Всё, что нужно им — чтоб ты Замолчал, ослеп, забыл, Потому что не простят То, что ты им не простил...
***
— Гражданин Свинкин, вы арестованы. Холодный металл наручников обжигает кожу. И это совсем не метафора: запястья действительно горят от одного соприкосновения с браслетами. Светлые волоски, верхний слой эпидермиса — всё оплавляется и мерзко липнет к оковам, заставляя шипеть и жмуриться. — В допросную его. Собственное дыхание забивает уши. Вокруг ходят люди в форме, беспрерывно что-то говоря друг другу, но их голоса Йося слышит как сквозь толщу воды. Вопрос, где он, даже на секунду не наведывается в кудрявую голову. Он прекрасно знает, где находится. И ещё лучше понимает, что прежним он отсюда уже не выйдет. Чьи-то руки крепко подхватывают под мышки и тащат в синий от ламп коридор. Тащат настойчиво, ничуть не заботясь о том, что задержанный не успевает перебирать ногами и падает. Носки кроссовок волочатся по линолеуму, но всем откровенно похуй. Коридор длинный, с мерзкими сине-зелёными стенами и бесчисленным множеством деревянных дверей. Между ними висят портреты жирных майоров и капитанов в орденах и медалях. Свинкин успевает рассмотреть каждого, заглянуть в каждую пару пустых равнодушных глаз. Черт, как же болят запястья… — В сто первую его. Я за протоколом. Последняя дверь с левой стороны. Ничуть не отличающаяся от прочих, но на их фоне почему-то кажущаяся наиболее жуткой. Его не торопятся туда заводить, но и встать на ноги тоже не позволяют. Вместо этого рослый офицер, держащий в руках небольшую папку, встаёт на пути и вопрошает полным невозмутимости голосом: — Свинкин Иосиф Виссарионович? — Да… — Две тысячи первого года рождения? — Т-так точно… — Что ж Вы, Иосиф Виссарионович, такой великий антропоним позорите? Вольнодумством занимаетесь, родину свою не поддерживаете. Непорядок. — Моя родина — планета Земля, а не это государство. И я не обязан поддерживать его, если его действия преступны. — Это всё мы уже слышали сегодня. И вчера. И позавчера. Скажите, Вы же понимаете, где находитесь? — Да, — отвечает Йося, шумно сглотнув; офицер вскидывает брови, и меланхоличная улыбка рассекает его физиономию. — Отлично. Значит, Вы понимаете и то, зачем мы с Вами стоим здесь, рядом с этой вот замечательной дверцей? — поджав пухлые губы, задержанный кивает, — Прекрасно. Считаю своим долгом уведомить Вас, что, несмотря на все Ваши озвученные и не озвученные прегрешения, можно решить всё полюбовно, без лишней крови, так сказать. — Это как это? — Всё просто: Вы расписываетесь вот здесь, здесь и здесь, и ещё вот этот вот документик, отправляетесь служить по контракту и погибаете во имя нашей великой державы и её будущего. — Никогда! — решительно заявляет Свинкин, глядя из-под кучерявой чёлки, — Я лучше умру здесь, чем поддержу такое! Всех вам всё равно не пересажать. Вы думаете, нас мало, но вы ошибаетесь — нас миллионы! Нас намного больше, чем тех, кто поддерживает вас! И мы не успокоимся, пока зло не будет остановлено! Вы поймали только меня, но вы рано радуетесь. На моё место придут другие, они-… — Ты не первый, кто нам попался. И даже не первый, кто не согласился отказаться от своих инфантильных убеждений. Но я дам тебе ещё один шанс. На передовой нужны такие идейные борцы за правое дело. Ты согласен помочь нам с этим? — Нет. — Ну что ж… Иосиф Виссарионович Свинкин пропал без вести при невыясненных обстоятельствах двадцать седьмого февраля две тысячи двадцать второго года. Мне жаль, — щёлкнув авторучкой, офицер разворачивается на каблуках и удаляется прочь. Один из людей в форме, что не даёт задержанному упасть, медленно нажимает на дверную ручку. Внутри допросной горит одна единственная лампочка, но её холодный свет слепит глаза так, будто их там сотни. За густой белой пеленой Йосе удаётся разглядеть фигуру, сидящую на стуле спиной к нему. Кто-то, обнажённый по пояс, тихо всхлипывает, опустив голову на грудь. Большего увидеть Свинкин не успевает: тащащие его офицеры брезгливо переступают через лежащее у двери тело, и