И всё было так, как нарекла Алая ведьма. Стоило магу испытать чувство благодарности, как в венах начинала бурлить кровь, разгоняя злобу, уговаривая сделать гадость, сказать обидное слово, а глаза застилало туманным гневом так, что контролировать себя было невозможно. Чем ярче любовь цвела в душе, тем тяжелее контролировать собственную ярость — он был марионеткой, и ниточки дёргались только тогда, когда он хотел поступить по-своему. Стоило магу захотеть сказать: «Спасибо», — и рука невольно поднималась, угрожая прошить током несчастного. Стоило ему приподнять уголки губ в нежной улыбке, и разверзалась буря. Не желая причинять никому боль, он ушёл, спрятался и забылся в злобе, пока его спрятанное где-то в чертогах Алой Ведьмы сердце отчаянно желало любить.
Башня Сказителя была спасительным плотом в огромном, необъятном океане. Её прочные стены упрямо стояли, несмотря на дождь, молнии, бури и ураганы, тщетно ударявшиеся о гранитные камни, пытаясь проникнуть внутрь. Стояли, несмотря на нависшую, словно дамоклов меч, угрозу над головами её обитателей. И в то, что с минуты на минуту должна была заявиться Алая ведьма, чтобы разнести её также, как и величественный замок, совершенно не верилось. Казалось, будто она перестоит-переживёт каждого в этой башне, настолько незыблемой она казалась. Внутри неё было уютно и тепло: заботливо разожжённый Сказителем камин нагрел воздух, а запах пыльных книг относил куда-то далеко в детство, будто убаюкивал, и Кадзуха действительно невольно забывался над старинными книгами, то и дело клевал носом, засыпая прямо во время чтения. Пробуждение всегда было разным: то за окном угрожающе прогрохочет гром и промчится дальше, далеко во моховое поле, и поэт невольно вздрогнет, испуганно распахивая глаза, печально посмотрит на дождевые дорожки на стекле и нахмурит брови в ответ на вспышку молнии — Сказитель, сидящий напротив, только лишь криво усмехнётся и снова примется за чтение до того, как Каэдэхара успел бы обратить внимание на эту незаметную слежку. В иной раз над ухом начнёт взволнованно щебетать Венти: «Кадзуха, опять ты спишь на полу? Ну-ка вставай давай, если ты заболеешь, то некому больше будет читать твои книжки, вставай-вставай», — и маленькие ладошки тянут выше, отнимая книгу из вяло сопротивляющихся рук, ведут к единственной нормальной кровати и заставляют улечься. В такие моменты даже казалось, что всё так всегда и было — строгий Венти с его гиперопекой, усталый Сяо, молча присматривающий за его высочеством, и незаметный Сказитель, который наблюдает за всем этим спектаклем из своего незаметного угла, прячась за книжкой. Иногда Кадзухе даже было неловко, что за ним так никто не присматривал: никто не отбирал у него книжки и не заставлял отдохнуть хотя бы пару часов — его как будто просто не замечали. И ведь дело было даже не в Венти или Сяо — они не игнорировали его, нет, наоборот, принц довольно часто хмурился и взволнованно спрашивал: «А Сказитель вообще спит? У меня такое ощущение, что он работает на износ. Нет, ну прямо как Гань Юй. Как только встречу его, попрошу отдохнуть», — и не встречал, потому что маг, получше знаменитых ниндзя из Сюмацубан, сливался с окружающей обстановкой тогда, когда был просто необходим. Почему Кадзуха всегда без труда находил его — загадка, которая волновала даже самого Сказителя. Поэт, словно Тесей, ведомый нитью Ариадны, всегда находил его, прячущегося за книжными стопками в самом дальнем и пыльном углу, куда даже свет почти не проникает, на заднем дворе, задумчиво рассматривающего цветущие гортензии, у камина, подкидывающего пару поленьев в огонь — в такие моменты в аметистовых глазах мага полыхал огонь, и Кадзуха невольно любовался сплетением ало-огненных языков пламени с пурпурными нитями молний, сплетающихся в узоры по радужке. Каэдэхара всегда его находил, и это сначала злило — Сказитель фыркал и старался уйти, убежать скорее, скрыться, чтобы снова сесть за долгую и муторную работу, разбираться в книгах и старых легендах, в попытке найти хотя бы какое-то упоминание о