Джон тоже обнял. Излишне крепко, будь Дайан человеком. Но теперь стискивающее объятие уж точно не казалось чем-то, что могло причинить боль. Его, наоборот, едва хватало. И только когда Джон, в свою очередь, прижался Дайану лицом в оголившуюся шею, вскользь прикусил в поцелуе и, абсолютно по-прежнему облапав по заднице, подволок так, что один взведённый член шоркнулся о другой, Дайан окончательно поверил: момент настоящий. — То, что произошло, просто немыслимо, — сказал он, проходясь лбом по колючей щеке, а потом по скуле. — Я так по тебе скучал… Мы все скучали. — Я тоже, — Джон повернулся так, что стало можно Дайана поцеловать. И как только получилось, обеими ладонями, удерживая близко, сжал его лицо. Дайан, продолжая обнимать по спине, зацепился пальцами за плечи Джона, сминая и растягивая тонкий кашемир, прогнулся, отираясь теснее. Их ждали внизу. И уже порядком. Дайан не соврал, когда ответил за всех. По Джону скучали. Его пробуждения желали не менее сильно, чем желал того сам Дайан. Он чувствовал отвкус крови Никки в поцелуе Джона. На секунду из поцелуя выбравшись, пока выравнивались искусанные губы, сбивчиво напомнил: — Мы задерживаемся. Джон как-то непередаваемо, едва на него похоже, простонал то ли досадуя на сказанное, то ли торопя, и взялся за ремень Дайана. Отдрачивать друг другу, не прекращая поцелуев, не было чем-то новым. Разве что очередной пережитый и преодолённый виток потрясающих (во всех смыслах) событий сделал знакомые и привычные ощущения острыми, яркими и оглушающими. Вокруг всё словно плыло и качалось, будто оба опускались к морскому дну. Дайан, временами выныривая, ну или пытаясь, отмечал, что цепляется за плечо Джона, загоняя острые ногти, словно и впрямь был утопающим. А потом до него доходило, что точно так же, держась за него и едва не срываясь с метафоричных солёных и скользких утёсов, рядом дышит Джон. И собственное плечо Дайана всполохами прошивает боль, отступает и возвращается по новой. Вот только весь этот шторм, вся боль, немеющие от режущих поцелуев губы были куда желаннее, чем разлившийся прежде штиль, полный тревоги, одиночества и опасений, что уже никогда более Дайан в шторм не попадёт. Не попадёт, и у него не будет шанса увидеть тот высочайший маяк, светло полыхающий на самой видной точке берега. Не будет шанса увидеть Джона, чтобы в шторме всегда оказываться рядом с ним, как с тем высоким белым огнём; достигнуть его и переждать любую бурю. Дайан почувствовал, что Джон отерся лбом о его и с крепкой отдачей толкнулся ему в кулак. Дайана тут же вынесло следом, как волной, и бросило рядом. В этом кораблекрушении они оба выжили.