На этот раз Иватани был последним, кто проснулся. Так как у него наблюдались хронические проблемы со сном, он никогда не мог предсказать, как сложится его режим в выходные: то ли он встанет в пять и отправится на пробежку, то ли проспит до часу, напишет две строчки в тетради и снова уляжется часов где-то до следующего утра. Вино, пришедшее в этот дом вместе с Китамурой, внесло в привычный ритм бытия очередную неизвестную переменную, лишая Иватани даже теоретической возможности восстановить адекватный распорядок дня. С алкоголем Иватани не дружил, однако, не по той же причине, и даже не столько потому что эффект был слабоват или вкус не доставлял; мысль о том, что в этом мире есть настолько простой способ заставить время остановиться, казался Иватани опошляющим сам факт того, что когда-то он эти часы проживал с полным осознанием всего вокруг, что когда-то он пытался использовать все имеющиеся у него минуты с той целью, чтобы оказаться там, где он сейчас. И вот, сейчас он здесь, да только толку-то от этого — ничерта.
И пока такого рода соображения надоедают Иватани как утренние мошки, до слуха доходит то, что до носа дошло раньше: на кухне — на той самой, где разве что только тараканы пируют, — похоже, кто-то наконец-то стал использовать сенсорную плиту не как лишний стол. Неспеша Иватани всё-таки выбрался из комнаты, готовый поспорить, что в последний раз подобный запах ощущал, скорее всего, ещё пока жил с родителями. В разных местах готовят по-разному, даже внутри Японии от одной забегаловки к другой оякодон будет отличаться; что уж говорить, когда речь идёт о родной кулинарии и, мягко говоря, заграничной. От того же, что манило Иватани с кухни, аромат отдавал определённо чем-то домашним.
Стоял Китамура, себе не изменяя, в рубашке долларов, навскидку, за пять тысяч, да в одних трусах. Глянув чуть ниже, Иватани поправился: ещё на Китамуре были тапочки, скорее всего, скомунижженые из отеля. От картины чужих ног, обутых во что-то кроме кожи, стало почему-то очень жарко — настолько, что думать о тонких лодыжках вот не впаялось вообще. Однако очень скоро и тут Иватани себя перебил: жар заполнил всё пространство от пара, разливающегося повсюду и исходящего от сковороды. На ней, туша овощи, занимался приготовлением позднего завтрака подпевающий под нос себе и сам виновник наличия в доме чего-то не просто съестного — вкусного.
Китамура внимания на Иватани как будто бы и не обратил; маячил между полками тушкой как тряпичной, волосами, собранными в тугую гульку, влажными ронял на пол изредка капли воды. Иватани скрипнул дверью, чтобы привлечь внимание, и вдруг обнаружил, что Китамура отреагировал на это — никак.
— О чём праздник, — решил действовать он активнее.
— Мне деньги прислали, — сиял Китамура, выключая плиту. — Садись, кушать будешь.
Кухня, конечно, тоже похорошела; на удивление Иватани, несмотря на то, что задачей Китамуры всё ещё в большей степени оставалась уборка только своей комнаты, сейчас стол, раковина, да даже холодильник — по крайней мере снаружи — сияли, как новые. Иватани помнил, каким измотанным он лёг вчера, и помнил также, что не менее уставшим был его трезвый сосед; в связи с этим ему оставалось только догадываться, когда Китамура успел встать и сделать всё это.
— А ты? — глянул на он Китамуру, присаживаясь и заглядывая в телефон; оказывается, встал он немногим позже полудня — уж точно раньше, чем пять вечера.
Способность и желание рассуждать выветрились, как только перед носом оказалась тарелка, до краёв заполненная удоном со свининой и овощами.
— Я уже ел, — развязал волосы Китамура, скидывая грязную посуду. Мелодия, которую он напевал, вновь зазвучала едва слышно за шумом воды.
Трудно было поверить: ещё вчера Иватани питался лапшой, а сегодня обнаружил, что вместе со сдельной оплатой жилья пригласил в дом неплохого повара. У самого Иватани с готовкой всегда было на высшем уровне; он умело смешивал ингридеенты, не имея даже рецепта перед глазами, и хорошо чувствовал время приготовления, за счёт чего какое бы блюдо он ни взялся готовить — хоть в ресторане подавай. Другое дело, когда нужно было готовить для себя. Нет, навыков он не терял, зато тут же рассеивался энтузиазм, а желание потратить время на что-нибудь полезное для Иватани никак не включало в себя приготовление какой-то там еды. В конце концов, никто не отбиралу него максимально бюджетный и рабочий вариант — стаканы заварного рамена и сейчас где-то стоят на полках. Прикоснувшийся же к его вкусовым сосочкам завтрак уничтожил все плохие воспоминания о еде за последние пять лет в одночасье.