сердце ведьмы. Иногда Кадзуха просыпался и от тихого потрескивания электричества — это Сказитель молча усаживался рядом и пилил его выразительным взглядом, призывая проснуться. Стоило Каэдэхаре поднять голову с книги и недоумённо оглянуться, то он обнаруживал вокруг себя вязкую темноту, которую даже вспышки молний не развевали — они тонули и гасли в липком мраке, а путеводной звездой оставались только аметисты — глаза Сказителя, яркие и бездушные, уставшие, они словно горели недовольством и негодованием. — Удобно? — обычно едко спрашивал маг, складывая руки на груди, и Кадзуха невольно жмурился, сдерживая улыбку — Сказитель всегда такой колючий, даже если беспокоится. За дни, проведённые почти один на один в круглой башне, он успел привыкнуть и к этому. — Весьма, — кивает, протягивая руку к стоящей на полу лампе. Сказитель останавливает его, едва коснувшись кончиками пальцев запястья — этого достаточно, чтобы по телу пробежали разряды тока, но Кадзуха даже не дёргается, привыкший к такому проявлению чувств у мага (ну, или как это называется тогда?), только лишь послушно убирает руку и вопросительно выгибает бровь. — Иди, — «отсюда», — наверное, хочет добавить, но почему-то молчит-хмурится, угрожающе сверкая глазами в темноте. — Я останусь тут, — всегда возражает, будто он рождён был только для того, чтобы спорить со Сказителем до тех пор, пока последний не вышибет из него одним взмахом руки последние осколки сознания — а таких и так мало осталось, рассудок отчего-то отказывался работать, когда рядом маячил этот маг, чувство самосохранения радостно махало ручкой и обменивалось рукопожатиями с безрассудностью. Она-то и заправляла всем, пока Кадзуха любовно беседовал со Сказителем. — Иди, — упорно повторяет маг, складывая руки на груди, и градус опасности повышается раза в два точно, но, ах, если бы это пугало Каэдэхару. После встречи с Алой ведьмой бояться этого ребёнка с молниями в аметистовой радужке просто нельзя. Это нечестно и грубо. — И всё же, я предпочту остаться тут, — улыбается мило и приторно, зажигая лампу, а Сказитель еле сдерживает удивленный кашель от неожиданности и смелости поэта. Однако сегодня пробуждение Кадзухи совсем не походило на другие — его не будили молнии, не тормошил Венти, не тихо и осторожно звал Сяо, не прошивал током Сказитель. Кадзуха сам не знает, отчего проснулся, и поднял голову с запылённых и пожелтевших страниц книги, медленно выплывая из мира грёз. Перед глазами чернильные, немного смазанные и местами выцветшие буквы скачут и плавают по бумаге, отказываясь складываться в слова и предложения — Каэдэхара тщетно напрягается, сосредотачивается, но не выходит ничего, кроме кружащейся комнаты и звона в ушах. А в душе какое-то неприятное, мерзкое чувство сосёт, грызёт червяком сердце, как будто снилось что-то очень грустное, обидное, страшное, давно забытое и далёкое — Кадзуха хмурится, пытаясь вспомнить, но от этого звон в голове лишь усиливается, и он не находит ничего лучше, кроме как отложить книгу и пойти подышать дождливым воздухом. Напротив копошится в книжных полках Сказитель — поэт окидывает его мутным взглядом с ног до головы, но даже в вечно напряжённой фигуре мага не находит ничего, что могло заставить его тревожиться. Скорее наоборот, Кадзуха тихо усмехается, глядя как маг тщетно пытается достать книгу с самой высокой полки. «Был бы тут Тарталья», — как-то раз прозвенел за спиной тянущегося за книгой поэта Венти, — «и получилась бы Белоснежка и четыре гнома.» Каэдэхара тогда лишь хихикнул, думая, что Тарталья и правда Белоснежка (случайно закинутая из Снежной в Мондштадт), которой приходится делать всю грязную работу за гномов — Кадзуха рыцарем быть отказался, а Венти просто принц, и этим всё сказано. Однако, шутить по поводу роста Сказителя, наверное, не стоит, мало ли, вдруг он оскорбится до глубины души и просто поджарит как несчастного Сайруса, которому не посчастливилось напасть на Венти, когда неподалёку был маг. Впрочем, это всё глупые мысли, а Сказитель, пока Кадзуха был погружён в размышления