I do not control myself

      Факт состоял в том, что сейчас Иватани, чистя пропахший забродившим виноградом рот, стоял в ванной перед зеркалом и неустанно думал о том, что случилось прошлым вечером; и он бы понял, если бы его так взбудоражил рассказ Мотоясу, ведь, в сущности, то, о чём он говорил, очень сильно напоминало Иватани самого себя, когда он, проснувшись одним прекрасным утром, обнаружил за окном ставшую такой непривычной картину серого, перетянутого проводами неба. Учитывая все имеющиеся у него знания о Мотоясу, он даже мог выдвинуть предположение, чем вызвано его похожее состояние, но лишь при условии, что раздумья об этом способны перебить тот непередаваемой громкости крик, что будильником проорал у Иватани в голове и не давал сомкнуть глаз с раннего утра. Наверняка мало кто может похвастаться паническим сдиранием дёсен в кровь с помощью очень мягкой зубной щётки, но Иватани — к счастью или к сожалению — к таким людям больше не относится, теперь он — полноправный носитель титула «кровавая раковина две тысячи с чем-то». О, да, Иватани, отлично — теперь ты забыл, какой сегодня год.       Мотоясу ещё спал. Чрезмерная сонливость не была для Иватани чем-то удивительным в Мотоясу, чего не сказать о раздражении, которое тот испытывал ежечасно, проходя мимо постели соседа и не обнаруживая его бодрствующим; хотелось поговорить, но ещё хотелось вообще не разговаривать с ним никогда; хотелось выпереть его из квартиры под дождь в грозу, а потом хотелось укутать в пледик и вытереть мокрое от ливня и рыданий лицо; сразу после этого очень ломилось попросить его снова — ну, вот это самое, — чтобы, естественно, вломить по яйцам и запереть в чулане за рукораспускательство. Или как это назвать. Языкораспускательство. Иватани поёжился, думая, что им очень повезло, что Мотоясу придержал язык при себе, иначе он бы прямо сейчас пошёл и вырвал бы его газовым ключом.       И не было во всём каскаде переполнявших Иватани эмоций непосредственной вины Мотоясу: его с одного бокала вынесло так сильно, что, окажись Иватани на его месте, наверняка наспор предложил бы выбить окно кулаком и спрыгнуть с высоты этажа его квартиры; так что такая невинная шалость, как пьяный поцелуй, точно происходит с Мотоясу не впервые, и вряд ли он когда-либо получал за неё больше, чем смущённый визг или лёгкая пощёчина. Первопричину собственных страданий Иватани видит в себе: нельзя так реагировать, это слишком бурно и неадекватно, надо взять себя в руки — и когда Мотоясу проснётся, обмолвиться с ним парой слов при случае, но не устраивать консилиум по вопросу заражения герпесом или гомосексуальностью.       Всё это, конечно, имело смысл ровно до той секунды, когда Иватани увидел, что Мотоясу больше не спит.       Как новорожденный цыплёнок он сидит на полу, раскинув конечности, и зевает, тут же сморщиваясь от головной боли. Запрокинув затылок обратно на матрас, Мотоясу еле слышно захныкал:       — Голова, — он закрыл глаза от солнечного света, — болит.       Иватани зашторил окно.       — Вставай, у нас дел много.       — Ива-чан, ты сатана, ты в курсе? — шептал Мотоясу.       По количеству мучений, что они друг другу успели принести за жалкие двое суток знакомства, Иватани ещё ой как поспорил бы, кто из них сатана.       Завтрак Мотоясу не ждал и о нём не думал — впрочем, ничего удивительного. Вместо него на столе покоились таблетки от головы и нераспакованный стакан быстрозаваримой лапши. В холодильнике Мотоясу обнаружил две бутылки вина: одна пустая наполовину, вторая — даже не открытая. Он попытался сквозь дымку в голове вспомнить план себя вчерашнего, но ничего, кроме крайне смущающего жара на щеках и бабочек в животе, не приходило на ум. Должно быть, никакого плана у Мотоясу и не было — просто говорить по душам легче, когда не находишься в полном рассудке, и, похоже, примерно на это он и рассчитывал, когда брал такой количество настолько крепкого алкоголя.       