Твой тёплый свитер меня согревает
В холодные зимние ночи.
Твой чудный голос — мой лучший друг
Среди тысячи глупых вопросов.
Ты обещал мне, что будет не больно,
Я знал, что ты врёшь мне специально.
Ты вспомнишь однажды, как мы смеялись...
***
— Лёшк, давай, правда или действие? — ехидно спросил Свинкин, откинувшись спиной на батарею. Сидящий напротив него Красивода демонстративно медленно глотнул из банки лаймовую «Балтику». — Действие. — Выйди в подъезд без куртки и простой там десять минут. — Йось, ты чё, там же минус тридцать! — вмешался Метёлкин, удержав своего парня за руку. Беда не в том, что на улице холодрыга, и Йоське, занявшему самое кошерное место, этого не понять. Лёшка, зараза, упёртый: хоть десять минут, хоть сорок простоит, и плевать, что после новогодней прогулки он-таки чуть подпростыл. Принцип игры-то в чём? «Ссыкло ты или мужик». Красивода не ссыкло. На «мужика», конечно, тоже не тянет, но уж никак не «ссыкло». — И чё? Когда ты мне летом сказал курьера с пиццей в одних трусах встретить, так это норм, все смеялись, а как до твоего Васнецова очередь дошла — так всё! — Он болеет, как ты можешь это сравнивать вообще?! — Да ладно, хрен с ним, Йось, «правду» давай тогда, — закатил глазки Лёша: щас Олежа разойдётся иначе, его вообще не заткнёшь потом. А последствия кому разгребать? Уж никак не Свинкину с его кавалером. — Хорошо: самое странное, о чём тебя просил Олег? — Лёш, иди, — встрепенулся Метёлкин, — Терафлюшку потом дома выпьешь, иди, иди, давай, вперёд, ты мужик или где? Красивода лишь фыркнул, а вот Йоську с Илюхой чуть не порвало. Худой, в начале вечера залпом вливший в себя пакет из ниоткуда взятого винища, хохотал так, что слышно было даже на лестничной клетке. А недавно молчком сидел! Круто его накрыло с непривычки, хотя и трезвость его абсолютной назвать нельзя. Кто у Олежи бутылку розе спёр тогда, у Толи? Вот-вот. Впрочем, кто знает, как накрыло бы Лёшу, загадай ему кто-нибудь это «действие»? Он бы тогда, наверное, вообще не соображал нихрена. Его максимум — один бокал, притом хорошего вина. Белого полусухого, по предпочтению Олега. Так что спасибо Свинкину, поставившему тетрапак на видное место, и Лёшкиной светлой (ну, по факту, чёрной) головушке, сообразившей применить его в первые 15 минут игры. — Сука, всё! Я больше не могу! — Семь минут! — расплылся в ядовитой ухмылке Йося, глядя на трясущегося, как осиновый лист, пацана, — Ты в пролёте! И дверью не хлопай так, сквозит! — Да пошли вы все! Мальчишка громко прошлёпал обратно в комнату и завернулся в протянутый Метёлкиным плед. А затем его тельце, похожее на огромную матрёшку, страдальчески рухнуло к возлюбленному на колени. — Ой, ой, королева драмы, гляньте на него! Кто следующий загадывает? — Я, — отозвался Олег, — Тебе или Илюхе? — А как пожелаете, Ваше Еврейшество! Илюх, ты не против? — Худяков проморгался, выходя из транса, и молча помотал головой, — Отлично, ему тогда. — Правда или действие? — П… д… правда. Метёлкин прищурился в раздумье: так ли тесны его рамки приличия, чтобы не задать другу какой-нибудь щекотливый вопрос? Они знакомы давно, дольше, чем длятся их отношения с Йоськой, и жизнь друг друга волей-неволей узнали вдоль и поперёк. Студенческая рутина, ковид, деньги в долг, сессия, сопротивление, партизанство, любовь — точек соприкосновения у них нашлось столько, сколько у родных братьев не бывает. Трогательно, классно, но, блин, не когда садишься играть в «правду или действие»… Так и сверлишь оппонента взглядом, пока у того на нервяке алкоголь выветривается из организма. — Ну… ты это… спросишь у меня чё-нибудь или нет…? —Да я думаю, погоди! — Товарисч Метёлкин выёбываться изволит, — прокряхтел Свинкин, выуживая из-под кровати увесистую кошачью тушку, — Иди-ка сюда, булочка моя! — Чебурек это, а не булочка, — тихо ответил Худой. — Почему? — Не