он невольно опускает взгляд. Русые кудри смешались с тёмной кровью, что стекает на них и на лицо из остатков ушных раковин. Просверленных совсем недавно, судя по валяющейся здесь же, на полу, небольшой переносной дрели. Кровавые следы закрыли собой всё, но не опознать в бездыханном теле Олега Метёлкина невозможно. — Олег! — непроизвольно вырывается у Йоси; человек на стуле вздрагивает. — Не слушай… — словно в некачественной записи произносит он; только теперь Свинкину удаётся рассмотреть его фигуру полностью. Сгорбленная спина, широкие плечи, красивые руки, сцепленные наручниками за спинкой стула. Кожа на запястьях стёрта или обожжена, так же, как у Йоси. Мужественное тело сотрясается во всхлипах, голова опущена, но длинные светлые волосы не заметить трудно. Особенно, когда Свинкина сажают перед этим человеком за стол и он отлично видит, как они занавешивают лицо. — И… Илья..? Т-ты что здесь…? — Не смотри… — всё так же безэмоционально выдыхает Худяков и наконец поднимает голову. Увиденное лишает его парня дара речи. Глаза. Их нет. На их месте красуются две алые дыры. Кровавые слёзы высохли тонкими дорожками прямо на щеках, не оставив и тени того родного взгляда щеночка хаски. Конвульсивное движение головой — и из опустевших глазниц на стол капает новая капля крови. Она тут же теряется в почти подсохшей лужице, натёкшей вокруг двух окровавленных вязальных спиц. — Ч-что они с тобой сделали?! Как? Ты же… А Олег?! Что же это… — наконец вытаскивает из себя Йося, за шоком не замечая странной возни за своей спиной, — Илюш, пожалуйста, скажи что-нибудь! Чьи-то руки резко хватают за плечи сзади, ещё одна крепко сжимает челюсть, так, что Свинкин не успевает даже взвизгнуть. Его отодвигают назад вместе со стулом. Один из офицеров встаёт перед ним, закрывая обзор на обезображенного возлюбленного. Йося мысленно почти говорит ему «спасибо», но ледяной блеск в его свободной руке заставляет передумать. — Не говори… — раздаётся горький голос Худякова, прежде чем снова зайтись во всхлипах. Длинная нить тянется от руки офицера, его пальцы сжимают челюсть так, что скрипят зубы, и Свинкин панически жмурит глаза. Иголка. Нет, не та, которой ему прокалывали крыло носа несколько месяцев назад. Обычная швейная игла с самой обычной белой ниткой. «Не надо, нет, пожалуйста!» — пытается выкрикнуть Йося, когда его голову резко поднимают вверх. Он часто дышит, дёргается и сопротивляется из последних сил, но чужие руки держат крепко. Слёзы застилают глаза ещё до того, как остриё касается кожи под правым уголком рта. А потом по всему лицу разливается боль. Грубые пальцы оттягивают нижнюю губу, и игла выскальзывает с внутренней стороны. Чтобы снова вонзиться в нежную слизистую, но уже возле ряда верхних зубов. Крепкая хватка не позволяет кричать, и Свинкин сдавленно мычит, непроизвольно сжимая кулаки. Слёзы безостановочно текут по выбритым вискам, пока иголка продолжает своё дело. Скрывается под губой, выныривает возле носа, тянет за собой окрашенную в красный нить, затягивая шов, и снова исчезает. На середине её пути открыть рот уже невозможно. Остаётся только смириться или продолжать отчаянное, но бессмысленное сопротивление. И Йося продолжает, отчего стяжки на его лице выглядят ещё более уродливо. Один выходит прямо под носовой перегородкой, проткнув уздечку. На другом иголка проходит сквозь десну, разрывая её. В горло затекает кровь вперемешку со слюной, но её Свинкин уже не замечает. С левой стороны лица затягивается узел, тупые ножницы перерезают нитку. Чужие руки перестают стискивать челюсть и плечи, и Йося роняет голову. Жжёт лицо. Жжёт запястья. Жжёт отходящую от железной хватки шею над кадыком. Бешеный пульс бьёт в виски, будто хочет проломить черепную коробку изнутри. Собственные всхлипы мешаются с другими, ни на секунду не прервавшимися за всё время экзекуции. Не слушай. Не смотри. Не говори.***
