Там, где есть любовь,
Нет места страху.
Для тех, кто верит в это,
Смерть не наступает.
Попрощавшись с прошлым
Единым махом,
Они меняют кожу
И дальше шагают...
***
Дурацкая вещь, ноябрь в средней полосе! На севере в это время уже снег лежит, на юге — всё ещё пригревает солнце. А у нас? У нас грязь, дождь, холод, голые деревья и остатки осеннего сплина, плавно перетекающие в зимнюю депрессию. Все листья давно опали и сгнили, последние птицы улетели на юг, и всё, что осталось — гнилая смесь земли и дерьма, замёрзшая за ночь. В такие моменты, смиренно осознавая, что ничего не изменится как минимум до середины декабря, понимаешь, почему на финском этот месяц именуется мёртвым. Однако даже сквозь самые густые ноябрьские тучи иногда пробивается солнце. Лёше Красиводе это было известно, как никому другому. Всё же художник — натура тонкая, впечатлительная, и даже в девятнадцать лет с удивлением смотрящая на пролетающий в небе самолёт. А замечать вдруг мелькнувшие солнечные лучи — так это вообще святое дело. Особенно, когда их мало. Слишком мало для того, кто так страстно любит солнце. Своё вот, например, Лёша вероломно украл. Заявился вчера в ночи с красками, улыбкой и твёрдым «Мои свалили, я к тебе», а сегодня утром не пустил на занятия, ибо «мага твоя никуда не убежит». Солнце повозмущалось ради приличия, посетовало и никуда не пошло. Может, поэтому сегодня так пасмурно… Ну, что ж поделать, Красивода всегда был собственником! — Не жалеешь, что остался дома…? — украдкой спросил он, нежась в олежиной постели. Метёлкин полуобиженно фыркнул, чмокнул его в нос и откинул со лба вьющуюся прядь чёрных волос. — Ты, главное, не обольщайся — в следующий раз твои фокусы не прокатят. — Мхм, какая жааааалость, — хныкнул пацан, сиротливо обняв одеяло, — Меня броооосят! Одного оставят, без никогооо! — Вот-вот! Не наглей — подумай! С этого театрального «пОдУмОй» хихикнули оба: и Лёша, прикрывший рот ладонью, и Олег, наставительно поднявший кверху указательный палец. — Ладно, лежи пока, я в душ. — А потом? — В смысле? — Потом чего делать будем? Метёлкин задумчиво почесал затылок. — Рисовать. Если завтракать пока не хочешь, конечно. Не хочет — по глазам видно. Или проголодаться с ночи не успел, или придерживается принципа «художник должен быть голодным», — причины не важны. Всё равно долго это не продлится: максимум через 20 минут его юный Боттичелли попросит перерыв и, метнувшись на кухню, принесёт им обоим чай и тарелку с бутербродами. Готовить не надо и есть удобно, не отрываясь от мольберта. Олегу — тоже, в одной простыне сидя на стуле, превращённом на бумаге в роскошный мраморный постамент. А может, и без простыни — смотря какое у них настроение будет… — Я хочу порисовать у тебя на спине, — с улыбкой сообщил Красивода, заткнув за ухо чёрную ручку. Метёлкин досадливо цокнул языком: — А нельзя было это сделать до того, как я в душ пошёл? — Но… ну… я только щас это придумал… Давай??? Олежа с грустью окинул взглядом обилие художественных принадлежностей на кресле — за полтора года отношений Лёша устроил себе «студию» и здесь, перетащив, наверное, половину своих пожитков. Из картонной коробки торчали рулоны бумаги, как девственно белые, так и изрисованные всем подряд (в основном, портретами Олега), рядом расположились перевязанные резинкой кисти, банка из-под консервированных персиков и здоровый пенал с кучей карандашей. Рисуй не хочу, а Красивода выбрал заниматься нательной живописью… — Ладно, только книгу возьму. — И полотенце сними! — Это зачем ещё? — Ну я же не знаю, как далеко зайду… И смотрит своим лисьим прищуром, как будто Олег не знает, что у него на уме. Прикрытый мнимой эстетичностью