— Мам, скажи, а Сказитель и правда существует? — Кто знает? Может быть, маг до сих пор бродит по свету в поисках своего счастья… А может, это просто выдумки. Почему ты спрашиваешь? — Просто… если это правда, то ему, наверное, очень одиноко… Я бы хотел с ним подружиться.
Кадзуха просыпается нервно, внезапно. Как когда снится кошмар, и ты вздрагиваешь на кровати всем телом, подскакиваешь и судорожно оглядываешься, облегчённо выдыхая: «Просто сон». Правда поэт, судорожно оглядываясь по сторонам, вовсе не успокаивается. Совсем нет. Его «просто сон» не прогоняет тревогу и тоску — он лишь глубже утягивает на дно переживаний, вынуждает обнять колени и уткнуться в них носом, сдерживая слёзы. Его «просто сон» вовсе не «просто» и даже не совсем «сон». — Кадзуха? — нежная, мягкая ладонь принца ложится на вздрогнувшее плечо и ласково оглаживает, успокаивая. — Кошмар приснился? Поэт поднимает голову — Венти смотрит взволнованно, слегка хмуря брови, и становится даже стыдно, что он заставляет переживать и так замученного до смерти принца. Его бы на кровать, закутать одеялом и дать книжку в руки, но не эту, про проклятия, ведьм, магию и прочее, а что-нибудь, чего хочется самому Венти. Что-нибудь, что успокоило бы его взволнованную душу. Что-нибудь, что снова вернуло бы яркую улыбку на лицо. — Да, — выдыхает, слабо улыбаясь, — кошмар. Всё в порядке, Венти. Принц поджимает губы, явно желая расспросить получше, вытянуть правду, вытрясти её из молчаливого поэта — вместо этого он просто устало кивает и возвращается на насиженное место, чтобы продолжить копаться в пыльных страницах. Не время, не сейчас, он слишком хорошо знает Кадзуху, чтобы начать допытываться прямо в этот момент. Слишком давно знает. И помнит то далёкое-далёкое детство, когда изредка им даже разрешали делить одну постель, и маленький принц да его верный друг до полуночи зачитывались сказками и делились секретами, радостно мерцая глазами в полумраке комнаты, освещённой одной луной да догорающей свечой на тумбочке. — Представляешь, Аяксу уже разрешили тренироваться не на деревянном мече! Я тоже хочу как он, оп, — принц взмахивает рукой с импровизированным мечом, — и все враги сразу падают! Вот только… у меня будет лук, — шепчет, таинственно приложив ладошку к губам, — но папе не говори, он пока не знает. — Но почему лук? — недоумевает Кадзуха, крепче обнимая руками подушку. — Как это почему? — возмущается маленький принц. — Самые крутые всегда с луком! Они стоят вдалеке и стреляют прямо в цель! А ещё луком можно сбивать закатники и яблоки! А потом Кадзуха просыпался в слезах и долго-долго не мог успокоиться. Забивался в угол кровати, сжимая ладошками край одеяла, и старался всхлипывать как можно тише, чтобы не разбудить Венти — никогда не получалось, принц вскакивал почти сразу же и судорожно зажигал свечу, обрушиваясь на Кадзуху морем волнения. — Что тебе приснилось? — Почему ты плачешь, Кадзуха? — Кадзуха, расскажи, пожалуйста, что ты там увидел? — Это просто сон, Кадзуха, давай, ложись, всё хорошо, ну же… — Пожалуйста, не плачь, всё хорошо, Кадзуха! Всё закончилось, это просто плохой сон. И Венти долго и тщетно выпытывал, что же такого его друг увидел во сне, пытался вытянуть хоть слово, поддержать, успокоить — Кадзуха только отталкивал, всхлипывал сильнее и жался в угол кровати, судорожно сжимая перебинтованную ладонь здоровой рукой. И так до тех пор, пока не отрубится, устав плакать и бояться. Больше таких ошибок Венти не делает, оттого и садится, удручённый, и старается не думать. Надо дать ему время — время стачивает углы. Время заживляет старые раны и вынуждает привыкнуть к