— Нравится? — бросил себе за спину Китамура. Ответом стало частое и жадное чавканье, как будто до сего дня Иватани и не кормили ни разу. На такую похвалу Китамура самодовольно хмыкнул. — Не подавись только.
Иватани подавился, потому что хотел сказать «спасибо» за беспокойство. Китамура усмехнулся.
— Где ты этому научился? — крайне серьёзно заинтересовался Иватани, прикончив последний хвостик лапши.
Китамура, в свою очередь, стряхнув с рук и чуть промокших рукавов воду, плюхнулся на стул перед Иватани и, выдохнул устало, ответил:
— Мать с отцом работали, я дома оставался один, — потянулся Китамура, зевая. — Приходилось придумывать что-то, когда надоедала доставка, или когда мама в очередной раз готовила невкусный карри.
— Выходит, они за твоим питанием совсем не следили?
— Ну, не могу сказать, что на мне это как-то плохо отразилось, Ива-чан. Наверное, до университета мне не было особо дела. Я вот такое первее всего научился готовить, потому что это очень дёшево и просто, — кивнул Китамура в сторону плиты. — Хочешь, научу тебя как-нибудь?
Иватани сыто посмеялся.
— В другой раз.
Китамура принуждать не стал. На вопрос о том, когда они пойдут переносить кровать, он попросил Иватани начать одному; сам же, стянув со столешницы пачку сигарет, направился на кухню. Иватани с улыбкой проводил отдаляющуюся задницу и только мельком разглядел, насколько у Китамуры длинные ноги; то есть, в штанах не так заметно, но, когда смотришь на оголённые бедра, видно, насколько они жилистые — даже, пожалуй, чересчур. Но долго рассматривать пространство между ляшек Китамура не позволил — открыл дверь балкона, да тут же закрыл за собой. Как будто не желая, чтобы за ним следовали. Иватани очень скоро отправился в противоположную сторону; в комнате, оглядев масштаб работы и прикинув, какие ему понадобятся инструменты для разборки, он долго смотрел на крайне смущающую его вещь: дело в том, что подушка Иватани лежит всегда к ближе к тому изголовью, что ближе к окну; он заправлял свою кровать и кровать соседа таким образом, чтобы пространство в ногах было покрыто простынью даже в угоду пространства у головы, так как там, где голова, так или иначе будет лежать подушка. Ночью, когда Китамура принес ещё полные бутылки вина, они оба уснули в положении для сна совсем непригодном; если бы Иватани захотел или выдумал, он мог бы стащить подушку с одеялом со своей постели и, вооружившись ими, сесть так, чтобы смотреть Китамуре в лицо, пока он будет засыпать. Спина его при этом была б обращена к окну.
И смутило Иватани то, что подушка на незаправленной постели Китамуры лежала на полностью заправленной простынью часть кровати.
Оказавшись на прохладном ветру, Китамура осмотрелся по сторонам, поежился весь в мурашках, ругнулся на то, что, задумавшись, витая в облаках, в одних боксерах вообще на глаза Иватани показался, и, решив пересидеть здесь хоть какое-то время, вынул из пачки сигарету со средним содержанием никотина. По обе стороны от него балконы были пусты, а внизу, как кунжутные семечки, разбрасывали сами себя толпы людей. Китамура расстегнул подмокшие манжеты и закатал рукава по локоть; когда он жил в отеле, его не пробирала дрожь от одной мысли, что кто-то его увидит — ибо некому было; когда он жил с родителями, его тоже это не волновало: мать руками разведет, отец так вообще ничего не заметит; и, пусть Иватани знает его совсем недолго, пусть он и не видел его ещё до этого всего, Китамура в курсе, что ему хватит мозгов, чтобы дойти до логичных вещей. Так что штаны носить всё-таки необходимо.