разврат. Нравится ему телом метёлкинским обнажённым любоваться. Дай волю — всю одежду бы у него забрал и не вернул, «ходи, Олежа, так». И Олежа бы ходил. По квартире, естественно, и то через раз прикрывался бы: намного легче справляться с неловкостью, когда на партнёре тоже ничего нет. Не чувствуешь себя куском мяса на рынке. А до этого недалеко, судя по испепеляющему взгляду за спиной. Олег с трудом держится, чтобы не обернуться, мажет взглядом по книжной полке, мечась между томиками Руссо и Монтескьё. Он ещё не знает, что выбирает между ними — видит буквы, складывает их в слова: Р-у-с-с-о, и-з-б-р-а-н-н-о-е, т-о-м, но смысла не понимает. Затылком чует, как Лёша, рассевшись на кровати, собирает волосы в хвостик, как ручку снова за ухо затыкает и глаз отвести от своего Иошихиро не может. Пилит, засранец, режет алмазами своими синими, даже с книгой определиться не даёт. — Не торопи меня, я выбираю. — Я молчу! — Ты громко думаешь. Красивода фыркает, а Метёлкин, сдавшись под его натиском, всё же берёт с полки дважды перечитанного Руссо. Монтескьё прочувствовать надо, осознать, а на это настрой определённый нужен. Нужно одиночество, плед, чашечка чая и желание через переведённый на русский язык текст беседовать о философии со старым другом Шарлем Луи. А сейчас выбирать между ним и своим остроносым Боттичелли Олег, увы, не намерен. — Мне сесть или лечь? — Как тебе удобно, — мурлычет Лёша, зубами терзая ручку, и с вожделением смотрит на свою музу, неуклюже растягивающуюся на постельном белье в цветочек. Полотенце, случайно сдёрнутое наступившим на него коленом, остаётся свисать с края постели, и его тёмно-синяя бархатность водопадом вписывается в линялый ситцевый пейзаж. Красивое. Можно будет нарисовать как-нибудь потом. Пейзажист из Красиводы весьма посредственный, но конкретно на этом поприще гениальности от него никто и не требует. Вот портреты — это да, это к нему. Или что угодно из пост-модерна, хоть кубизм, хоть какой-нибудь поп-арт. Что-то перформативное, эксперименты с материалами, техниками, канвой. Спина как холст, родинки на ней — как набросок будущего шедевра. Лёша седлает Иошихиро чуть пониже поясницы и, зажав колпачок в зубах, начинает творить. Не спеша венчает одну родинку звездообразной короной, от неё ведёт линию к следующей, формируя созвездие на бледном небосклоне тела. Ручка скользит по коже, оставляя на ней густые поблескивающие чернила. В секунду они высыхают, но стойкость эта так же эфемерна, как Олежина концентрация на книге. Неуважительно по отношению к Руссо, читать его вполглаза. Оттого Метёлкин и краснеет, стараясь игнорировать беззастенчивые поцелуи на плечах. Тепло Лёшиного тела ощущается всё ближе, выбившаяся из хвостика чёлка щекочет спину, пока Красивода наконец не заправляет её за ухо, характерно фыркнув. Всеми силами делает вид, что так рисовать удобнее — на собственном полотне своём лёжа. Был бы это холст, Лёша бы никогда такого себе не позволил. Но Олежа не холст, Олежа — «Иошихиро». Податливый, трогательный, идеальный во всём. Задумчиво морщащий нос, пока ручка выводит на коже линии, спускаясь от лопаток к пояснице. «Человек рождён свободным, но повсюду он в оковах». О, это точно. Метёлкин в оковах. В оковах маленького художника, застенчиво лапающего его, делая вид, что рисует. На спине действительно появляется всё больше и больше созвездий, но они уже перестали быть самоцелью. Скоро родинок не останется, Красивода лишится прикрытия для своей похоти, и занятия искусством плавно перетекут в занятия любовью. Или не очень плавно, как пойдёт. — Олеееж… — заигрывающе тянет пацан, скользя пальцами от метёлкинского копчика вверх, — А что ты читаешь…? — Тебе всё