Конечно, грустно, но все же Я сам немного художник И, в общем, я не рискую Я там тебя нарисую И в этой новой картине Мы будем вдвоем...
***
Ленивое майское утро, отшвырнув в сторону тёмное покрывало ночи, без стеснения легло на пробуждающийся город. Каждый переулок, каждую улицу и каждый проезд — всё залил яркий солнечный свет, отправляя жителей столицы навстречу новому рабочему дню. Однако, какая жалость, спокойный прогретый воздух и зазеленевшие деревья отнюдь не помогали настроиться на нужный лад. Потоки машин сновали туда-сюда, сонно бродили люди от одного здания к другому, будто и сами не понимали, зачем они здесь и что, собственно, от них требуется. Точно такая же атмосфера царила и в старинном особняке дореволюционной постройки, ныне приютившем в своих коридорах Московский Колледж Искусств. В тиши, изредка нарушаемой скрипом половиц, раздавался низкий женский голос, эхом проносящийся по всему второму этажу. В дальней аудитории высокая, похожая на мумию ссохшаяся старушонка поочередно обходила один мольберт за другим, отпуская негативные комментарии касательно каждой представленной ей работы. — Тени где? Переделывай! У нас лимоны лежат на ткани цвета индиго. Откуда ты кобальтовый взял? Исправляй. Так, здесь у нас что? — полуравнодушно спросила преподавательница, подойдя к очередному натюрморту, — Господи прости! Это что такое?! — Анна Валерьевна, это называется «натюрморт», — отозвался черноволосый парнишка с заткнутой за ухо кисточкой. На полотне, щедро размалёванном акрилом, был нарисован длинный огурец и пара помидоров. И уже с первого взгляда даже самому незаинтересованному в живописи человеку стало бы понятно, что возмущение педагога вызвало далеко не отсутствие на мольберте пресловутых лимонов… — Так, ты мне подерзи еще! Что за срам ты тут намалевал?! — Да какая разница, какие фрукты рисовать? Ну, овощи… фруктовощи, во! — Сам ты фруктовощ! Мы что тут, просто так, что ли, с натуры рисуем? Чтобы к следующему занятию принес мне пять набросков, понял? — Ага… — С НАТУРЫ И РАЗНЫХ! Мне не нужны пять листов твоей собаки или полуголых японских девиц! Ты понял меня, Красиводá?! — Да понял, понял я… — протянул подросток, закатывая глазки. Презрительно хмыкнув, Анна Валерьевна двинулась дальше, — И я — Красивóда, а не Красиводá! Спешно собрав кисти и краски, мальчишка вышел из аудитории одним из первых. Пять листов. Пять листов с натуры! К завтрашнему дню! Да на это же вечность уйдёт! Хорошо хоть, больше занятий сегодня нет… — Алло, мам, буду поздно. Да преподша сказала пять набросков сделать. Нет, дома не могу. Да там натура. Ага. Хорошо. Пока… С обречённым вздохом он направился в сторону Арбата. Раз уж сегодня ему всё равно суждено страдать, то пусть хоть любимое место скрасит эту столь незавидную участь. Отгородившись наушниками от остального мира, Лёша Красивода шёл по улицам, рассматривая подгнившие фасады исторических зданий. Каждый раз, как он видел облупившиеся пилястры, потрескавшуюся штукатурку или разваливающиеся скульптуры на карнизах, у него разрывалось сердце. Хуже были только закрытые дворики, заваленные мусором и телами обдолбанных наркоманов. Видимо, ежегодное перекладывание плитки и бордюров было куда важнее для города, чем его исторический внешний облик. Конечно, можно было бы просто отделать весь этот архитектурный кошмар сайдингом, но юноша искренне надеялся, что до этого никто не додумается. Он прекрасно понимал — всё здесь завязано исключительно на деньгах (на их отсутствии или на чужом желании нажиться — не суть важно), но разве можно думать о финансах, когда речь идёт о культурном наследии? Иногда на смену старинным поместьям приходили панельные многоэтажки, и тогда Лёше хотелось выть от безысходности. Уникальные постройки восемнадцатого, девятнадцатого, да даже двадцатого века заменялись унылыми серыми муравейниками. Не представляющими из себя абсолютно никакой культурной ценности. Ну, кроме, разве что «А вот здесь вот, детишки, Ульяна Андреевна Бунша перелезала на балкон к инженеру Тимофееву» или чего-то подобного. Ничтожная песчинка по сравнению с утерей дореволюционного жилого дома на Бакунинской или дома купца Маркова на Малой Семёновской. А Доходный дом Варенцова? А флигель