любым неудобствам, будь то дождь за окном, вспыхивающие молнии или угрожающий рокот грома. Вынуждает привыкнуть и к уродливым шрамам или угрожающей жизни опасности. К чужому равнодушию или чьей-то безграничной радости. Время помогает привыкнуть. И забыть — Кадзуха кусает губы и корит себя за то, что поддался этой уловке и потерял самое важное, что у него было — воспоминания. Слезает с постели и шлёпает босыми ногами по холодному полу, не обращая внимание на настороженные взгляды принца и его верного рыцаря. Торопится, почти срываясь на бег, даже не пытаясь поправить растрепавшийся хвостик, привести себя или хотя бы мысли в порядок. В голове булькает и пузырится сожаление. Жалость. Тоска. Вина. Хочется закрыть глаза, а открыть, когда уже окажешься в безграничном поле, где не будет лить дождь, угрожать молнии и пугать рокот грома. Где ступни не будут тонуть в водянистом мхе, а сердце трепыхаться и бешено колотиться в груди от страха. Где будет спокойно, безопасно, сухо и тепло. Где не нужно будет бороться за свою жизнь, вгрызаясь в каждую строчку книги, где хотя бы мельком упоминается Алая ведьма. Где не будет отвратительно-завораживающих аметистовых глаз, угрожающих поджарить заживо за любое неправильно сказанное слово… Но от мага — Кадзуха даже не замирает перед дверью, раздумывая, наоборот, сразу толкает её, врываясь в библиотеку — отказаться уже, наверное, невозможно. Время не просто вынудило привыкнуть — оно пришило их друг другу. Видимо, ещё много-много лет назад… Сказитель стоит у книжного шкафа, кажется, совсем не подозревая, что за ураган к нему пожаловал — ураган замирает на месте, как громом поражённый, словно видит мага впервые в жизни. А может, он и правда впервые его видит. Нет, впервые смотрит на него так, иначе, совсем по-другому. Не так, будто перед Кадзухой летает шаровая молния, которая разразится электричеством, стоит только сказать одно лишь неправильное слово. Не так, будто это буря, которая просто устала лить дождь и извергать молнии, но продолжает делать это лишь от безделья. Словно с глаз спала пелена, и Кадзуха с ужасом теперь вглядывается в обнаженную, изуродованную душу, и не знает, что делать дальше. Как быть? Так и замирает в проёме, судорожно вцепившись пальцами в дверную раму, и разглядывает, рассматривает, словно перед ним величайший в истории шедевр, нарисованный обывателем, а не Сказитель. Хотя, может, не так уж и далеко я ушла от правды — в маге красоты было столько же, сколько и опасности, что таилась даже в самых кончиках пальцев. Красота пряталась под широкими полями шляпы и тёмной вуалью, вероятно, чтобы особые ценители не бегали за Сказителем толпами и не нарушали его личное спокойствие. Таилась в терзающих радужку молниях — они пурпурными кружевами мерцали и сверкали, прожигая вуаль, прокрадывались в душу и поселялись в сердце, всякий раз напоминая о себе в самые неподходящие моменты. Сказитель был непозволительно красивым. За такую красоту несколько десятилетий назад девушек сжигали на кострах, объявляя ведьмами. Сейчас эти девушки сами сжигают всех недоброжелателей, а Сказитель просто существует и тем самым нарушает все законы мироздания. Ни один художник не возьмётся рисовать портрет мага, потому что картина точно станет проклятой, а её владелец сойдёт с ума. Ни один скульптор никогда не возьмётся лепить скульптуру по его образу и подобию, а если и возьмётся, то бросит эту затею через каких-то полчаса, сумев повторить только разве что до слёз невысокий рост Сказителя. А дальше застопорится, потому что, даже скопировав все изгибы, насмешливую улыбку и иронично-угрожающий взгляд, всё равно