равно неинтересно будет, — с улыбкой отвечает Олег; дальнейший сценарий предсказуем до дрожи, и ему это больше лишь нравится: лохматая головёнка опускается на плечо, упираясь в ухо острым кончиком носа, и шумно надышивает в ожидании более конструктивного ответа, — Ну, старина Жан-Жак. Трактат «Об общественном договоре, или принципы политического права». — Боооже, как скууучно! — А ты хочешь развлечься? — Хочу! — И как же? Заляпанная чернилами ладонь, до того массировавшая Олежино плечо, соскальзывает к его горлу и сжимает. Несильно, но кадык всё равно дёргается под кожей и пульс стучит бешено, как запертая в клетке синица. Метёлкин растягивает губы в ухмылке и наконец закрывает книгу. Думал, будет дольше. — Я хочу. Рисовать на тебе… не ручкой, — чеканит Лёша, делая особый упор на частицу «не». Властно, ультимативно, чётко давая понять, что желание его не потерпит никаких возражений. Голос его в такие моменты понижается чуть ли не до баритона и звучит так пикантно, что Олег подчас поверить не может в то, что слышит. Как-то забывается, что маленькому Боттичелли уже 19, а всё, что осталось от того нескладного мальчишки с Арбата — постакне. — Вот, значит, как? — Мгм. — А если я скажу нет? — Тогда, — пальцы сжимают горло крепче, пока рвущееся из него дыхание не превращается в сип, — Мне придётся взять тебя силой. Чёрт. Чёртчёртчёрт! Зачем так делать? Не знал бы Метёлкин, что его парень блефует, всерьёз бы забеспокоился о своём физическом здоровье. И, пожалуй, о моральном тоже. Как тогда, чуть больше года назад, когда Красивода впервые позволил себе грубость в постели. Не критично, но запястье болело ещё пару дней, и синяк, оставшийся на месте засоса, всё никак не сходил. Наверное, стоило посчитать это за «звоночек» и пресечь на корню. Наверное, стоило… Но Олег предпочёл иной вариант — всё же, перепуганный Лёша, носящийся с мазями и без конца тараторящий «простипростипрости!!!» — зрелище впечатляющее. Интересный контраст. Завораживающий. Да и весь Красивода — одно сплошное противоречие: меломан от Паганини до опенингов из аниме, бог классической живописи, предпочитающий современное искусство, грубый в сексе, но на дух не переносящий любое насилие, громкий, заполняющий собой всё пространство, но сидящий тише воды ниже травы, рисуя что-то в своем блокноте. И так далее, и тому подобное, от жизненных убеждений до предпочтений в еде. Для любящего стабильность Метёлкина это странно, но не предосудительно: за полтора года Лёше удалось приучить его раздвигать границы, ставшие в пору. «Чтобы было, куда расти». Он и растёт: принимает любимого таким, какой он есть, наслаждаясь плодами его сумбурности. — Ну раз так, то у меня тоже будет одно условие, — Красивода шумно выдыхает ему в ухо и коротко бурчит «ну?», ослабляя хватку, — Потом ты не будешь ни за что извиняться. Лёша теряется между «Кто?! Я?! Извиняться?! Пфф!» и осознанием, что именно так всё и будет. Он снова не сдержится, снова расстроится, и снова Олег будет его успокаивать, уверяя, что ему понравилось. Наверное, это правда — Иошихиро бы ни за что не позволил с собой так обращаться, если бы был недоволен. Но каждый раз так страшно… а что, если он перегнёт? — Скажи «Руссо», чтобы я прекратил, хорошо…? Метёлкин накрывает его ладонь своей и уверенно кивает. Вряд ли он это скажет, конечно, но Боттичелли прав — лучше перестраховаться. «Я же не знаю, как далеко зайду». Явно не только про рисование это говорил, стоило догадаться. Впрочем, Олег тоже не промах — с детства отличался предусмотрительностью, специально в душе чуть дольше обычного провёл. Тому, с какой ловкостью Красивода спрыгивает с постели, его муза уже не удивляется: лис он