Слипались глаза, Китамура зевал с каждой затяжкой. Волоски на голенях вставали с гусиной кожей, в конце концов, весна любила радовать прохладными ветрами. Докуривалась сигарета не спеша, дым выпускали губы Китамуры — тоже. Растягивая момент, когда ему никто не может помешать, он смотрел вниз, выдувал туда смог из лёгких, и подсчитывал: если в этом здании двадцать шесть этажей, а живут они на восемнадцатом, то, скорее всего, оттуда, где он сидит, до земли, и до земли с самой крыши — разница небольшая, где-то в треть или даже чуть меньше. Если взять чистые восемь этажей, то они занимают около двадцати четырех метров по личному опыту Китамуры, что означает, что трижды эта разница метров будет под семьдесят. Если учесть, что подсчёты не точны, можно взять полтинник с его нынешнего местонахождения до дороги в самом низу, и вообразить, что, должно быть, с этой высоты уронить бычок будет достаточно незамысловатым явлением; скорее всего, он будет достаточно лёгким, чтобы здешний ветер мог его подхватить и, скажем, унести к проводам или щиткам, что расположены пониже. Провода есть и наверху, но их меньше и вряд ли воздушные потоки смогут поднять даже остаток сигареты в сей пока нештормовой день. Отсюда выходит, что не имеет значения, с какой высоты упадет бычок — с балкона или с крыши, — но чем выше будет начальная точка, тем больше шанс напороться на провода. Значит ли это, что лучше всё-таки балкон, чем крыша? Если задуматься ещё немного, то у застеклённого по бокам балкона намного меньше открывающая площадь, чем у крыши; так как между домами, как правило, проводов нет — а если и есть, то очень немного, — при подъёме на крышу стоит рассмотреть вариант сброса бычка с торца; так вероятность наткнуться на провода будет, пожалуй, нулевой, зато вот расстояние между крышами домов может быть недостаточно большим, чтоб не напороться на выступ от чего-нибудь окна. Это означает, что бросать имеет смысл с той стороны, где расстояние между домами достаточное, чтобы, роняя бычок вертикально, он мог бы иметь достаточно маневренности и, учитывая ветер и сопротивление воздуха, приземлиться — во-первых, — точно на землю, — а во-вторых — не помешав другим жителям и прохожим. В таком случае, бросать следует ночью или, быть может, в пасмурную погоду, минимизируя количество возможных свидетелей и жертв. Ночь следует выбирать либо буднюю — скажем, со вторника на среду, — либо праздничную, когда большая часть работоспособного населения и несовершеннолетних будут отмечать дома. Резюмируя, бычок нужно выбрасывать с торца крыши в пасмурный праздничный день.
Китамура вздохнул, упустил рукава, потушил бычок и, выйдя с балкона, выбросил его в мусорное ведро для перерабатываемых отходов.
Иватани ждал его с инструментами под боком. Китамура накинул на ноги вчерашние треники и, присев рядом, спросил, чем он может помочь; Иватани, ощутив смачный плевок табачного воздуха в нос, сморщился, попросив Китамуру что-то подержать. Пока руки работали, выкручивая винты и заканчивая разбирать громоздкую конструкцию, Иватани решил спросить:
— Не пробовал бросить?
Китамура цокнул языком.
— Было когда-то, но не увидел смысла.
Иватани указал на следующую ножку, которую нужно было придержать.
— Оправдывать ломку нехорошо.
— Я не оправдываю, Ива-чан, — надулся Китамура. — Захочу — в любой момент брошу.
Иватани сопроводил недоверчивый взгляд стуком дерева о дерева и показал на третью ножку.
— Бросай прямо сейчас.
Снялась ножка третья, очередь настала четвертой.
— Да запросто, — фыркнул Китамура.
Иватани встал. В сущности, кровать была разобрана; осталось только перенести ее лёгкие составляющие и заново собрать; труда это действие не составляло, но Иватани уверен, что попытался бы спихнуть это на кого-нибудь другого, если бы Китамура не предложил сделать всё самим. Пусть в процессе он участия принимал не сильно больше самого Иватани, ощущение общности — как ему кажется — не сработало бы лучше ни с кем иным, как щёлкнуло с Китамурой.
— Давай сюда, — протянул руку Иватани. Китамура нахмурился непонятливо. — Сигареты. Те, что остались.
— Конфискуешь? — ухмыльнулся он. — Помочь пытаешься?
— Расскажешь, — фыркнул Иватани. Получив пачку в руки, он посмотрел внутрь, посчитал, сколько осталось штук, и, подвинув зажигалку с переднего ряда в задний, вернул обратно. По правде говоря, когда Китамура предлагал ему закурить ночью, сигарет в пачке было больше раза в полтора. — Проконтролирую.
— На какой срок? — продолжил заключение пари Китамура.
— Недели не продержишься, — заявил Иватани. Он обошел каркас с одной стороны, подзывая соседа подойти с другой, и, приподняв его совместными усилиями, скомандовал повернуть на бок.
— Я всю жизнь продержусь, Ива-чан, — Китамура послушался. Спиной вперёд, шаг за шагом, они с Иватани не торопясь вынесли из комнаты основание будущего спального места Китамуры.
— Ни за что не поверю, пока не увижу.