по поводу роста мага, успел дотянуться до заветной книжки, даже подцепить её за корешок и вытащить с полки. Вместе с другими, рядом стоящими книгами — они трагично свалились прямо на иссиня-чёрную макушку и гулким ударом оповестили о появлении пары болючих шишек. «Интересно, а на книги он тоже злиться будет?» — меланхолично думает Кадзуха, пытаясь сдержать смех. — くそ、— срывается раздражённое нечто с губ Сказителя, и Каэдэхара, правда, надеется, что он не стал проклинать ни в чём неповинные книги. — Там вроде был стул как раз для таких случаев, — напоминает на всякий случай, и маг смеряет его таким недовольно-злобным взглядом, потирая свою подбитую макушку, что поэт невольно любуется яростным сплетением молний в выразительных аметистовых глазах, — вовсе не обязательно проклинать книги, — и добивает, бессмертный. Сказитель сначала недоумённо хмурится, потом щурится, разглядывая спокойного Кадзуху, и наконец понимает: — Я не разбрасываюсь проклятиями без причины, — поджимает плечами, принимаясь поднимать упавшие книги с пола. — Да? — Каэдэхара удивлённо поднимает брови, присаживаясь рядом и помогая. — А мне казалось, что то заклинание было очень выразительным и проклинающим, — смеётся тихо, почти незаметно — Сказитель смеряет его устало-внимательным взглядом. Молчит, поджав губы, будто сомневается, мечется — кленовый взгляд поэта напротив словно обезоруживает, и от этого злость языками пламени разгорается в сердце. Маг надеется, что у него хватит сил их потушить, потому что: — Это Инадзумский, — снова замолкает, словно передумав — Кадзуха смотрит внимательно, жадно глотая каждое слово, — означает «блин», обычное ругательство. — Точно, — поэт склоняет голову к плечу, ярко улыбаясь, — я забыл, что ты из Инадзумы. В глазах Сказителя молнии сплетаются в одно единое: «Откуда ты вообще об этом знал?» — Ты упоминал, что в Инадзуме всегда идёт дождь, и что жители будут рады даже маленькому лучику солнца, — пожимает плечами Каэдэхара, — я просто сделал вывод. Сказитель молча отворачивается, досадно поджав губы — забирает книгу и спешит уйти, снова убежать, сбежать, пока злоба не захлестнула волной, пока в башне не появился один ни в чём не повинный труп. Красивый труп. Такой красивый, что дыхание спирает, хиличурл его побери. — Подожди, — и смелый такой, что проклятий на него не хватает — маг только диву даётся, как он вообще может так безбоязненно хватать его за локоть в попытке задержать? Презрительный аметистовый взгляд обернувшегося Сказителя яростно намекает на то, что кто-то лишится руки, если сейчас же не отцепится. Кадзуха поднимает ладони в примиряющем жесте и слегка морщится — по коже всё ещё бегут змейки тока, но это даже можно назвать привычкой. — Вот, — протягивает книгу, — я не понимаю этот язык, но, — пожимает плечами, ласково улыбаясь, — я думаю, ты разберёшься, вдруг там что-то полезное будет? Сказитель смеряет книгу недоверчивым взглядом и осторожно тянет к ней руку, стараясь не коснуться Кадзухи и кончиком пальца — не получается, и искра тока щёлкает в оглушительной тишине, вспыхнув между ненароком соприкоснувшимися ладонями. Книга гулко бьётся об пол, выпавшая из мгновенно расслабившихся пальцев. Сказитель только устало вздыхает, присаживаясь на корточки, чтобы поднять — Кадзуха сглатывает ком в горле, заглушая все шутки про пробежавшую между ними искру, потому что вряд ли маг их оценит. Нет, он-то, конечно, оценит, но у него явно своя шкала оценивания, и самый максимальный балл будет награждаться молнией прямо в хрупкую фигуру поэта, а ему жить ещё вообще-то хочется. — Если будем работать вместе, — Кадзуха устало смотрит в спину удаляющегося Сказителя, — то справимся быстрее. — Это не даёт гарантии, что мы что-то найдём, — останавливается, ненадолго оборачиваясь. — и я работаю один, — голос глухим рокотом бури катится по комнате, отскакивая от гранитных стен жалким эхом. И Кадзухе тяжело дышать от мелькнувшего в невероятно-аметистовых глазах мага невыразимого ужаса и болезненного отчаяния.***