останется что-то, без чего скульптура так и останется бездарной копией, что-то, что невозможно выразить — оно проскальзывает в каждом жесте, полуухмылке-полуулыбке, в каждом взгляде, хмуром или усталом, в каждом вздохе и выходе мага. За это «что-то» так отчаянно цеплялся Кадзуха, пытаясь вытянуть, познать, узнать ближе. Это «что-то» — бездна между поэтом и магом. Проклятие. Проклятие, будь оно неладно — Кадзуха судорожно втягивает носом воздух, прожигая напряжённым взглядом расслабленную фигуру мага. У последнего всегда было четыре настроения: либо злой, и буря бушует не только на улице, либо безразлично-спокойный, равнодушно-холодный, и даже тёплый взгляд поэта не в силах растопить сковывающий мага лёд, либо насмешливо-ироничный, лениво-насмехающийся, и в душе разливается досада от смешинок в аметистовых глазах напротив, либо же задумчиво-спокойный — и в глазах утихают бури, прекращают бить молнии. И лишь едва заметная морщинка ложится между бровями, выдавая мага с потрохами — он не здесь, он думает. И сейчас думает, оттого и не слышит сначала такого необычно-громкого приветствия от Кадзухи — поэт вообще всегда был таким тихим, что порой приходилось напрягать слух, чтобы услышать бархат его ласково переливающегося голоса. Но шумное дыхание всё же привлекает внимание — Сказитель лениво отрывает взгляд от книги и переводит его на запыхавшегося Кадзуху, удивлённо вздёрнув бровь. — Даже спрашивать не хочу, что такого произошло, что ты примчался ко мне в таком виде, — фыркает, отворачиваясь — возможно, ему тоже трудно смотреть, как и Кадзухе, у которого слёзы злости на глаза наворачиваются. Ещё в первые дни их странного, но всё же общения, Сказитель отметил раздражающую способность поэта удивлять его каждый раз всё больше и больше. Не просто удивлять — вгонять в ступор, шокировать, лишать дара речи. Да у поэта был прямо-таки талант выводить мага из и без того хрупкого душевного равновесия. Так и сейчас — Кадзуха даже не здоровается, вообще ничего не говорит, только лишь замирает всем телом, словно раздумывая над чем-то. А потом, кивнув самому себе, будто смирившись со своей тяжёлой ношей, налетает вихрем на Сказителя. Последний давится удивлённым вздохом и роняет книжку на пол — она валится на пол у их ног и осуждающе шелестит ненароком перевернувшимися страницами. Толчок — Сказитель врезается спиной в книжный шкаф. Оба ловят макушками вывалившиеся с полок книги и морщатся от поднявшегося облака пыли. Маг даже злиться не успевает, только лишь ошарашенно таращит глаза, пытаясь угадать, что задумал поэт. Пытаясь понять, что значат его сжатые в бледную полоску губы и блестящий непролитыми слезами кленовый взгляд. Только открывает рот, чтобы извергнуть на поэта ругательства, проклятия с характерным потрескиванием электричества, слетевшего с кончиков пальцев, как слова застревают в глотке, а в груди всё леденеет от охватившего его ужаса. Кадзуха медленно, напряжённо всматриваясь в побледневшее лицо Сказителя, ведёт ладонью от плеча, ниже, останавливаясь на груди. И молчит, вслушиваясь в свои ощущения. Это секунды молчания. Ещё не осознававшего молчания. Такое молчание можно назвать ожидающим. Например, когда на суде преступник ждёт оглашения приговора: повесят или помилуют? И сердце стучит в ушах от страха, и внутренности скручиваются в нервный ком, пульсируя. И остаётся только молиться и просить, чтобы его уже скорее повесили, только пусть больше не тянут так время. Пожалуйста, это невыносимо. У Сказителя ничего не скручивается, потому что он уже давно знает свой приговор, ему не страшно и он не просит судью — Кадзуху — закончить с этим