Они остановились на кухне. Взгляд Иватани упал случайно за окно балкона. Всего на мгновение, но ему почудилось, что там совсем недавно произошло что-то ужасное — ужаснее, чем воображение способно нарисовать ему. Затем он посмотрел на Китамуру: лёгкая одышка, точно как у него самого, и никакого признака усталости или перенапряжённости.
— У мусорщиков надо взять квитанцию, когда они приезжают. Ты не забыл сегодня?
Иватани известно, что сегодня ночью вывозили мусор; часа в два ночи приезжает машина, куда разгружают отходную комнату, и чуть меньше, чем через полчаса, отправляется дальше; примерно половину этого времени они ожидают тех, кто не успел со вчерашнего вечера прибраться, и кто готов самостоятельно донести мешки до самосвала; многие жители дома знают об этом, но не все предпочитают вставать в такую рань. По наименьшим подсчётам, спуск на лифте без задержки занимает несколько минут; убрать на столе — четверть часа, если сортировать правильно; почистить холодильник снаружи — примерно столько же, учитывая, что грязи не осталось даже в пыльных местах стыка дверей с каркасом; подмести можно успеть в пределах десяти минут. Первый магазин открывается в пять утра; этот же магазин продает мясо только из морозилки, и до шести утра на него действует скидка в полцены; свинина без потери вкусовых качеств размораживается от трёх до шести часов; овощной ларёк открыт всю ночь, и только там можно найти недорогую магелланскую редьку, которую Иватани ел сегодня в удоне. Приготовление самого блюда занимает, скорее всего, около часа; на одну порцию идёт одна сковорода, большего количества в квартире нет, новые не приобретались. Иватани помнит, что последний раз, когда он смотрел на часы той звёздной ночью, те показывали половину первого ночи.
— Да, видел их, квитанцию не передавали, — ответил беззаботно Китамура.
Несколько дней назад, когда он пришел в аудиторию и когда сел за один стол с Иватани, взгляд его, полный неконтролируемой паники, вымещал вполне откровенно все его переживания одним только скопом морщинок на веках, распахнутых шире, чем любой европеец способен; сейчас, стоя возле скелета постели, Иватани смотрит точно так же, понимая, откуда дребезжало ощущение ужаса. Часы этим утром, когда Иватани залез в телефон перед завтраком, показывали двенадцать часов пятьдесят одну минуту.
— Мы занесём её ко мне? — вздрогнул Китамура голосом, завязывая хвост на голове.
Иватани кивнул:
— Да.
И, подумав, продолжил:
— И как только я её соберу — пожалуйста, позаботься о себе.
У Китамуры дрогнули руки, но он — молча — согласился.
Благодаря чему у Иватани выдалась необыкновенная возможность посмотреть, как выглядит это вблизи. Он потратил уйму сил на то, чтобы пересобрать кровать, сам запрокинуть на нее матрас и сам застелил чистым бельём, и все это для того, чтобы, вернувшись в комнату, обнаружить, что его собственная, пропахшая потом и бессонными ночами развороченная постель была без разрешения занята большим комком неприкосновенного спокойствия; смятые простыни позволяли отчётливо проследить, какими были движения: сначала он упал спиной, затем развернулся на бок, а потом свернулся калачиком, подогнав ноги. Подушка в объятиях, вероятно, появилась уже когда связь с миром была потеряна.
Золотистые волосы раскинуло по скомканному под головой одеялу как ручьи чистого плавленого металла; руки — длинные и достаточно сильные, — под приспущенным рукавом рубашки вцепились пальцами в мягкую ткань безоговорочно; кончик чуть вздернутого, но прямого носа высовывался над подушкой ровно настолько, чтобы только позволить не задохнуться во время сна. Большинство вещей, приведших Китамуру в нынешнее положение, случилось непреднамеренно. Присаживаясь рядом, Иватани собирает с хмурого лба одну за другой растрепавшиеся пряди волос, и чем дольше он это делает, тем меньше складок между тонких светлых бровей. К сожалению, как бы невинно не смотрелось все то, что в такое состояние Китамуру привело, вопросов у Иватани с каждым днём пребывания в обществе нового соседа становилось лишь больше. На один он сегодня ответ дал, но как много подобных этому, и, чёрт, какое колоссальное количество усилий нужно потратить, чтобы найти разрешения для всех, Иватани не имеет ни малейшего понятия. Пытаясь смириться с этой мыслью, он решает, что может дать себе тоже немного отдохнуть — и ложится рядом.