знаю… — Ладно, придумал, — прервал Олег их дискуссию о хлебобулочной принадлежности котяры, — В общем… были ли у тебя эротические фантазии, связанные с женщинами? Красивода перевёл любопытный взгляд со своего возлюбленного на Худякова. Тот завис на пару секунд, а потом, как хамелеон, пытающийся в панике слиться с местностью, побледнел, позеленел и, наконец, зарделся до сочного розового оттенка, слившись с цветом надетой на него Йоськиной толстовки. — Ну, ты будешь отвечать? — поддразнил его Свинкин, — Или зассал? — Я... да я… да не… не зассал я! — Да ладно тебе, Илюх, простой вопрос, ничего в нём постыдного нет! — усмехнулся Лёша, — Даже у меня, вон, было такое. — Это когда это? — тут же встрепенулся Олежа. Пацан поёжился и расплылся в придурковатой улыбке: — Ну… технически, «Мона Лиза с усами» тоже женщина… От неловкости Олег закашлялся в кулак, но, видит бог, ему и в половину не было так стрёмно, как Худому. Одно дело, представлять, как трахаешь актрису/певицу/бывшую девушку/бабу с картины Дюшана, и совсем другое, когда в твоих фантазиях та самая «женщина» — это ты. — Короче, это… сами доигрывайте. Чай пойду попью… — Эй, Илюх, ты чего? — наконец обеспокоился Йося; Илья вскочил с пола и, пошатываясь, направился к выходу из комнаты, — Нормально ж играли! — Да ну, надоело! На кухне демонстративно зашумел чайник, давая понять, что разговор окончен и ждать Худякова обратно так же бесполезно, как пытаться приучить Ваську не гадить мимо лотка. — Ну, короче, он продул, — бесцветно протянул Свинкин, — Чё, Мойшевич, остались ток мы с тобой. Правда или действие? — Правда. И, к слову, я Михайлович, а не Моисеевич. Это два разных имени. — Да поебать ваще. А вопрос следующий… самое странное, о чём ты просил пиздюка?***
Когда Йося вошёл в кухню, чайник уже успел опустеть и остыть, а Худой — перемыть всю посуду, даже ту, что стояла в мойке с прошлого года и каждый раз с ужасом откладывалась «на попозже». Теперь же он деловито вычищал холодильник, выкидывая остатки еды в мусорное ведро. — Как думаешь, что это…? — Не знаю, — равнодушно ответил Йоська, мазнув взглядом по заплесневелому комку чего-то в полиэтиленовом пакете, — Возможно, оно обрело разум и теперь зовёт себя Григорием. Ты воду всю вылил или ещё осталась канистра? — В коридоре под табуреткой. Проводил? Ответное «ага» донеслось из коридора, а минуту спустя и сам Свинкин вернулся с пятилитровой баклажкой воды наперевес. — Кто выиграл? — Я. Тащ Метёлкин таки отказался говорить правду и кричал «халява, приди!» с балкона. — А продул на чём? — Я ему потом сказал зелёнкой волосы покрасить. — Пф, лох, — ухмыльнулся Илюха, открывая контейнер с подтухшим салатом, — Я б покрасил. — Не те, которые на голове. Его физиономия, обрамлённая розовым капюшоном и сосульками засаленных волос, показалась из-за дверцы холодильника, выражая сложную смесь омерзения и гордости. — Даже боюсь представить, в отместку за что ты ему это предложил. — Да ни за что, придумалось просто. Ну, и хихикать над честным ответом как-то не очень интеллигентно было с его стороны! Худяков засмеялся неслышно и продолжил свою ревизию. Не привлекать лишнего внимания, не привлекать лишнего внимания… как будто Йосенька у него дурачок или, ещё хуже, склеротик, и забыл, что его любимка отчебучила всего каких-то 40 минут назад. — Может, расскажешь всё-таки, чего слился сегодня? Голос его звучал нежно, доверительно, без капли агрессии (в отличие от ответного худяковского «блять…»). Даже неловко теперь не ответить… а распинаться всё равно стыдно. «Не по-пацански». «Не тру». — Я не хочу об этом говорить. В напряжённом молчании и тихом шелесте пакетов щелчок вскипевшего чайника прозвучал сродни пистолетному выстрелу. Илья вздрогнул и тут же мысленно отвесил себе пощёчину: ёбаный трус, напрягся, как оголённый нерв, из-за пустяка, и ссышься теперь. Лишь бы Йоська не