поскорее. Убить его, бросить за решётку на веки вечные. Да что угодно, только бы он прекратил тянуть время. Он чувствует абсолютное ничего, потому что сам уже миллион раз слышал этот приговор, видел глаза людей, читал по их жестам. Поэтому ему не страшно. И сердце у него не колотится как бешеное. Оно вообще не колотится. Совсем. Кадзуха отшатывается от него, словно как от сильного удара током, и крепко прижимает ладонь к собственной груди, будто проверяя ощущения. Вдруг у него тоже сердце не бьётся? Сказитель смотрит куда-то в сторону, вниз, в пол, на упавшую книжку, словно пытаясь прочитать, что же написано на пожелтевших страницах. Тишина, что ложится на их плечи, уже не ожидающая — она осознавающая. Это осознание витает между магом и поэтом холодным равнодушием первого и угрюмым безмолвием последнего. Она расставляет все мысли по полочкам, упорядочивает их, сортирует как Золушка ячмень и чечевицу, отделяя каждую. И Сказитель молча ждёт, когда Кадзуха пройдет все стадии принятия и- — Не поверишь, — сбежит от него в ужасе, — моя мама, — маг поднимает сощуренный взгляд на спокойно, но немного грустно улыбающегося Кадзуху, и широко распахивает глаза — поэт не сбегает, — рассказывала мне о тебе в детстве сказки, — а смеётся, прикрыв ладонью лицо. И Сказителя одолевает такая злоба. Отчаяние. Ярость. Почему из всех людей именно он первый, кто… не испугался? Почему?! Беги, бестолковый поэт. Убегай в ужасе — маг глубоко втягивает носом воздух, тщетно пытаясь справиться с наступающей злобой. Спасайся — ток всё равно нитями ползёт к Кадзухе, угрожая поджарить его заживо. Каэдэхара смотрит обречённо и улыбается ласково, понимающе. Совсем даже не бежит, глупец — Сказитель жмётся в шкаф и крепко жмурится, не желая видеть, как он собственными руками делает больно единственному человеку, который вовсе не испугался его, даже узнав самую страшную тайну мага. — Отныне, — Кадзуха вздрагивает всем телом и, не выдержав, падает на колени, хватаясь ладонью за грудь, — каждый твой удар током, — сжимает дрожащими пальцами хаори, слабо улыбаясь, глядя на сжавшегося и зажмурившегося мага, — я буду считать проявлением симпатии. Сказитель беспомощно глядит на измученного Кадзуху, бесстрашного, растрёпанного и такого нечестно красивого, что в руках собираются, переливаясь пурпурным светом, молнии, искрят и трещат, угрожая добить бестолкового поэта с самым добрым сердцем на свете. Ах, если бы мог он отдать его магу! В аметистовых глазах плещется ужас и сожаление — Кадзуха утешает его одним своим тёплым взглядом. — Я… — Сказитель шумно втягивает носом воздух, тщетно пытаясь успокоиться, убедить себя в том, что ему совсем даже и не нравится это дурак-поэт. Ему всё равно. Пусть умирает, плевать. Пускай. Он даже ману не станет тратить на это недоразумение. Недоразумение напротив смотрит внимательно, ждёт, готовится — знает, что вряд ли маг оставит всё так, как есть. Вряд ли проклятие позволит ему отделаться простым испугом и лёгким ударом тока, — стану твоей погибелью… — сокрушённо шепчет, больше не в силах сдерживать вырывающуюся наружу ярость. Беспомощно цепляется взглядом за всё, что попадется, хоть что-нибудь, что помогло бы сберечь жизнь дурака напротив: книжные полки с пыльными корешками книг, дождевые капли, стекающие по мутному стеклу, тусклый свет догорающей свечи на тумбочке, яркие-яркие, рубиновые, кроваво-алые, вопреки ситуации нежные-нежные, ласковые, сожалеющие глаза, своё отражение — гневное, перекошенное, пугающее лицо — в этих самых глазах. О архонты, ну почему ты продолжаешь смотреть с такой необъятной добротой на такое жуткое чудовище? — Что