Громкий вдох разорвал ночную тишину комнаты. Весь мокрый от холодного пота, Свинкин вскочил с постели и схватился ладонью за лицо. Никаких швов. Никаких всхлипов и никакой крови. Сон. Просто сон. Кошмар. Он дома, в их крохотной чертановской однушке, сидит на расхлябанном матрасе, накрытом тремя слоями пуховых одеял. Кот пофыркивает во сне, свернувшись клубочком в ногах, а под боком спит любимый человек, привычно обнимая край одеяла и утыкаясь носом в уголок подушки. — Твою мать… — едва слышно прошептал Йося, спрятав мордочку в ладони. Посетила мысль напиться до беспамятства, забыть про всё, что произошло во сне и наяву, но кое-что делало этот план невыполнимым: завтрашний семинар на первой паре и отсутствие в доме достаточного количества алкоголя. Однако две банки пива, отложенные на чёрный день, всё ещё стояли в дверце холодильника. И, похоже, сейчас было самое время их распить. На кухне, не зажигая света, Свинкин открыл банку и сделал глоток. Холодная горьковатая жидкость с пшеничным привкусом потекла по горлу, и будто бы стало немного легче. Да уж, он и не думал, что заветное светлое пригодится ему так скоро — всего через три дня после покупки. Не думал, что оно вообще пригодится, если честно. Надеялся на это, но нет. Совсем тяжко стало довольно быстро. Делая очередной глоток, Йося подошёл к окну. В оранжевых лучах уличных фонарей кружился и искрился снег. Пара окон горели в соседнем доме, а в остальном чёрные бетонные коробки сливались с таким же чёрным, как смоль, небом. Интересно, как скоро его начнут озарять зарницы..? Может быть, уже завтра окна не будут светиться не потому, что все спят, а потому что спать там будет просто некому… Быть может, сам Йося больше никогда не увидит в ночи эти дома, ведь уже завтра его арестуют. Заберут прямо из постели в допросную номер 101, где запытают до смерти просто за несогласие с… — Йось? Ты чего не спишь? — раздался за спиной заспанный голос Худякова. — Кошмар приснился. Пиво будешь? — Мы ж договаривались на крайняк его оставить? — У меня уже крайняк. Надо выпить, иначе я точно ёбнусь. Так ты будешь или нет? — Чёрт с тобой, буду, — согласился Илья после недолгой паузы, достал из холодильника ещё одну банку и с характерным шипением открыл, — чин-чин? Свинкин молча помотал головой, глядя любимому в глаза. Даже в темноте виднелось это сияние байкальского льда, под которым таилось нечто глубокое и таинственное. Этот тёплый, полный беззаветной преданности взгляд, способный согреть и одновременно сжечь заживо… чёрт, если бы мог, Йося бы вечно смотрел в эти глаза. И у какой мрази рука поднялась… — Ты в порядке? — спросил Худяков, сжав в руке банку. Свинкин встрепенулся, но тут же снова сник: — Н-нет. Не в порядке. И уже никогда не буду. После всего этого… — Как и мы все. Кто умеет чувствовать и думать. Но мы не останемся сидеть сложа руки, правда же? — холодная и мокрая от банки ладонь коснулась Йоськиного плеча. Тот сразу перевел взгляд на неё, а следом — вновь на серебрящееся снегом окно. — Ты же понимаешь, во что мы ввязываемся, да? — Понимаю. А ещё я понимаю, что у нас нет другого выбора. Сейчас остаться равнодушным — всё равно что стать соучастником. И мы с тобой всё делаем правильно, раз видим этот произвол и не молчим. Видим и не молчим. Не смотри. Не говори. — Я просто боюсь за тебя… — жалобно прошептал Йося, подняв на возлюбленного блестящие глаза. Тот лишь слегка улыбнулся и коснулся пухлой щёчки ладонью. — Тебе надо не за меня бояться, а за них. Им сейчас намного хуже. — Знаю, просто… Я не хочу, чтобы ты пострадал. — Не пострадаю. Специально для тебя, свинюха кучерявая, — усмехнулся Илья. «Свинюха» горько улыбнулась и машинально зачесала чёлку на бок. — Я люблю тебя… — И я тебя. Пойдём спать? Четыре часа до подъёма осталось. — Да, надо бы… Две пустые банки отправились в мусорный пакет, висящий на крючке на ручке холодильника. Когда-нибудь это закончится. Возможно, не так быстро, как они того ждут, возможно, не через месяц, хотя об этом думать не хотелось. Но закончится. Обязательно закончится. И они отметят это так же, внезапно проснувшись в три часа ночи и распив две банки самого дешёвого пива. Чин-чин.