такой, юркий, хитрый. Откапывает из-под кучи бумаг свой телефон и в мгновение ока находит в медиатеке нужный плейлист. «Трахтенберг». Внутри — самое пикантное, что можно слушать в процессе соития (в смысле, Placebo и Palaye Royale). Самое то для неспешного начала и жаркого продолжения. О, какое тут будет продолжение… Предвкушая его, Лёша так шустро стаскивает с себя одежду, что чуть не рвёт резинку на трусах. Со стороны он наверняка выглядит нелепо, даже пугающе, словно он озабоченный, но едва ли это можно поставить ему в упрёк. Взгляните на Олега! Широкоплечий, стройный, преданно ждущий на коленях с тюбиком смазки в руках. На простыне под ним — ни складочки, ничего лишнего рядом нет, одеяло сбито на пол вместе с книгой, полотенцем и красиводиными художественными принадлежностями. Лишь это нарушает созданную Метёлкиным идиллию. Ну, и ещё кое-что… — Резинки есть у нас? — В рюкзаке, — отвечает Иошихиро, потупив взгляд. Вечно он забывает про них… а между тем, это его инициатива была! Ещё тогда, прошлым летом, когда рухнул первый из множества барьеров, что Олежа построил себе за всю свою жизнь. С тех самых пор необходимость использования качественной смазки и презервативов признавалась и им, и Лёшей, и ни разу не оспаривалась. Забывалась только подчас, но ненадолго — Красивода, в отличие от своего парня, о таких «мелочах» помнит всегда. Как сейчас, вскрывая упаковку зубами и смотря таким взглядом, что Метёлкин чуть ёжится. — И как же мне выбить из тебя твою забывчивость, м? Олег робко поднимает глаза, пытаясь по мимике угадать, шутит его маленький художник или нет. Кажется, нет… почему…? Это уже не первый раз, пора привыкнуть, да и с кем не бывает? Это же не такая большая проблема… Лёша медленно подходит ближе, забирается коленками на матрас и поднимает голову своей музы за подбородок. Всё так же требовательно, всё так же мягко. Свободной рукой забирает смазку из ослабевших Олежиных пальцев, сухо произнеся «спасибо» в самые его губы. Может, и правда не шутит…? В подтверждение этому лисьи зубки больно прикусывают нижнюю губу, а до полноценного поцелуя дело так и не доходит. Так грустно и… обидно... что Метёлкин даже не пытается этого скрыть. Смотрит жалобно, вскинув брови, пытается выдержать направленный на него тяжёлый взгляд. Лицо Красиводы, словно гипсовая маска, белое и неживое, глаза полуприкрыты, и к этому зрелищу никак не вяжется вдруг сверкнувшая кривозубая улыбка. — Ты чего это, боишься, что ли? — смеётся Лёша, на что Олег пристыженно кивает, — Ну я ж шучу! Ну забыл и забыл, я напомнил, что ж поделать? — Каюсь, ты молодец, я — дурачок, больше забывать не буду, — улыбается Иошихиро в ответ, устраивая ладони на чужой талии. — Да брось, не бери в голову. Насчёт «продолжения» не передумал? Последнее предложение вновь звучит тем самым томным баритоном, что едва не сводит Олежу с ума. Конечно, он не передумал, как можно, когда от одного звука этого голоса кровь бурлит в венах и разгоняет по телу тепло? — Нет, мой мастер, — выдыхает Метёлкин, чуть краснея, — Я готов. — На живот. У них нет предпочтений касательно поз, но сейчас, вставая в коленно-локтевую, Олег действительно рад: в ней входит легче, значит, его Боттичелли и правда не нацелен «мстить». «Опустись ниже». «Ноги раздвинь». Все приказы Иошихиро исполняет мгновенно — незачем заставлять своего «мастера» ждать. Это прозвище раз за разом вызывает у него чувство неловкости, а мальчишке нравится. Говорит, прикольно, и для художки подходит, и для секса. О художке Метёлкин как-то никогда и не думал… Воздух пропитывается ароматом земляники, а для Олега — ещё и естественным запахом тела и постельного белья. Он шумно вдыхает, пока