у вас происходит? — и в комнату влетают Венти с Сяо. Точнее, влетает Венти, а Сяо напряжённо следует за ним, параллельно пытаясь распилить взглядом Сказителя. Маг даже как-то слишком облегчённо вздыхает, глядя на взволнованного принца, что как курица наседка сразу же начинает копошиться около поэта: придерживает его за плечи, осыпая вопросами, беспокойно вглядывается в измученное, бледное лицо Кадзухи, бросая через плечо настороженные взгляды на Сказителя. Как же становится легко. — Уведите его, — пара искр тока срывается с кончиков пальцев, и маг искренне надеется, что они не станут роковыми для поэта, — а то я его убью, — угрожающе, ровно, спокойно, насильно усмиряя бушующий ураган в душе, — сейчас же. Венти и Сяо повторять дважды не нужно — одного разряда тока, что болезненно прошёлся по внутренностям, хватает, застряв где-то в сердце, подгоняет, вынуждая подхватить обессилевшего Кадзуху под руки и вытащить из комнаты, где каждый уголок пропах тоской, опасным озоном и неконтролируемой яростью. Дверь оглушительно захлопывается. Сказитель вымученно стекает спиной по книжному шкафу на пол — устало смотрит на свои подрагивающие ладони. — Нет-нет-нет… — и сбивчиво-тоскливый шёпот тонет в темноте из-за погасшей от порыва ветра свечи, — только не ты… умоляю.***
— Послушай, — когда Сяо осторожно усаживает морщившегося от боли в мышцах поэта на кровать, Венти делает такую серьёзную мину, что страшно становится даже рыцарю, — я всё понимаю, всё прекрасно понимаю… — складывает руки на груди и недовольно притаптывает ногой — Кадзуха виновато мерцает глазами и готовится усмирять шторм. — Хотя нет, — принц негодующе взмахивает руками, — я ничего не понимаю! Ничего! Совсем! Какого хиличурла, Кадзуха!? — хватает поэта за плечи и слегка встряхивает его. — Зачем!? Да он… да ты… о архонты, зачем ты продолжаешь лезть на рожон?! Почему?! Он бы и не трогал тебя, сиди ты спокойно с нами! Тебе так хочется проверить себя на прочность? Попроси Сяо, он тебе устроит тест на выносливость! Хватит, прекрати уже выводить Сказителя из себя, да он же реально убьёт тебя! Убьёт, понимаешь?! Нам ещё и его бояться?! Ведьмы не хватает?! — судорожно вздыхает, переводя дух — Кадзуха успокаивающе сжимает его запястья, переглядываясь с встревоженным Сяо. Рыцарь вообще предпочитает слиться со стенкой, чтобы его ненароком не задело. — О архонты, Кадзуха, да он же не хочет делать тебе больно, а ты вынуждаешь. Это видно, это понятно. Так почему? Почему, я не понимаю? Ты, что, мазохист? — Полагаю… — Кадзуха улыбается уголком губ, всматриваясь в хмурое лицо принца, — по той же причине, что и у тебя. Принц недоумённо вздёргивает бровь — поэт указывает взглядом на притихнувшего рыцаря. На самом деле — Кадзуха неловко отводит взгляд, пока принц осмысляет сказанное — он, наверное, соврал. Венти был влюблён. Может, и не любил пока, слишком уж мало времени прошло, но точно влюблён — это видно, это слышно, принц даже не особо скрывает. Сяо просто великий слепой. Кадзуха не был влюблён. Тоже, возможно, «пока». Их отношения со Сказителем — запутавшийся клубок ниток, а поэт слишком много времени потратил, чтобы найти конец нитки и начать уже распутывать все узлы и путы. Может быть, ему и не стоит их распутывать. Может быть, будет больно. Может быть, Сказитель и не стоит того. Правда, Каэдэхаре немного… всё равно? Наверное. Особенно сейчас. Особенно, когда он узнал одну из тайн мага, и неважно, что рассказывала ему об этом мама ещё в детстве. Неважно, что вспомнил он глупую легенду только сейчас. Неважно, сколько времени потерял, пытаясь понять, почему же Сказитель так старательно и