Боль в голове, однако же, не утихала, и становилась лишь сильнее, стоило Мотоясу попробовать вспомнить подробности ночи, которую он решил провести на полу рядом — не «на» — с кроватью. Спасательным кругом оказался Иватани, зашедший то ли копошащегося инвалида проверить, то ли за чем-то ещё:       — Ива-чан, — Иватани был уверен, что знает, чего от него хотят, но продолжал стоять, опершись на косяк, так, будто Мотоясу не существует. — А чё вчера было, не помнишь?       Вот это вот знакомое чувство, как будто Мотоясу сейчас раздавят об раскалённый асфальт, по какой-то ему уж совсем неясной причине так отчётливо пробудилось вновь. Захотелось сожрать всю пачку таблеток от головы, но спросить у Иватани, где она, казалось сейчас страшнее, чем залезть в пасть огнедышащему дракону.       — Да ничего, — пожал он плечами. — Разговаривали. О всяком, — он кивнул Мотоясу в его будущую комнату; сосед осторожно направился следом.       — А о чём таком… всяком? — вскользь спросил Мотоясу, просачиваясь в комнату как кисель с половника. — Я тебе ничего не наговорил, ну, странного?       Иватани задумался.       — Странного — да нет, наверное. Но ты был очень, — подбирал он слова, разбирая инструменты на столе, — чувствительным, я бы сказал.       Кольнула в груди мысль рассказать про поцелуй, но Иватани успешно кольнул её в ответ отвёрткой.       — А-ах, прости, Ива-чан, — скрестил Мотоясу руки на груди, — я как выпиваю, так ныть хоть всю ночь могу, знаешь, — подшучивал он. Иватани кивнул:       — Предположительно, теперь знаю, — он скинул мелкие инструменты в ящик стола и обнаружил под ними старый чертёж с третьего курса.       — Ну а, — Мотоясу ткнул конструкцию, стоящую рядом с ним, и та, покачнувшись, грозно скрипнула над головой, — не помнишь, что там было, ну, типа, конкретно?       Иватани вздохнул:       — Нет, Мотоясу, если ты не понял, я тоже не был до конца трезвым.       А ещё Иватани солгал.       — И вообще, помочь не хочешь? — указал он в сторону соседа гаечным ключом. Мотоясу предположил, что ему нужно его забрать, но Иватани, дёрнув ключ обратно к себе, с грохотом бросил его в ящик к остальным. — Вон ту ситуёвину перенеси на верхнюю полку кладовки, — бросил Иватани в сторону кажущегося самым безопасным угла. — Раз ты там какими-то боевыми искусствами занимался, то поднять тебе его труда не составит.       Сосно-конно-лунный генератор фыркнул на Мотоясу слоем пыли и тяжестью лет, которые он простоял в этом углу, не дёргаясь, и, то ли бросая вызов, то ли предостерегая нерадивого соседа, затряс расходящимися пластинами как только Мотоясу попробовал его поднять.       — А я вот помню, что ты говорил.       Иватани, складывающий чертежи в тубус, конечно, ему не поверил. Во-первых, потому что не помнил, чтобы что-то рассказывал вообще. Во-вторых, потому что Мотоясу — это Мотоясу, и это было бы просто не логично.       — Удиви, — подначивал он. Мотоясу пообещал рассказать, когда оттащит эту громадину по пункту назначения, и Иватани чуть инфаркт не хватил, когда меньше, чем через минуту, сосед ростом фонарного столба стоял на пороге и вытирал пот со лба. — Ты, блять, кто такой нахуй?       — Китамура Мотоясу, привет.       Иватани сморщился, как подгнившее яблоко.       — Ну так вот, — Мотоясу присел на покрытый чопорной тканью жёсткий механизм, показавшийся ему достаточно крепким, чтобы удержать на себе неопределённого веса свою тушку. — Я из-за тебя ночью проснулся, смотрю — а ты во сне болтаешь. Мне показалось сначала, что показалось, но, может, ты помнишь — сидишь, значит, и зовёшь кого-то, да имена такие, как будто заграничные, я уж и не вспомню.       Иватани успокоился в лице, но очень затянуло у него на душе подгоревшей карамелью; слова Мотоясу он, конечно, за чистую монету мог и не принимать, но не верить ему всё-таки причина была. В конце концов, Иватани годами жил один, у него не было возможности узнать, но, видимо, привычка осталась.       