— О, Кадзуха, — Венти отрывается от книги, смеряя поэта внимательным взглядом и, судя по расплывшейся на его лице радостной улыбке, не находит ничего опасного и страшного (всё опасное и страшное удалилось в свой тёмный книжный угол), — нашёл что-нибудь? Каэдэхара виновато качает головой, усаживаясь плечом к плечу с принцем. Последний едва заметно вздыхает, снова обращая внимание на бесконечные строчки, и слегка хмурится, внимательно вчитываясь. Сяо, расположившийся неподалеку, шелестит страницами, пробегаясь взглядом по заголовкам. Прям кружок по чтению какой-то. Вот так проходят последние дни в башне Сказителя — каждый разбредается по своему уголку и читает там книжки, тщетно пытаясь отыскать хотя бы крупицу информации о сердце Алой ведьмы. Венти даже полез было читать сборник детских сказок, но бросил это дело, как только прочитал название «Крылатый, мохнатый да масленый» и вспомнил жуткую сказку про оживший и сбежавший со сковороды блин — они у принца всегда вызывали неконтролируемый ужас, особенно если были с сыром (ох, только представьте, как бедный ребёнок боялся в детстве этой сказки…): «Вонючая, липкая, отвратительная гадость!». Глухой шум дождя за окном без малейшего намёка даже на робкий лучик света и тихий шелест страниц с редкими вздохами и причитаниями принца. Спали по очереди — Венти, Кадзуха и Сяо, правда, последний в основном стоя, за редкими исключениями, когда нашему очаровательному принцу удавалось прогнать его «просто полежать, не спать». Спал ли Скарамучча, никто не знал, потому что он вообще тенью слонялся по собственному дому, показывая своё бледное и уставшее лицо только Каэдэхаре, и то с треском смертоносного электричества. Даже непонятно было, когда наступает день, когда ночь, казалось, в этом месте всегда что-то между: между днём и ночью, между жизнью и смертью. Даже башня была какой-то странной: между реальностью и фантазией — Кадзуха каждый раз щипал себя, когда взгляд невольно цеплялся за бесконечное поле мха за окном. Сколько прошло часов… или дней? Кадзуха даже не уверен, что прямо сейчас не заявится Алая ведьма и не переубивает их всех от нечего делать. И тягучий ком неизвестности скручивался в животе с каждой отложенной в сторону бесполезной книгой… — Мне кажется, — принц гулко захлопывает очередную книгу и нервно откидывает её в сторону, — это бесполезно. Уверен, если бы где-то было написано о сердце Алой ведьмы, весь Тейват уже давно знал бы об этом, — качает головой, грустно поджимая губы. Кадзухе очень хочется его приободрить. Хочется сказать, что всё будет хорошо, что они выживут. Что ещё вернутся домой. Что им удастся одолеть Алую ведьму. Слова встают поперёк горла, как только кленовый взгляд натыкается на бледные, впалые щёки и потускневшие глаза: матовая радужка не купалась, как это обычно бывает, в лучах солнца, не вспыхивала яркими аквамариновыми искрами, лишь тускло поблёскивала, растекаясь усталостью и смирением. Как будто сломалась красивая и дорогая кукла. — Венти, — выдыхает, успокаивающе положив руку на плечо — принц отзывается благодарным взглядом и тщетно пытается сбросить с себя уныние: расправляет плечи, мотает головой, крепко жмурясь, а потом и вовсе вскакивает на ноги, обняв себя руками, будто подрагивая от холода. — Я в порядке, — строгим взглядом сразу и на Кадзуху, и на притихнувшего Сяо, — не время унывать, — это говорит скорее себе, но слова Венти — магические, и действуют сразу на всех обитателей башни независимо от их настроения. Кажется, даже Сказитель на мгновение сбрасывает с себя тяжёлые оковы, преисполняется и наполняет грудь уверенностью в себе и своих силах. Сяо, молча наблюдающий за мечущимся по комнате принцем, только устало вздыхает да тянется рукой к старому, посеревшему пледу, откладывая книгу в сторону. Медленно встаёт на ноги, и Кадзуха бы сравнил его с надвигающимся цунами — даже Венти немного испуганно пятится назад, когда рыцарь неумолимо подходит ближе, настолько, насколько позволяет его положение (а его положение вообще-то позволяет меньше!), то есть практически вплотную к принцу. — Никто не