усадьбы Балк-Полевых? Всё уничтожено ради очередного транспортного узла. Ради чужого условного комфорта… Так в печальных раздумьях о буквальном зарывании московского архитектурного наследия в землю, Красивода дошёл до Старого Арбата — единственного места, куда его тянуло, и где он чувствовал себя как дома. Осмотревшись в поисках наиболее подходящего места для зарисовки, парнишка побежал к одному из домов. Сесть было некуда — все скамеечки были давно убраны вместе с наводнявшими улицу музыкантами и художниками, так что юному дарованию ничего не оставалось, кроме как сесть прямо посреди дороги, скинув с себя ветровку. В одной порядком растянутой отцовской футболке, заляпанной краской, было прохладно, но ради искусства можно было пойти на любые жертвы. Тем более, ради такого наброска: полукруглые французские окна, изящный изгиб водосточной трубы, сувенирная лавка с матрешками и ушанками слева, сетевой ресторан справа, а по центру — стеклянные двери и над ними огромная светящаяся вывеска — «Презервативная». Заточив карандаш канцелярским ножом, Лёша стал выводить тонкие линии в альбоме. Поначалу выходило, как всегда, не очень: выступы получались неровными, окна не совпадали по размеру, надпись влезала не целиком… Ещё немного, и от художественного ластика в листе образовалась бы дыра. Заткнув карандаш за ухо привычным жестом руки, мальчишка бросил рассеянный взгляд в сторону и застыл. По полупустому майскому Арбату шёл молодой человек среднего роста, в удлиненной светлой джинсовке и идеально вычищенных белоснежных кедах. Несмотря на ярко светившее солнце, темных очков на нем не было, и юноша по-кошачьи щурил глаза и морщил нос. Он никуда не спешил, спокойно осматривал дома, магазины и работы местных художников, и чуть улыбался, поднимая взгляд к небу. Красивода с распахнутым ртом пялился на незнакомца, незаметно для самого себя сминая лист бумаги пальчиками. То, что он увидел, можно было смело сравнить с античной скульптурой. Или даже нет… со статуей эпохи Ренессанса! Тело Давида, лицо Венеры, а одежда, а волосы… Парень, степенно прошедший мимо, казался произведением искусства. Как только его фигура скрылась среди немногочисленных прохожих, Лёша схватился за карандаш. Связав отросшие волосы в крохотный хвостик на затылке, он принялся быстро-быстро черкать карандашом по бумаге, пока образ не пропал из головы окончательно. Хотя почему-то Красивода был уверен: его он никогда не забудет. Конечно, до сходства с черно-белой фотографией получившемуся рисунку было далеко, но он вышел в тысячу раз лучше, чем первый набросок «Презервативной». Прыщавая мордочка озарилась широкой улыбкой. Прелесть. По такому случаю можно и домики порисовать. И вторая попытка вышла намного более удачной: влезла даже статуя коровы у стоящего рядом ресторанчика. Довольный собой, мальчик поискал глазами, что ещё можно было бы нарисовать, но кроме бомжеватого вида мужика с картонной табличкой «На бухло» да промоутера в уродливом костюме Чеширского кота он ничего не нашёл. Как попало зарисовав обоих, Красивода поплелся в сторону метро. Перейдя с «Арбатской» на «Боровицкую», малец сел в поезд. Альбом он всю дорогу не выпускал из рук, карандаш занял своё место за ушком на случай, если в поле зрения попадется что-то интересное. Но сегодня желания никак не хотели коррелироваться с обязанностями, а задание Анны Валерьевны надо было как-то выполнять. Как только непропорционально пухлая для щупленького тела задница приземлилась на сидение, Лёша огляделся. Народу, как всегда, было много, ряд сидений напротив был полностью забит, а у дверей толпились люди. Даже и не понятно, кого рисовать: смеющихся подростков у двери? Не успеть. Бабульку с кучей пакетов и сидящим рядом внуком, пинающим соседа? Скучно. Парня в маске с нарисованным пятачком и с непонятным гнездом, напоминающим папаху, на голове? Ну, можно, наверное… Девушку в слишком открытом для такой погоды платье? Анна Валерьевна придерется в очередной раз. Скажет «Опять, ты, Красиводá, голых баб рисуешь?!» Ладно, что поделать, похоже, выбора ему не оставили. За время поездки в альбоме появилось ещё пять набросков, сделанных на скорую руку, а карандаш затупился окончательно. Да и рука устала, что