Ещё до того, как переехать, он частенько слышал от родителей, что из его комнаты ночами всякий доносится бубнёж. Сначала Иватани скидывал всё на забывчивость выключить видеоролик или музыку, долбящую в динамики наушников, но, начав за этим следить, понял: проблема в нём самом. Он знает, что кошмары в его снах — совсем не редкость, что была до переезда, что осталась после; похоже, именно их и сопровождают его сомнамбулические потуги поболтать. То, что в этот раз новый сосед стал их свидетелем, в некоторой степени всё-таки напрягало Иватани.       — А, и моё имя ты называл, Ива-чан, — расплылся в улыбке Мотоясу.       Вот поэтому и напрягало.       — Забудь об этом, — вздохнул Иватани в который раз. — Давай закончим тут поскорее.       Мотоясу загляделся на него исподтишка, но очень скоро вернулся к уборке, не сказав больше ничего.       В какой-то момент, когда тишина начала давить на Мотоясу, а напряжение в комнате нарастало как будто с каждым вдохом, сосед, уперев руки в боки, торжественно провозгласил: надо чем-то обстановочку разрядить. Иватани, не привыкший к какого-либо рода движу во время работы, глянул на Мотоясу, как на умалишённого, но отказывать не стал. Так, спустя несколько минут раздумий, они остановились на самом безопасном со всех точек зрения варианте — и полезно, и весело.       — Правда или действие? — начал сами угадайте кто. Подсказка: второй участник вымотано вздохнул.       — Правда, — решил не отвлекаться Иватани от разбора ненужного проекта на полезные и не очень составные.       — Ива-чан, у тебя есть девушка?       Иватани предположил, что такие понятия, как «намёки» и «окольные пути» Мотоясу не знакомы совершенно.       — Можно и так сказать.       — Ого, — нешуточно удивился Мотоясу. — И кто она?       — Ан-нет, это уже второй вопрос, моя очередь, — указал Иватани. Мотоясу послушался. — Правда, действие?       — Действие.       Вдруг захотелось попросить выдуть бутылку вина, но тогда Иватани наверняка стал бы некосвенным убийцей.       — Принеси из моей комнаты коробку, она на шкафу, пустая должна быть.       Мотоясу, приготовившийся к выполнению разного рода приказов, ощутил глубокое разочарование. Претензию его не стали даже рассматривать — и вскоре Иватани был удостоен коробки под боком, куда сложил весь полезный хлам со стола. Пожалуй, если следующим ответом Мотоясу тоже будет «действие», Иваани попросит отнести его и это в чулан.       — Действие, — обозначил Иватани. Он предполагал, что следующим вопросом Мотоясу будет попытка выяснить личность неизвестной подружки, а лгать ему не хотелось. Мотоясу расплылся в улыбке.       — Стой смирно.       Иватани напрягся. Обернувшись, он обнаружил Мотоясу едва не в полусантиметре от себя: тот стоял, и только сейчас, видимо, позволил обратить внимание на то, насколько он высокий; разница была пусть и меньше головы, но Иватани почувствовал себя в этот момент таким беззащитным, что захотелось самому залезть в коробку.       — Что ты делаешь? — дёрнулся он от одного только смешка Мотоясу.       — Уговор был стоять смирно, — ладонь Мотоясу уверенно, но непринуждённо скользнула по щеке Иватани, и — ох, чёрт.       Это произошло снова, и сейчас, когда Иватани трезв, он способен почувствовать буквально всё. Температура в комнате выше обычного; половица под его ногой поскрипыает — возможно, надо менять; ладони вспотели и пахнут металлом; Мотоясу пахнет анальгином; губы Мотоясу влажные, потому что он только что облизывал их прямо на глазах Иватани; язык у Мотоясу — Иватани осознаёт, что всё это время стоит и действительно не двигается — тоже, он тоже влажный, он тоже мокрый, каким, по идее, и должен быть язык. Мотоясу отстраняется.       