посмеет осуждать вас за страх, — и накидывает покрывало ему на плечи, укрывая и макушку. Молча рассматривает опешившего принца и слегка хмурится, сжимая края покрывала в ладонях. — Иногда можно дать волю чувствам, — с улыбкой заканчивает за рыцаря Кадзуха, и Венти, кажется, забывает как дышать. Только молча всматривается в усталые переплетения солнца в глазах Сяо. Они смотрят прямо и твердо, будто заговаривают, заклинают, вселяя уверенность. Говорят больше, теплее, нежнее: «Я рядом. Я помогу». У Венти от этого в носу щиплет и в глазах рябит от солёной влаги, непролитых слёз — принц упрямо поджимает губы, сдерживаясь, и хватается ладошками за запястья Сяо, словно тонет и захлёбывается. — Я не боюсь, — шмыгает носом, качая головой, — точнее нет, — вымученно смеётся, — боюсь, конечно, но… — выразительно смотрит в сторону внимательно наблюдающего за всем Кадзухи, — я не хочу, чтобы из-за меня погибли дорогие мне люди, — почти шепчет, — я боюсь за вас. Каэдэхара опускает взгляд в пол, нежно улыбаясь. Венти такой Венти — готов жизнь свою отдать, только не трогайте тех, кто ему дорог, только не отнимайте жизни невинных. А лучше вообще не воюйте, пейте вино и пойте песни. — А мы боимся за тебя, — легко парирует поэт, — и поэтому не оставим тебя, — складывает руки на груди, хмыкая под нос, — даже не проси. И вообще, — хмыкает, — беда не смерть, в гроб не уберет. Не хорони нас раньше времени, ладно? Принц прикрывает глаза, согласно кивая, позволяет Сяо окончательно себя закутать, обернуть в кокон и заботливо усадить на кровать — момент, когда рыцарь настолько осмелел, чтобы спокойно касаться Венти, не боясь словить сердечный приступ от неуважения к его высочеству, пропустили все (даже я, но у меня была уважительная причина), и приняли тоже все — Венти с особенным удовольствием. — Ещё и эта Алая ведьма задерживается, — сокрушённо шепчет, сворачиваясь в клубок на скрипучей кровати. — Сказитель сказал пять дней, а прошло уже в два раза больше. Нет, чтобы прийти вовремя и перестать мучить ужасным ожиданием, убить и оставить в покое. Ага, пошли какие-то сяовские мотивы с покоем только после смерти, срочно несите вино. — Но прошло же только три дня, — недоумённо хмурится Кадзуха. Венти выныривает из под одеяла, удивлённо рассматривая поэта: — Нет, десять. Каэдэхара озадаченно поворачивает голову в сторону Сяо, разглядывающего стекающие по стеклу капли дождя. Последний словно чувствует его взгляд и читает повисший в тишине вопрос: — …несколько часов…? Нет, думает Кадзуха, конечно, у всех абсолютно разное восприятие времени, а на улице и так постоянные сумерки, что не понятно, когда наступает день, когда наступает ночь, но… но не может же быть такой большой разброс, да? Точно не может быть. Где они вообще, хиличурл его побери, находятся?***
Чтобы в этот раз найти Сказителя в одной небольшой башенке, Кадзухе действительно приходится постараться. Его нет нигде, и он одновременно есть везде, и это пугает, а в душу закрадываются невольные мысли, что всё это не больше, чем мираж, и Алая ведьма давно водит их за нос. Или вообще маг всё это им наплёл, и сам придумывает план по кровожадной расправе (если этот маг им тоже не привиделся). Почему-то сейчас его присутствие ощущается как никогда остро, или же… Кадзуха просто не прислушивался к обстановке, стараясь наоборот абстрагироваться от волнующего шума дождя и рокота грома за окном, вот и не ощущал этой давящей на рассудок мрачной ауры — даже при обычном вдохе в лёгких пробегали маленькие змейки молний, юркали прямо в сердце, заставляя его биться всё быстрее и быстрее. Его нет у камина — там он обычно отогревает продрогшие после дождя ладони или кидает поленья в огонь, наблюдая, как их медленно сжирает пламя, нет ни в одном из его тёмных углов — Кадзуха даже отодвигает книжные башенки, искренне уверовав в то, что маг может за ними полностью скрыться, спускается и в сырой подвал, где, вероятно, несколько лет назад резали лягушек или кого-то покрупнее и поживее, но поэт даже не хочет об этом знать, нет и на заднем дворе — там Каэдэхара находит лишь лужи и долго всматривается в своё уставшее лицо, отражающееся в водной глади. Пурпурные тучи за спиной, на небе, будто наливаются мраком, тьмой, накрывая это место не просто сумерками, а настоящей бездной, где даже горящая свеча утонет в чернильной темноте, шипуче погаснет, залитая усиливающимся дождём, расплавится только от одного удара молнии. И Кадзуха спешит убраться оттуда, вымокший до нитки, с неприятно налипшими на лицо прядями пепельных волос. Но если его нигде нет, то… поэт тревожно смотрит на единственную дверь, которую ещё никто ни разу не открывал — дверь за пределы башни, в чистое, бесконечное, моховое поле, простирающееся до самого горизонта. Если его нет нигде… то, значит ли это, что Сказитель сейчас вообще не находится в башне? И Кадзуха спешит дёрнуть ручку до того, как сердце заставит его передумать — вываливается наружу и быстрым шагом идёт вперёд, даже не пытаясь разглядеть вдали одинокую фигуру мага. Идёт, изредка кидая тревожный взгляд за спину — огни башни, как маяк в море, и он искренне надеется, что его не убьёт молнией. Нет, ну правда смешно будет, если поэт переживет встречу со Сказителем, Алой ведьмой, а потом умрёт от какого-то разряда тока. В ботинках неприятно хлюпает, и ноги по щиколотку утопают во мхе, он весь пропитан влагой настолько, что кажется, будто идёшь по болоту, и с каждым шагом тебя всё больше и больше затягивает в трясину. Забавно, что эту же метафору можно применить и в отношении Кадзухи к Сказителю — поэт даже улыбается вымученно своим мыслям, оглушённый шёпотом дождя и гневными криками грома, словно над ним целый оркестр: рокочущий орган и тихие, ливнем роняющие на землю ноты маракасы, трескучие молнии-трещётки и протяжная ветреная скрипка — и всё это так несуразно, смешивается в какофонию, грохочет, стонет, воет, бьётся. Кадзуха пропускает момент, когда начинает бежать — сердце замирает в груди с каждым раскатом грома или всполохом молний на иссиня-чёрном небе, глаза заливает водой, и видно только то, что как бы далеко он не шёл, не бежал, башня, эта злополучная башня остаётся на месте. Незыблемая и недвижимая. Не далеко, не близко, и не убежишь, как бы не хотелось. И он останавливается так же внезапно, как сорвался на бег — тормозит, нервно вскидывая голову вверх — рассматривает небо, будто пытаясь найти Сказителя, если не тут, на земле, то точно там, высоко-высоко, среди грома и молний, своих верных слуг. Но даже там его встречают лишь мрачная, могильная синева и глухая стена дождя. — Далеко бежать собрался? — и вот знаете, он даже не удивится, если узнает, что Сказитель, как водяной, просто раздвинул руками бесконечные заросли мха и вылез прямо из земли, совсем не испачкавшись и почти не намокнув — широкополая шляпа снова вернулась на своё законное место и услужливо спасает от дождя. Тёмная вуаль снова закрывает половину лица, и лишь плотно сжатые губы да расползающаяся от его ног пурпурная сеть тока говорят о явном недовольстве Сказителя. — Где мы находимся? — вот так с ходу и прямо в лоб, совершенно бесцеремонно и бесстрашно. А чего бояться, если они все и так уже на волоске от смерти? — В моей башне, — вскидывает бровь — точно, Кадзуха уверен, это саркастичное вскидывание брови вплетается в голос нотками иронии и скепсиса. В ответ лишь устало закатывает глаза, шагая вперёд — Сказитель делает шаг назад, складывая руки на груди. — А башня где? — хмурится, пытаясь унять дрожь: насквозь промокшая одежда неприятно липнет к телу и высасывает тепло. Маг молчит, устало поблёскивая аметистовыми глазами из-под тёмной вуали. Кадзуха ждёт не долго, не выдерживает, и струны души натягиваются до предела, угрожая вот-вот оглушительно лопнуть от напряжения: — Ты мне непонятен, — шаг вперёд — шаг назад, — вроде пытаешься помочь и спасти, — щурится, тщетно пытаясь разглядеть выражение лица мага, — но в то же время бездействуешь и молчишь, когда угрожает опасность, — шаг вперёд — шаг назад, — делаешь всё в последний момент, словно нехотя, — набирает полную грудь воздуха, будто