холодные мокрые пальцы касаются его в тех местах, о которых приличные люди (а Метёлкин, несомненно, считает себя приличным человеком) не говорят. Лёша называет это «стыдом первого проникновения», и в словах его есть своя правда. Мало чего можно стесняться, стоя на коленях с пальцами в жопе. Особенно, если твоя насыщенная половая жизнь позволяет вместить сразу два. А вот до этого момента внутри тебя не пальцы, а целый ворох потаённых комплексов, обнаруживающийся в те жалкие пару секунд между глубоким вдохом и первым проникновением на пути к обоюдному удовольствию. Когда же черта пройдена, становится значительно легче. Уже думаешь не о том, как выглядишь со стороны (ты это знаешь — нелепо), а о том, что сегодня можно так много времени не тратить, что ты потерпишь, если что, и что, кажется, потом ты неделю не сможешь сидеть. Но это пиздёж: твой партнёр вслух восхищается твоими бёдрами, задом, изгибом позвоночника, и времени он потратит на растяжку столько, сколько понадобится, и терпеть тебе придётся разве что очередь в ванную, сидя на стуле и думая, как будешь потом оттирать с него натёкшую с задницы смазку. — Не больно? — Олег отрицательно мычит, уткнувшись лбом в руки, — Это хорошо. Не хочу, чтобы моему шедевру было больно. Опять этот голос… Шедевр… его шедевр… Иошихиро не сдерживает стон, полный покорной радости, и подаётся назад, навстречу неторопливо растягивающим его пальцам. Хочется быстрее, тем более, что до того, как вместо андрогинного голоса Молко раздастся хрипловатый голос Лейта, остаётся всего четыре песни. Быстрее, быстрее, быстрее… Но Метёлкин молчит. Знает, просить бесполезно: его «мастер» никогда не сменит нужного, чётко выверенного темпа. Не раньше, чем убедится, что подготовка закончена и можно перестать нежничать. Третий палец проскальзывает внутрь, кажется, вечность спустя. Олег прогибает спину, непроизвольно морщась, и давится вздохом от мягкого попадания по простате. И несмотря на то, что сзади раздаётся явно искусственный хмык одобрения, Метёлкин с улыбкой прикусывает губу. Сколько бы Красивода ни строил из себя «ёбаря-террориста», он не может обращаться со своей музой иначе, чем словно с античной статуей. Есть в этом что-то нечестное, хотя… До мраморного идеала Олегу с его рыхлой фигурой, объективно, далеко, но ощущать себя сокровищем в чужих знающих своё дело руках от этого ничуть не менее приятно. Последние аккорды “Special needs” затихают, чтобы первые ноты “Die for something beautiful” утонули в олеговом стоне: хитрый лисёныш наконец решил, что нежностей с него достаточно. Резкий толчок отбрасывает Иошихиро грудью на матрас, цветочная простыня трещит в стиснувших её пальцах, но Лёша и не думает останавливаться. Энергии у него предостаточно, он заводится в полсекунды, и Олег, зная, что это так, с радостью предоставляет ему карт-бланш делать всё, что вздумается. Красивода передышку не даёт, сразу начинает двигаться быстро, размашисто, стискивая чужие бёдра до фиолетовых синяков. Их, конечно же, не будет — природная мягкость не оставит следов, и иногда этого даже жаль. Сейчас бы хотелось увидеть отпечатки своего собственничества, и плевать, что в считанные часы это чувство превратится в разъедающий стыд. Лёша хочет, чтобы все видели: Иошихиро принадлежит ему. Это его шедевр, он создал его, он расписал его тело засосами и следами ладоней, и только ему дозволено делать это с ним. Поза не даёт дотянуться до шеи, куснуть ключицы, оставить багровые пятна в самых видных местах. Но можно сделать что-то ещё. — Лёша! Лёша! ЛЁША!!! — вскрикивает Метёлкин, хватаясь за спинку кровати. От поистине маниакального рвения мальчишки колени разъезжаются в стороны, мышцы бёдер