заметил. Слепцом Свинкин тоже не был, но из большой любви к этой глисте в толстовке сделал вид, что ничего не заметил. До поры до времени. — А скоро четыре года будет, как мы вместе, — просто бросил он, разливая кипяток по двум кружкам. Худой захлопнул дверь холодильника и потянулся убрать мусорное ведро обратно под раковину. — Люди столько не встречаются… — Думаешь? — Мгм… Йося ничего не ответил. После их грандиозной ссоры летом опровергать этот довод стало сложнее. Иногда казалось, они больше не любят друг друга. Так, сосуществуют рядом, живут под одной крышей, потому что привыкли, разучились быть порознь, слились настолько, что разрыв стал равносилен смерти. Все причины вроде «Илья квартплату один не потянет», «Йоська в Рязань возвращаться не может», и прочее, далеки от истины. Сколько раз каждый из них задавался вопросом «Почему всё ещё?» и сколько раз не менялся ответ? «А разве можно как-то иначе?» Наверное, можно. Наверное, можно было спустить последние деньги на билет до Тбилиси, похоронить пережитое в угаре новой российской «интеллигенции», стать героем ещё одного кринжового треда вроде «веган кафе фрик». Можно было вернуться к матери, затеряться в сотнях панелек между Некрасовкой и Жулебино и сдохнуть, не дожив до старости, с поставленным диагнозом «передоз» вместо «не смог справиться с тем, что всё рухнуло». Можно было. Но с тех пор прошло уже полгода, а ничего не поменялось. Ветер разнёс по просторам оплавленные остатки Йоськиного флага, снег засыпал картофельное поле и бочку с ним заодно. Йося с Илюхой всё ещё жили вместе. Возможно, виной тому любовь. Возможно — знаменитая русская «тяга к страданиям». Можно сколько угодно бить себя пяткой в грудь, заявляя, что «ты не такой», но за чаем всё равно каждый раз будешь прикрывать один глаз. — Знаешь, — тихо начал Свинкин, вытаскивая на стол пакеты с пряниками и сушками, — Мне в детстве цыганка на рынке будущее нагадала. Сказала, чёрта лохматого встречу, он меня счастливым сделает. — Ну и чё? — не глядя на него, спросил Худяков. Йося сел напротив и вытащил одну сушку из пакета: — Сделаешь меня счастливым? Как давно он не видел этот растерянный взгляд… с лета, наверное. С той самой ссоры. Только тогда он был замутнённый, надломленный, словно тучи, отражающиеся в осколках разбитого зеркала. А теперь в нём был свет. И тот самый блеск байкальского льда, что Йоська когда-то полюбил. Тонкие пальцы забрали у Свинкина сушку и принялись судорожно её теребить. — Я… у меня… эмм… Тебе никогда не нравился Вилле Вало? Не как музыкант, а… ну… ты понимаешь… Йося вскинул брови: интересное начало. — Да как-то нет. Он не мой типаж немного… А это к чему вообще? — Ну, просто… ты никогда не думал…? Тебе никогда не хотелось…? Чёрт… — Ты хочешь трахнуть Вилле Вало? — Не! Не совсем… я… я… блять, я клоун, — бессильно выдохнул Худой и уронил голову на стол. Сколько раз он представлял себе этот разговор, сколько продумывал, что именно скажет и как… А тут все слова, все мысли мигом испарились. И песню Йоське не скинешь, чтобы кто-то другой объяснил всё за него. Нет таких песен. Нет больше ни у кого таких тараканов, как у Илюхи. А если и есть, то о них не говорят. И он бы не сказал, если б не сегодняшняя игра! Свинкин накрыл его руки ладонью и утешительно погладил костяшки пальцев. Неважно. Всё это неважно… было тогда, почти четыре года назад. Тогда бы Йося сказал «забей», перестал бы допытываться, решив, что Илья сам всё расскажет, когда созреет. Теперь же он знал своего парня слишком хорошо. Не расскажет сейчас — не расскажет никогда. Но и давить на него не надо — обидится, а не надавишь — избегать начнёт (что ещё хуже — у них половина праздников впереди). Лучше всего в такие моменты не прерывать и позволить монологу, неловкому и невнятному, литься в темпе, ему уготованном. С небольшой помощью в виде наводящих вопросов. — Я правильно