основательно держится в стороне и разбрасывается недовольством. Главное, что теперь понимает. Теперь… будет проще, да? Кадзуха очень надеется, что будет, потому что вопреки всем ужасам, что ему пришлось пережить по вине одного лишь мага (хотя я всё же склоняюсь, что поэт виноват в них не меньше), Сказитель ему всё же… нравился. Просто нравился — нравилось наблюдать, как меняются эмоции на будто с богов писанном лице, нравилось слушать, наслаждаться тихим шумом дождя, разливающимся, или рокотом грома, грохочущем в голосе, нравилось срывать с губ редкие улыбки. Нравилось быть рядом и хотелось большего, хотелось утонуть и напиться, захлебнуться, но узнать, разглядеть за плотным гримом настоящее лицо, выведать все секреты, тайны, проникнуть в сознание или прочитать как книгу. А дальше… а неважно, что будет дальше, неизвестно даже, выживут ли они, поэтому Кадзуха просто не будет сопротивляться. Точнее, сопротивляться он будет, но не своим желаниям, а страху — он всё ещё сжимал сердце в тиски, стоило только посмотреть на Сказителя. Теперь было страшно совершить ошибку, ненароком нарваться на молнию и погибнуть из-за собственного упрямства. Хотя, погибнуть от рук мага, наверное, даже не жалко. Потому что он ему нравился, вопреки и но. Глупо и безрассудно. Ну и пусть. — Ты… — и Венти осознаёт, густо заливаясь краской и отшатываясь на пару шагов назад, — в бездну тебя, серьёзно, — осуждающе качает головой. — Как у меня причины, — наворачивает круги по комнате, недовольно бормоча под нос. — Надо же, какой… какой хитрый. Как у меня! — возмущённо взмахивает руками. — Знаешь… — замирает на месте, стрельнув взглядом в недоумевающего Сяо — последний явно прислушивается и явно не понимает, что немного даже успокаивает, — меня хотя бы не пытаются убить изо всех сил, — поворачивается к понимающе улыбающемуся Кадзухе. — Ну да, — соглашается, — просто… — прикрывает рот ладошкой, тихо посмеиваясь, — тебя скорее пытаются защитить изо всех сил, — бормочет под нос, чтобы не дай архонт никто не услышал. Особенно Венти — Сяо всё равно вряд ли придаст этому значение. — Что? — переспрашивает принц. — Я не расслышал, повтори-ка, — чует, чует, что сказали что-то очень ироничное с явным намёком на издёвку. — Мысли вслух, — улыбка на лице поэта расплывается ещё шире, когда Венти корчит лицо, пародируя Кадзуху. — А вообще… прости, — Каэдэхара тяжело вздыхает, — больше такого не повторится. — Конечно, не повторится, — активно кивает принц, усмехаясь уголком губ, — мы же теперь с тебя глаз не спустим, да, Сяо? — рыцарь согласно кивает. — Сначала я убью Сказителя, — добавляет, и в груди холодеет сразу у двух человек в одной комнате. — Что?! Нет! — теперь за плечи трясут рыцаря. — Вы тут, что, с ума все посходили? Какой убью, Сяо? Да он… это он тебя убьёт, о архонты, вы что, глупые? Никаких убью, я буду за обоими вами следить, — награждает Сяо и Кадзуху строгим взглядом по очереди — последний поднимает руки в примиряющем жесте. — Вы под домашним арестом, — и это получается даже очень по-отцовски. Прям с чувством. Но страшно не становится, как когда это говорил Его величество. Вообще не страшно. Скорее смешно, но Кадзуха позволяет себе лишь слабо улыбнуться. — Венти, — качает головой, — не переживай, — принц нервно передёргивает плечами в знак несогласия, — мы больше не будем ругаться, обещаю. — Обещаниями корми Сказителя, — мрачно отзывается Венти, — а меня не нужно. На меня и так погода, собаки мёртвые, Алая ведьма, плотники непонятные покушаются. Теперь ещё и вы решили? — смотрит устало, вымученно, и Сяо со вздохом отрывает свои лопатки от стены и шагает ближе к