И ведь он не похож на злодея, и выражение у него — ну простое, ну доброе, как у пня; губы облизывает, смотрит исподлобья, улыбается кокетливо, чуть не отпрыгивая в сторону, а Иватани, как сам не свой, совершенно не реагирует. Вот как сказали стоять смирно — так и стоит. И всё равно, что там, вообще-то, его только что мужчина поцеловал средь бела дня да чистого рассудка; как и в принципе предполагать, что в голове Мотоясу мозги, а не котелок, вокруг которого черти с ведьмами под ручку хороводы водят, таки довольно смелая затея.       — Правда.       — Это что щас было, — прямо посмотрел Мотоясу в глаза Иватани. Тот пожал плечами, и самым страшным было то, что Иватани даже не предположил упрекнуть его в нечестности. — А, ладно.       — Правда или действие?       Иватани посмотрел на коробку, потом посмотрел на Мотоясу, сидящего всё на том же каркасе, затем в пол, хорошенько обдумывая то, что он собирается делать. В своей голове он о наличии мозгов знает как минимум по снимкам МРТ — хранятся где-то в родном доме, — но в конкретно взятую секунду сейчас он решает об этом забыть.       — Действие, — говорит Иватани, подходя к Мотоясу и вставая меж его разведённых колен. В сидячем состоянии Мотоясу оказывается ниже настолько, что Иватани приходится ощутимо согнуться, чтобы достать до его рта. Руки Иватани — в мозолях, с тонкими пальцами, — берут лицо Мотоясу так, как если бы тот был манекеном или куклой. Что самое примечательное, когда Мотоясу ощущает на своих губах чужие, он — вот какого-то, мать его, хрена — ещё и удивляется!       Иватани целуется совсем по-другому; ему непривычно было, что партнёр его выше, но сейчас, когда Мотоясу приходится подворачивать шею под удобный Иватани угол, он чувствует себя более чем комфортно. Подбородок и скулы Мотоясу куда более податливы, чем у самого Иватани: это легко ощущается от того, с какой неприсущей для Мотоясу где-либо ещё сообразительностью он ластится под требовательными пальцами, как без ожидаемого тупняка отвечает на поцелуй — незамедлительно, как только Иватани разрешает ему принимать участие в этом наравне.       Отрывается Иватани тоже медленно и со смаком. Губы Мотоясу ещё приоткрыты, ещё сомкнуты его веки, пока Иватани, задев шероховатой губой кончик его носа, смотрел, какое всё-таки невероятное у него лицо, когда не искажено никакими чувствами — спокойно.       — Вау, — только и выдал он. Спусть мгновенье добавил:       — Действие.       Будь у Мотоясу хвост…       — Отнеси в чулан эту коробку и встань со штуки, на которой сидишь.       Он бы им завилял, как неуравновешенный.       — А потом?..       — Посмотрим, — буркнул Иватани, возвращаясь к делам. До этого бывшее в чужих руках, лицо Мотоясу почувствовало, будто его выбросили.

***

      Бутылка, наполовину заполненная вином, а на вторую, видимо, слезами, брякнула об поверхность импровизированно-курильного столика на балконе; Мотоясу поставил рядом бокалы, наспех сполоснутые этим вечером, и убежал к холодильнику снова. Вино отныне разрешалось потреблять только Иватани — благо, тому вкус был не противен, — тогда как сосед его был обречён лишь на безалкогольное пиво или сок. Из предоставленного выбора Мотоясу — поставил на столик упаковку яблочного нектара. Мама научила его, что, когда куришь, можно съесть дольку жёсткого яблока, чтоб не пахло; Мотоясу же, попытавшись использовать мозг, пришёл самостоятельно вот к такому результату.       По правде говоря, Иватани такого не ожидал; его сосед, сидя в домашнем свитере и растянутых спортивках рядом с ним, смотря на ночное звёздное небо закинул между зубов сигарету, и, вытащив из пачки зажигалку, прикурил. Ни голосом, ни видом, ни ароматом даже Мотоясу табаком и никотином не отдавал, и Иватани не был уверен, что эта привычка у него давно. Так что решил спросить:       — Долго куришь?       Мотоясу хмыкнул, обернувшись.       — В двадцать один начал, — выдохнул он маленькую струю дыма ветру, что унёс его куда-то вперёд и вниз. — Живу вот жизнь, и, представь, — Мотоясу затянулся, — вдруг такое опустошение, вот и решил попробовать.       