понял, речь о сексе с Вало? — Худяков кивнул, так и не оторвав морду от стола, — Только… ну… он… трахает тебя? — Нет… фанатку… Сквозь рукава и столешницу его нытьё едва слышно, но даже ему Йоська уже рад. Не замыкается в себе, молодец. Это обнадёживает. — Абстрактного кого-то или конкретного? Худой тяжело вздохнул и указал большим пальцем на себя. Один этот жест отнял у него больше сил, чем две рабочие смены на вокзале, и рассказал Йосе больше, чем смогли бы рассказать слова. Ладонь рухнула обратно на стол, и Илья замер, как обвиняемый, ожидающий своего вердикта. Свинкин отреагировал просто: без мата, без смеха, ограничившись вежливым «оу…». — А… почему ты не соврал, когда Олег об этом спросил? Рассказал бы про бывшую, там-… — Ты соврал, когда сказал, что ни с кем до меня не спал? — Нет… — Ещё вопросы есть? — огрызнулся Худяков. Взгляд загнанного в угол зверя уставился на Йоську из-под сведённых пушистых бровей. Злобствует. Защищается. У волка не может быть слабостей. Не может быть уязвимых мест, куда в случае чего враг нанесёт удар. Или над чем посмеётся близкий друг. Только вот Свинкин — не друг и уж точно не враг. Он — исключение. Смиренно сносящее хамство и колкости, порождённые страхом. Поглаживающее по руке и одной улыбкой усмиряющее разгоревшийся в душе Худого пожар. — Пошли спать? День тяжёлый был… да и поздно уже… Илья замялся недоверчиво, кусая губы, но всё же ответил едва слышным «мгм». Не особо хотелось продолжать этот разговор. Впрочем, врать себе, что после него ему не стало легче, тоже не было смысла. Внутри себя Худяков ликовал. Тихонько, одной лишь той своей крошечной частичкой, что нашёптывала про толерантность, честность, открытость и другие идеалы, когда-то ворвавшиеся в его подростковую жизнь. Ворвавшиеся, но так и не сумевшие перебить родительские догматы. В частности — батины. Они впечатляли больше всего, и нетрудно догадаться, почему именно. Никакого пидорства… А что, если он всё-таки «пидор», пап? Спустя почти четыре года пора было это признать. Давно пора. Это, и что связанные с «Илоной» фантазии — не сомнительный фетиш, а лишь порождения собственной внутренней гомофобии. Лазейка в устоях, неосознанно впитанных детским мозгом, когда отец ещё был жив. Не самая лучшая тема для рассуждения перед сном — все эти самокопания для Худого были сродни философии. Так, пустые рассусоливания, без смысла и без цели, конечный итог которых — самому себя запутать, расстроиться и уснуть, ни к какому выводу так и не придя. Блажь, в общем. Самодурство. Лежать в темноте в обнимку с одеялом, ещё и в неудобной позе из-за животинки, мирно дремлющей в паху. Сверлить пустым взглядом плинтус под батареей и думать, думать, думать… слишком много думать. О сегодняшнем вечере, об Илоне, о Йоськином выступлении на «Шумере», о папе, о себе и о том, что думаешь слишком много. За все четыре, блять, года, когда не думал нихрена. Накапливал снежный ком, накапливал, запирал эти мысли в чулан, вот получай теперь по башке, разгребай. И приди уже, наконец, к тому выводу, которого старательно избегал с самого начала пубертата! Признай, что между бёдер для тебя недостаточно. — Илюш? — раздался над ухом Йоськин осторожный шёпот. — М? — Можно вопрос…? Если не хочешь, можешь не отвечать… — Ну? — А ты… ну… тебе бы хотелось… может… попробовать… знаешь… когда-нибудь… Худяков напрягся, крепче сжав в руках край одеяла. Первая мысль — сбежать. Как можно дальше в их милипиздрической квартире, хоть в ванную, хоть куда. Только Васеньку будить неохота и… не будь трусом, ты мужик или кто? — Д-да… наверное, да… Его резко бросило в жар. Будто всё тело охватило пламенем, и злосчастные -30 за окном показались спасительным летним бризом. Звуки стихли. Все, от кошачьего сопения до журчания воды по трубам. Только сердце билось набатом. Тук-тук. Тук-тук. Выходи, Илоночка. Тебя нашли.