протестующе ноют, а сам Олег всерьёз беспокоится, как бы не сесть в шпагат. Гибкостью он никогда не отличался, но теперь, пусть и вскользь, думает, что надо бы наконец заняться йогой. Иначе в следующий раз красиводин «шедевр» испортит сам себя. Лёша низко рычит у него над ухом и вбивается так, что перед глазами вспыхивают тысячи и тысячи новых галактик. Целая Вселенная рождается и умирает, и уже не важно, под какой саундтрек: под «Toxic in you» или под надрывные стоны. Хотя, впрочем, это одно и то же. Просто у Лейта много слов зарифмованных, а у Олежи — краткая выжимка из всего спетого. От бешеного темпа на спине выступает пот и крупными каплями скатывается вниз. Рисованные «созвездия» размываются. Небо плачет чёрными слезами, и Красиводу этот символизм возбуждает едва ли не больше метёлкинских криков. — Господи боже блять… видел бы ты себя… Олег отзывается пронзительным стоном. От того, как он выгибает спину, чернильные капли текут совсем причудливо, рисуя на коже свободные линии. «Джексону Поллоку и не снилось» — вожделенно думает Лёша, непроизвольно срываясь на скулёж. Красивый. Олежа чертовски красивый. С этими разводами на спине, с взмокшими растрёпанными волосами, с пальцами, отчаянно впивающимися в спинку кровати, с рисунком статуи Ганимеда на левом предплечье, закрывающим старые шрамы. И набит он тоже по эскизу Красиводы, в его стиле, смешавшем античность и поп-арт. Весь в его следах. Временных и вечных. Заметных и скрытых. Оставленных лично и тех, к которым Лёша, казалось бы, не имеет никакого отношения. Целиком им нарисованный шедевр. Лучшее его творение. — Стоп-слово помнишь? — Метёлкин медлит, прежде чем кивнуть. Помнит, чёрт возьми, помнит! А лучше бы забыл. Всё равно не скажет, не захочет, чтобы происходящее с ним оборвалось раньше времени. Красивода перехватывает его под низ живота и одним движением бёдер выбивает у Олега почву из-под ног. Крик проносится по квартире, сразу за ним — ещё один, и ещё. Наверняка это слышно в соседних квартирах, в подъезде, на лестничной клетке… весь дом в курсе, чем они тут занимаются, все знают, насколько Метёлкину хорошо. Немного неловко — словно трахаешься на сцене в театре с полным зрительным залом. Но замолчать не можешь. Смотришь слезящимися глазами перед собой, упираешься невидящим взглядом во взбухшие вены на собственных руках, кричишь, а в мыслях — пустота и отдельные обрывки разумности. Руссо, Руссо, Руссо… Каждое попадание по простате отдаётся этим словом в мозгу, язык порывается вывести его на нёбе, оно рвётся из глотки само по себе, и стремительно приближается миг, когда оно уже не понадобится. — Лёша! ЛЁШ!! Я… — Цыц, — обрубает Красивода, жмуря глаза. Знает. Он всё знает. Он тоже, он почти. Сам взмок донельзя, доводит себя до пика скорыми толчками, всё крепче прижимая Иошихиро к себе. Тот стонет до всхлипов, роняет голову и считает секунды. Одна, две, три… Лёша обычно держится долго, Олега же силы покидают раньше. Двенадцать, тринадцать… дольше терпеть невозможно, и, как только сзади рык переходит в стон, Метёлкин отпускает несчастную спинку кровати, обхватывает ладонью собственный член и резко передёргивает. Его вопль тонет в матрасе, с ним — сперма, слюна и всё-таки прорвавшиеся слёзы. Напряжение сходит на нет слишком быстро, Олег валится на грязные простыни, с лёгкой болью ощущая Лёшу в себе, и едва заметно вздрагивает от его хриплого «СУКА!» и жара, разлившегося внутри. — А… Олеж… — застенчиво тянет Красивода спустя пару минут, — Он… он порвался… — Хорошо, что не я… — едва слышно бубнит Метёлкин, не отрывая лица от матраса. — Чего? — Сильно критично, говорю? — Н-ну… ну так… П-прости, я знаю, я обещал не извиняться, н-но… в