уж там… Дома мальчишка всё смотрел на портрет парня, прошедшего мимо него на Арбате. Идеальный прямой нос, идеальные ровные брови, идеальный разрез глаз, идеальный… весь. И, надо признаться, набросок получился настолько хорошим, что отдавать его преподше ощущалось кощунством. Старая грымза не должна смотреть на это воплощение совершенства, весело глядящее с листа, чуть повернув голову. Интересно, а часто он вот так прогуливается? Было бы здорово встретить его снова, и, может быть, Лёша даже сможет не стушеваться и подойти познакомиться. О, как это было бы здорово! На следующий день пацан торжественно вручил преподавательнице наброски «Презервативной», мужика, собирающего деньги «на бухло», уродливого кота, своей собаки и бабки с внуком из метро. Наградой за старания ему стал презрительный взгляд, полный бессильной злости: нравится, не нравится, а задание выполнено, и придираться тут уже глупо. К тому же, качество набросков было вполне себе приемлемым. А вот перерисовывать натюрморт всё-таки пришлось: в противном случае Анна Валерьевна угрожала привлечь директора. На полотне вместо весёлых красных помидоров и здорового зелёного огурца появилась синяя тряпка и скучные, тошнотворно-жёлтые лимоны. Мальчишка кривил мордашку всё занятие и ещё два часа после: прошлый урок тоже надо было отработать. Лишь после того, как «старая грымза» одобрила его «художество», Красивода пошёл домой. По дороге он всё думал о вчерашней встрече, о том, что было бы, встреть он того парня ещё раз… Он бы, наверное, в обморок грохнулся… или нет, завис бы минут на пять и выглядел бы как дурак. Мда. А вообще, было бы классно снова увидеть его и передать рисунок, например… Всю следующую неделю подросток бегал после занятий на Арбат. Рисовал здания, прохожих, даже ухитрился заработать пару сотен за «о, пацан, а нарисуй меня!», но того самого парня всё не было. И через неделю, и через две. Каждый день в одно и то же время Лёша приходил под свой фонарь напротив «Презервативной» и дежурил там вплоть до самого вечера. И каждый раз не получал абсолютно никакого результата. Ну конечно, он был тут всего один раз, и на что ты надеялся, тупица? Иди домой, только время своё тратишь, он не придёт! И он не приходил. Целый месяц парнишка ждал и надеялся, но не сдавался. Как Ассоль ждала свои алые паруса на берегу, так и Алёша ждал прекрасного незнакомца под дверями «Презервативной». По первому наброску он накидал рисунков на целый альбом: вот этот юноша, которого мальчишка мысленно окрестил Иошихиро, читает книгу. Конечно же, томик какого-нибудь Канта или Хайдеггера, а как же иначе? Сидя в кресле, завернувшись в шерстяной плед крупной вязки. Взгляд сосредоточенный, меж бровей пролегла тонкая морщинка. А сам молодой человек излучает лишь спокойствие и проницательность… Вот он же, в белоснежной рубашке, пьет кофе на балконе с видом на Париж. Плющ оплетает кованое ограждение, одной рукой парень опирается на холодный металл, повернувшись к городу спиной. Сзади в солнечных лучах стоит величественная Эйфелева башня, но Иошихиро смотрит не на неё: взгляд его направлен на единственного зрителя, на автора этой работы. Расстегнутая рубашка ничуть не скрывает подтянутый оголенный торс. Кажется, будто ветер играет в его идеальных кудрявых волосах, сбивая одну прядку на лоб… На соседней странице Лёша разминал руку и тестировал новые карандаши — в разных техниках, с разными эмоциями на лице Иошихиро ест мороженое, улыбается, смеётся, прикрывает глаза рукой, удивлённо смотрит, вскинув брови, щурится от солнца, игриво показывает язык… Ближе к середине альбома разместилось то, что пацан никому никогда бы не показал, хотя сам регулярно разглядывал собственные каракули, с благоговением обводя их пальчиками. На них он, Лёша, обнажённый, сидит на бёдрах Иошихиро, прижавшись ладонями к его оголенной груди. Это единственный рисунок, где основную часть листа занимает не объект обожания художника, а он сам. Видна его выгнутая спина, красиво очерченные позвоночник и рёбра, непропорционально пышные ягодицы, сведенные лопатки, черные, словно смоль, волосы, едва начавшие доставать до плеч. Изящная рука музы цепляется в них с такой силой, что, кажется, хочет вырвать с корнем. Вторая