принцу, чтобы в случае чего спасти от самоубийства, наверное. — Я же умру от страха за ваши неугомонные туши. Рыцарь тянет руку к плечу, явно сомневаясь в правильности своих действий. — Ваше высочество- — Не называй меня так, — Венти перебивает, обиженно фыркая, и дёргает плечом, сбрасывая руку. Сяо опускает взгляд в пол, сжимая обожжённую чужой обидой ладонь в кулак. — Ты должен был меня поддержать, — продолжает принц, давит морально, вынуждая чувствовать вину даже рыцаря (а он не чувствовал вину, даже когда демонстративно закатил глаза при его высочестве), — а ты вместо этого решил помчаться тыкать копьём в Сказителя. Вам, что, там мёдом намазано? Хватит уже, пожалуйста, — выдыхает, пряча лицо в ладонях, — я устал волноваться, пожалуйста, не нужно ругаться, драться, пытаться друг друга убить, вы меня так… в могилу сведёте, знаете? — приподнимает голову, выглядывая из-за подрагивающих пальцев. Смотрит на притихнувшего Кадзуху на кровати, на расстроенно поджавшего губы рыцаря. Оба как два провинившихся кота, что прижали уши к голове и смотрят так грустно, так виновато, что даже хочется перестать их ругать. — Венти, прости, — Кадзуха вздыхает, первым прерывая тяжёлое молчание, — я не хотел, чтобы ты переживал. Мы всё выяснили, и больше не будем драться — заверяет, — и Сяо не будет, — выразительно смотрит на рыцаря. Рыцарь удручённо кивает. — Я даже не знаю, как можно так довыясняться, что он чуть не убил тебя после этих ваших «выяснений», — Венти складывает руки на груди, недовольно посматривая на Кадзуху. — И если ты снова пойдешь к Сказителю, я- — Пойду, — со вздохом перебивает поэт. — … разрешу ему шарахнуть тебя так, чтобы ты не вставал с постели ещё дня три, — принц закатывает глаза, упрямо заканчивая. — Всё равно пойду, — Кадзуха качает головой, легко и невинно улыбаясь, — прости. — Знаю я, что пойдёшь, — расстроенно вздыхает. — Тебя теперь только смерть, видимо, и остановит, — обессиленно плюхается на кровать рядом с поэтом, тяжело вздыхая, и хлопает ладошкой по свободному месту — Сяо послушно садится рядом, — но повозмущаться-то нужно, — смотрит осуждающе и устало на обоих, по очереди. — Только вот, вас ругаешь-ругаешь, и всё равно как об стенку горох. К чему вообще тогда эта тирада была? — Я буду осторожен. — Я не буду трогать Сказителя. — А меня будешь? — с надеждой заглядывает в янтарные глаза окончательно успокоившийся Венти. — Нет, — Сяо непонимающе хмурится. — Ну вот, — принц разочарованно вздыхает, — мой поэт променял меня на мага, а рыцарь даже и не выбирал меня. — Вообще-то, я всё ещё придворный поэт, — весело напоминает Кадзуха — Венти закатывает глаза. — Я буду всегда следовать за вами, — монотонно докладывает Сяо. — Да-да, — принц устало машет рукой, — знаю я, — и в горе, и в радости, да, Сяо? — Пока жив, я буду защищать вас… — запинается, — и вашу семью. Кадзуха хочет рассмеяться из-за вытянувшегося лица Венти, но он стойко держится, чтобы не наслать на себя королевский гнев. — Вы моя семья, — в итоге, находит что ответить принц, — так что себя тоже защищайте, хорошо? Сяо прикрывает глаза, тяжело вздыхая, и его собственное упрямство явно коробит от такого вынужденно-вымученного ответа. — Хорошо. — Вот и славно, — Венти довольно хлопает в ладоши, вскакивая с кровати, — а теперь, — бросает довольный взгляд через плечо — пар выпустил и снова искрится счастьем, — пока Кадзуха снова не решил поругаться со Сказителем, — поэт закатывает глаза, — я предлагаю заняться работой. О-о-очень увлекательной и совсем ещё не надоевшей, да? Кадзуха и Сяо только лишь морщатся, бросая недовольные взгляды на целые стопки книг на полу.