общем… извини… я не думал, что так получится… Олег молча вытягивает руку назад и слабым движением пальцев подзывает Лёшу к себе. Тот зачем-то завязывает в узел порванный презерватив и, оставив его дальше протекать на постель, растягивается у возлюбленного под боком. Они оба уставшие, потные и в душе нуждаются куда больше, чем обычно. Особенно Олежа. — Иди первым в ванную, — полушепчет Красивода, поглаживая своего Иошихиро по щеке. — Мгм… щас… — Тебе не холодно? Могу одеяло достать. Метёлкин морщит нос и слабо мотает головой. Из ниоткуда взявшийся сквозняк гуляет по коже, усеивая её мурашками, но согреваться сейчас не стоит — совсем разморит, а спать Олегу пока ни в коем случае нельзя. Надо до ванной добраться, потом завтрак приготовить Лёше и себе, прибраться и мало ли чего ещё. Главное, пожалуй, поесть… и мальчишку накормить — нечего ему давиться бутербродами, тем более, что сыр заветрил. — Олеж…? — М? — Я тут подумал… — О чём? — хрипло спрашивает Олег, наконец разлепляя веки. — Мы с тобой давно уже вместе, и я бываю у тебя чаще, чем дома… может, съедемся уже…? Эхо этого вопроса звучит в ушах несколько секунд, прежде чем до Метёлкина всё-таки доходит суть. Им. Ему и Лёше. Жить вместе. 100% времени. Не дожидаясь выходных или пока свалят родители. Всегда. Каждый день. — Аа… а твои…? Как отреагируют? — Я говорил им, что подумываю начать жить отдельно, но не сказал, с кем именно. Они не будут против. Что скажешь? Олег глядит задумчиво, опустив глаза, прикидывает плюсы и минусы, просчитывает варианты: вряд ли они продолжат жить здесь, квартира слишком мала для них двоих, Лёше нужна отдельная комната под студию… Придётся переехать куда-нибудь подальше, в область, и там снять двушку по хоть сколько-нибудь удобоваримой цене. Резко вырастут затраты на транспорт. Придётся искать подработку, может, репетиторством заняться, и оплачивать это всё самому, чтобы не отвлекать Боттичелли от учёбы. Очень много издержек, но Метёлкин, в целом, готов на них. Другой вопрос, готов ли Лёша…? — Нам придётся другую квартиру искать. Где-нибудь за городом, скорее всего, чтобы цены пониже были… — Зачем? — недоуменно спрашивает Красивода, убирая прядь волос с лица. — Ну… здесь места мало. Попросторнее чтобы… — А мне и так нравится. В тесноте да не в обиде, как говорится. Свинкины же живут вдвоём в своей милипиздрической однушке, почему мы не можем? Олег усмехается неслышно, переворачивается на бок и притягивает Лёшу к себе. — Чего смешного? — Говоришь о них, как о женатой паре. — А разве нет? Вот увидишь, как только Прекрасная Россия Будущего наступит, это будет первое, что они сделают. — А мы? — улыбается Иошихиро, целуя своего художника в острый кончик носа. — А мы на Арбат пойдём. Мороженое есть. — Свадьба подождёт? — Посмотрим, — кокетливо мурлычет Красивода, — Так значит, это «да»? Насчёт моего переезда к тебе. — Конечно. Помочь тебе вещи перевезти? — Ну, если ты настолько сильно хочешь с моими родителями познакомиться… — Я хочу, чтобы ты не потерял половину своего добра в метро, как ты это любишь. Лёша хихикает и, перевернувшись на спину, мечтательно вскидывает глаза к потолку. Его губы растягиваются в лёгкой улыбке, обнажая кривые зубы, а кончики длинных волос, разметавшихся по простыне, щекочут Олегу нос. Красивода молчит, но на губах у него явно застыла какая-то глупая нежность. Что-то вроде «с ума сойти, мы будем жить вместе» или «господи, и за что же мне это счастье досталось…?». Такой трогательный, воздушный… и бесконечно, бесконечно счастливый. Лежит неподвижно, погружённый в приятные невесомые думы. И чуть щурится от вдруг ударившего в глаза солнечного света. На этот раз — настоящего.