вдыхая смелость, — в то же время бьёшься над книгами в поисках способа убийства Алой ведьмы, — шаг вперёд — шаг назад, — отвечаешь на вопросы, — качает головой, устало прикрывая глаза, — но умалчиваешь о самом важном, — шаг вперёд — шаг назад. — Я не понимаю, — расстроенно выдыхает, — почему? Сказитель угрюмо молчит, распиливая Кадзуху пополам своим раздражённым взглядом, прожигающим вуаль. — Это созданное мною пространство, царство Эвтюмии, — сдаётся, — его нет в реальном мире, — складывает руки на груди, гордо вздёргивая подбородок, — время тут течёт для каждого по-разному, и выглядит всё так, как я захочу. Самое безопасное место во всём Тейвате, — замолкает на пару секунд, — даже Алой ведьме придётся потрудиться, чтобы проникнуть сюда. Кадзуха чувствует, как с плеч падает тяжёлый-тяжёлый груз недоверия, подозрения — становится легко-легко и немного досадно: — Почему нельзя было сказать об этом раньше? — интересуется скорее устало, чем любопытно, печально рассматривая сжатые в кулаки ладони мага. — А смысл? — от его равнодушного голоса хочется на него накричать. — Ничего не изменилось бы. И Каэдэхара не выдерживает — срывает шляпу с головы и безразлично откидывает её в сторону. Сказитель недоумённо распахивает глаза, но тут же жмурится, чувствуя, как дождь мгновенно заливает всё лицо влагой, и одежда тут же промокает, виснет, тяжёлая, тянет к земле — от этого злость и недоумение в груди яркими языками пламени загорается всё сильнее. — Ты- Даже не договаривает и почти судорожно шагает назад, а в глазах вспыхивают искры негодования, пока Кадзуха неумолимо надвигается на мага, слегка хмурясь и упрямо поджав губы. — Лучше не подходи, — предупреждает, угрожающе выставив руку перед собой, и в воздухе мерцает электричество. И тут-то спина Сказителя упирается во что-то твердое — он удивлённо оборачивается и… рассматривает большое кленовое дерево, выросшее прямо посреди поля. Крепкое, стройное, оно раскинуло свои ветви, будто насмехаясь над магом, выстраивая преграду и не пропуская дальше. И алая крона победно шелестит своими листьями, багряными, роскошными, мозолящими глаза своею смелостью. Кадзуха усмехается уголком губ, преодолевая то ничтожное расстояние, что их разделяло: — Ну вот опять, — досадно вздыхает, — говоришь не подходить, но, — склоняется ниже к всё ещё недоумевающему магу, — остановивший тебя клён появился не по моему, — качает головой, — а по твоему желанию, — и тыкает пальцем ему в грудную клетку. Сказитель почти что сливается с деревом, тщетно пытаясь вдавить себя в безжалостную кору: — Отойди от меня, — угрожающе, опасно, даже смелое сердце Кадзухи ёкает от его предостерегающего тона, — иначе убью. — Ну вот, — улыбается кротко и ласково, даже не злится, — теперь угрожаешь. Зачем же ты тогда нас спасал, если теперь в любой момент готов убить? Сказитель упирается ладонями в плечи поэта и пускает слабые разряды тока, гневно сощурившись: — Говорю отойди, — и вновь мелькнувшие отчаяние и страх в поразительно глубоких, чарующих, нет, заманивающих аметистовых глазах только сильнее подстёгивают, раззадоривают и хочется копнуть глубже, узнать больше, пока есть хоть малейшая возможность. — Я тебя не боюсь, — хмурится, плотно сжав губы, и сталкивается с ним нос к носу, рассматривая, изучая напряжённый аметистовый взгляд, — но я не понимаю, чего так боишься ты? В глазах Сказителя липкий мрак сгустками расплывается по радужке, потрескивая угрожающими искрами молний. Гнев клубится и множится, угрожая вырваться наружу с одним неосторожным вздохом — маг тщетно пытается оттолкнуть Кадзуху от себя, даже не угрожает уже: просит, умоляет: — Кадзуха, — напряжённо, — отойди. от. меня, — и поэту кажется, что на мгновение он видит слёзы. Но то — лишь мгновение, заставляющее его опомниться и отступить. Поздно — кленовые глаза широко распахиваются: на секунду всё вспыхивает белым светом, и побелевшие губы судорожно пытаются вдохнуть воздух. Сердце пронзает неосторожный разряд тока — и мир вокруг медленно расплывается, смазывается, погружаясь во тьму.