Иватани кивнул, наливая себе вина. Сосед продолжил:       — Первый раз вообще непривычно было. Кашлял, как угорелый, — хихикнул он, вторя Иватани и наливая себе тоже. — Но мыслей в голове столько странных было, что, казалось, если не закурю — башка взорвётся.       — И не выпить ведь, — усмехался своей догадливости Иватани. — Побочки уже есть?       Мотоясу пожал плечами.       — Я бросал, пока спортом занимался. Уставал так, что ни на какие мысли не хватало. А когда перестал на занятия ходить, опять втянулся. Вряд ли марафон теперь пробегу, вот я о чём, Ива-чан.       После этих слов Иватани представил, насколько же, должно быть, крепкие ноги у Мотоясу, если раньше он мог бы пробежать марафон.       Мотоясу опрокинул в себя весь бокал сока залпом и почувствовал, как жжёт стенки горла яблочная кислота. Скрючившись, он шумно и с удовольствием выдохнул помесь табака и сока, и показалось Иватани, что не на балконе они многоэтажки, а в заполонённом пьяницами трактире, где аромат эля витает в воздухе под породнившиеся звуки домры или варгана.       — Сам, кстати, не куришь? — подтрунивал Мотоясу, предлагая сигарету прямиком из губ.       — Не интересует, — усмехнулся он.       — А цыганочкой?       — Как вульгарно, Мотоясу, — нахмурился он. Мотоясу засмеялся.       Иватани сделал глоток.       Определённо, он ожидал сделать сегодня меньше. Такими темпами, завтра, когда они пересоберут кровать в комнате Мотоясу, он будет спать уже один. Иватани нравилась эта мысль; учитывая свои особенности, он боялся взбормотнуть лишнего во время сна, и чем меньше ночей у его соседа будет возможность его бредни услышать, тем здоровее будут их и без того не складывающиеся в рамки привычного взаимоотношения.       Мотоясу потянулся за чужим бокалом. Иватани пришлось приложить усилия, чтобы не дать собеседнику натворить лишнего, но под жалостливым взглядом его и парой глотков вина в себе он всё-таки прогнулся; не выветрился ещё вчерашний туман, не спало чувство приятное, настигшее сегодня днём; Иватани, сюрпнув из стакана, пригнулся вбок, подзывая Мотоясу к себе. Мысль подобная этой вряд ли родилась бы в адекватной голове, и Иватани скорее напророчил бы её новоиспечённому соседу, так что сейчас, проворачивая этот трюк, он не удивлён, что Мотоясу улыбается.       А затем смеётся — так громко, что едва ли соседи не услышали. Чуть не стукаясь лбом о коленку, Мотоясу заливается смехом, пока Иватани вздыхает раздражённо, глядя на лужу на полу, на мокрую ногу свою и штанину соседа. Проходит секунда, другая, давая успокоиться Мотоясу, а тот только и делает, что ржёт громче. Точно — ржёт, как конь какой-то. И хвост у него конский. Да и хуй, наве…       — Дай я попробую, — отсюрпнул из своего бокала Мотоясу, подзывая Иватани к себе. И тот бы рад отказаться, но не видит смысла — сделай он сейчас что угодно, результат будет одним: пол и ноги обоих промокнут ещё сильнее.       Иватани примкнул к лицу соседа поближе, его высокоградусное дыхание опалило Мотоясу плотно сомкнутые губы; он сам сынициировал поцелуй, проникая внутрь языком, но стоило ему словить яблочную кислинку, как эта чёртова кислинка брызнула ему на подбородок и стекла — кто бы мог подумать, куда — на пол. Иватани покачал неодобрительно головой, а Мотоясу — ну, что Мотоясу, — Мотоясу так и заржал, как и не прерывался.       От всех этих неаккуратных манипуляций, сигарета потухла, и вряд ли была жизнеспособна. Не найдя пепельницы под рукой, Мотоясу в один присест опустошил свой бокал и потушил сигарету об него. Иватани было в целом плевать на эти бокалы, так что он не переживал, если с ними что-то случится; в то же время он подозревал, что Мотоясу вряд ли делает плохие или глупые вещи осознанно, так что и тут волноваться было не о чем.       Тем не менее, Мотоясу взял новую сигарету.       — Так и кто же твоя любимица, Ива-чан? — спрашивал он, затягиваясь и откидываясь на стуле. Иватани потребовалось усилие, чтобы вспомнить, о чём он говорит, и нигде, кроме как в бокале вина, он его не нашёл.       — Да, она мне и не девушка, в общем-то, — плечи вдруг потяжелели, когда Иватани, нахмурившись, попытался придумать оправдание своим словам. — Она мне как дочь.       Мотоясу надул губы в недоумении.       — Нет, стой, она моя ровесница… — Иватани призадумался, — то есть внешне и интеллектуально она не ребёнок, и я сейчас… Ох, как же это трудно объяснить.       — Ты уж давай постарайся, педофилыч.       — Я не педофил! — воскликнул Иватани, благодаря чему соседи теперь и в этом уверены. — В общем, я знал её ещё совсем ребёнком, а потом она выросла, и мы ровесники как бы сейчас, и всё законно и непредосудительно, но…       Мотоясу сильно изменился в лице, увидев, насколько тяжело даются его собеседнику слова. Он хотел было попросить Иватани остановиться, ему не дали времени:       — Короче говоря, я её больше не увижу. И она меня тоже.       Мотоясу вынул сигарету изо рта и отдал улице ещё одну струю дыма — прозрачную, очень тихую.       — Она… — Мотоясу нашёл в себе мозги больше вопросов не задавать. — Я сожалею.       Иватани — вздохнул. Из бокала вытянув остатки вина, он стукнул им легонько о стол и, свесив руки между коленей, откинулся на спинку, расслабляясь. Ночь перед ними сияла огнями центра города, провода застилали ужасно красивое небо; звёзды, обрамляющие луну, светили необычайно ярко для густозаселённого города. Вглядываясь в них, Иватани стал вдруг очень хорошо слышать и гул людей внизу, и шум машин, и соседей, решивших на ночь глядя устроить марафон по металлике — не иначе. И всё-таки, его что-то напрягало.       — Твоя очередь, — услышал Мотоясу сквозь находящую пелену в ушах.       — Ну, после твоей истории мне как-то свою даже рассказывать не хочется, — засмущался Мотоясу.       — Мне всё равно, раз уж я тут наизнанку вывернулся — давай теперь ты.       Затянувшись сигаретой и прикинув в голове всё, что помнил, он начал:       — В последний раз я видел свою девушку лет… пять назад. Вторую, кстати, тоже, — Мотоясу повернулся, ожидая реакции, но Иватани не выглядел удивлённым. — В общем, случилось так, что они обе в один день себя убили. Вот и вся история, — прохрипел, улыбаясь, Мотоясу. Сигарета в руке оказалась слишком тяжёлой для подрагивающих пальцев Китамуры, и он уложил её полускуренную на стол. Опустив руку назад, он обнаружил, что та стала дрожать только сильнее.       Иватани не нужно было даже смотреть, чтобы понять, что, будь Мотоясу сейчас хоть немного пьян — наверняка бы разрыдался. Захотелось придвинутся поближе и обнять, как вчера вечером, но, когда Иватани потянулся дотронуться до его руки, Мотоясу одёрнулся, помотав головой. Как будто была весомая разница между растёкшимся в лужу от алкоголя Мотоясу прошлой ночью и тем, кто сидит сейчас рядом и старается унять в кистях крупную тряску. Он как будто порывался что-то сказать, но в то же время останавливала его такая сила, что не позволила бы ему проболтаться даже в том случае, если б он был не трезв.       — Я всего не знаю, — не соврал Иватани, — но уверен, что ты не виноват, — предположил он.       Наконец, странность недавнего чувства всесторонних звуков стала Иватани понятна; одного он не слышал так, как слышал до этого: Мотоясу рядом как будто стал собственной тенью. Посмотрев ему в лицо, Наофуми ощутил в одно мгновенье, насколько другой перед ним человек — насколько неискренен он и насколько закрыт, нечестен, неправелен; такого, как его собеседник сейчас, просто не могло существовать в известной Наофуми действительности; бесконечное отчуждение и всепоглощающее, как морские водовороты, одиночество, исходившее контрастирующей аурой от Мотоясу в этот момент, по совместительству с невозможностью своего бытия несли то же чувство, что и запах эля с табаком, тепло прямых солнечных лучей, пуховое одеяло под боком — чувство определённости и самой настоящей, подлинной — жизни.       — И я уверен, что вы были хорошей парой, Наофуми.