сжимает талию, притягивая юное тело ближе. Лиц не видно: всё скрыто слегка кудрявой мальчишкиной шевелюрой, но догадаться, что за ней скрыт поцелуй, не так уж и сложно. Каждый раз, глядя на это свое «творение», подросток краснел щёчками и испытывал смесь стыда и… дикого желания. Не нужно и говорить, что пока одна рука с зажатым в ней карандашом воспевала эстетическую красоту Иошихиро на бумаге, вторая восхищалась им несколько иным способом. И даже спустя месяц у парнишки сладко тянуло в паху от одной только мысли однажды воплотить в жизнь скрытое от посторонних глаз изображение. Перелистывая потрепанный альбом, Красивода тяжело вздыхал, скулил, ёрзал на месте, но не уходил, хотя прислонённая к фонарному столбу спина уже вовсю ныла. Не сейчас, не время, ещё пару минут, как будто от этого что-то изменится… Мимо сновали прохожие, местные художники и продавцы сувенирных лавок уже давно запомнили черноволосого пацана, каждый день рисовавшего что-то ведомое лишь ему одному. Июнь стремительно скатывался в июль, когда Лёша, сложив в рюкзак свои немногочисленные пожитки, направился в сторону метро. Прошёл по мосту через эстакаду, мельком взглянув на проезжающие внизу машины, спустился в подземный переход, где хрупкая светловолосая скрипачка самозабвенно играла Селин Дион. Не то чтобы Красивода был большим фанатом «Титаника», но саундтреки к нему были заслушаны до дыр, ещё когда парнишке было 12. И даже сейчас, 4 года спустя, он наизусть помнил слова. Тихо напевая себе под нос, он засмотрелся на девушку, каждое движение которой было полно своей неповторимой красоты. Люди проходили мимо и кидали мелочь в чехол. Тогда она мило улыбалась, демонстрируя очаровательную щербинку меж зубами, делающую её похожей на персонажку какой-нибудь детской книжки. Лёша похлопал по карманам шорт, но не нашёл там ни копейки. Издержки поколения банковских карт: себе — всё, развивающимся талантам — ничего. Грустно, но такова жизнь. К чехлу подошёл очередной благодарный слушатель, и весь мир вокруг пацана исчез. Исчезла симпатичная скрипачка, исчезли прохожие, исчез залитый тусклым светом переход. Исчез припев «My heart will go on», и, казалось, сам мальчишка исчез тоже. Остался лишь он, кинувший мелочь в раскрытый чехол и как ни в чём не бывало удалившийся в сторону Арбата. Едва не заорав от шока (благо, от него же у зависшего парнишки пропал дар речи), Красивода помчался следом за таинственным незнакомцем, которым он грезил столько времени. На ходу доставая из рюкзака альбом и выдирая из него лист, спотыкаясь, он взлетел по ступенькам и уже наверху прокричал «СТООООЙ!!!!». На истошный вопль обернулись сразу четыре человека, в том числе и загадочный Иошихиро. — Эт… это т-тебе… — буркнул подросток, протягивая парню коряво вырванный лист бумаги. Рисунок, на его счастье, не пострадал. Молодой человек всё так же весело глядел с него вполоборота. В точности, как и сейчас: неловко улыбаясь, пока его щёки покрывались равномерным румянцем. — Эмм… Спасибо, я полагаю..? — Я… я видел тебя в мае ещё, нарисовал, хотел отдать, ждал, ждал, а ты всё не приходил, ну я и… и вот… — затараторил пацан, вгоняя незнакомца в краску ещё сильнее, — Я Лёша… — Ааа… Олег, — парень протянул запыхавшемуся собеседнику руку; тот лихорадочно затряс её и, казалось, готов был разрыдаться от радости, — Приятно познакомиться. И спасибо за рисунок… эм… Может, я угощу тебя кофе? Что скажешь? Красивода, улыбающийся, как психически больной, судорожно закивал головой. Все здравые мысли окончательно покинули его. Кроме одной: такого счастья он не испытывал никогда. Притеревшись к новообретенному знакомому, мальчишка зашагал к ближайшему кафе. Он изучал взглядом каждую родинку, каждую морщинку на великолепном лице Иошихиро, в действительности оказавшегося не японским обозначением совершенства, а простым московским парнем по имени Олег. Отвечая всякие глупости на совершенно обыкновенные вопросы, смеясь, пытаясь пошутить, заходя в кафе, пока ему придерживали дверь, Лёша лишь хотел верить, что за этой встречей последует ещё одна. А потом – ещё одна. И ещё, и ещё, и ещё… пока его Совершенство влюблённо не взглянет на него, стоя на парижском балконе с чашкой свежего кофе в руке.