Ничего удивительного, но Китамура с утра пахнет сигаретами — и только сейчас совсем немного вином; предположение, построенное совсем недавно, Иватани с сожалением подтвердил. Предположительно с прошлой ночи по сегодняшнее утро его сосед выкурил около полудюжины, так что наверняка, попробуй он сейчас его поцеловать, ощутил бы это пресловутое вылизывание пепельницы, о котором говорят в популярных фильмах и визуальных новеллах для взрослых. Сигареты Иватани не чтил даже больше, чем алкоголь, но здесь дело было уже больше в омерзительной вони, а не в каких-то глубинных концепциях. Простить однако же своему соседу что-нибудь такое он в состоянии был.
Положение дел слегка изменилось, когда ослабла хватка подушки. Шея у Иватани затекла, так что, как только перьями набитый тканевый мешок наконец-то стал доступен, Иватани своего не упустил. Смена расстановки повлекла за собой соответствующие последствия, и Иватани был подготовлен к такому: придерживал голову соседа, пока вытаскивал из-под неё одеяло, а затем аккуратно положил её на подушку; слегка надавил на колени, заставляя выпрямить и обнаруживая, что те довольно острые; улёгся, наконец, рядом — поверх одеяла, потому что знал, что не уснёт. Спать и не хотелось, но Иватани сам не понимал, хотелось ему конкретно чего. Несмотря на наличие свободной кровати буквально за стенкой, лежать именно здесь виделось ему правильным. Предположительно для себя, Иватани считал, что, даже пока его сосед спит и не представляет угрозы ни себе, ни окружающим, есть что-то, что может произойти даже сейчас, и отчего долг Иватани как здравомыслящего взрослого человека Китамуру сберечь.
***
Бутылка вина, на дне которой остался едва ли глоток, отблёскивала в свете заходящего солнца; Иватани сидел перед стареньким ноутбуком, скрестив пальцы; растянуты по кухонному столу оказались несколько увесистых книг и исписанных тетрадей. На них Иватани сейчас не смотрел — смотрел зато на съёженного, как грязная салфетка, растрёпанного спросонья Китамуру. Смотрел осуждающе, выжидающе, сердито. Не задумывая последующий разговор лёгким, он всё-таки не спешил начинать его — давал собеседнику время настроиться, собраться. Китамура этим временем разбрасывался так же легкомысленно, как деньгами. Когда Иватани это понял, он перестал медлить:
— Есть несколько вещей, о которых нам точно надо поговорить. Ты так не считаешь?
Тяжело было в чём-то его всерьёз обвинять, да и права такого у Иватани, по большему счёту, не было. Мог, конечно, и выселением припугнуть, и обидеться, вот только всерьёз Китамуру это вряд ли напугает — расстроится, но коль совсем говорить не захочет, так и не станет. Иватани решил пойти по пути, подразумевающим наименьшее сопротивление, вот только от него, в конце концов, всё равно ничего и не зависело.
— Я просто хочу понимать, что происходит, — вздохнул он, перестав сверлить лоб Китамуры взглядом. Тот на него и так не смотрел. — Сам говорить будешь или мне начать?
Китамура спрятал поллица в поджатых коленях, и, посмотрев сначала на бутылку, поднял затем жалобный взгляд на собеседника и многозначительно моргнул.
— Ты пьёшь, чтобы уснуть?
Китамура вскинул брови.
— Нет?
— Ну, Ива-чан, я же не алкоголик, — искренне удивлялся он, скрипя голосовыми связками спросонья.
— Значит, я могу выбросить это и больше ничего подобного здесь никогда не увидеть, так? — Иватани кивнул на бутылку. Китамура напрягся. Иватани — вздохнул. — Так и думал.
— Ну, подумаешь, глоточек на ночь делаю, кому какое дело, — буркнул он себе в колени, скукоживаясь сильнее.
— Ты прав, мне — никакого, — подтвердил Иватани. — Даже хорошо, если ты будешь ночью мусор выносить и за продуктами бегать. В этом действительно больше плюсов, чем минусов, — прикинул он. Напряжённый комочек перед ним понемногу разжимался. — А ещё ты можешь делать домашку по ночам, а днём подрабатывать. Или наоборот, так ведь?
Китамура опустил колени со стула.
— Да, именно. Тебя ведь и за человека-то держать не обязательно.
Пальцы обхватили седушку легонько.
— А если будешь паясничать, просто буду отбирать алкоголь. Неплохо я устроюсь, как считаешь? — заключил Иватани буднично. Он больше не буравил взглядом и не давил наставническим тоном. Голос его был исключительно расчётливым, и разговор, если не понимать смысла слов, со стороны больше напоминал бы торговую сделку, вот только одно выдавало.
— Делай, как хочешь, Ива-чан.
Китамура встал, доставая пачку сигарет из кармана и направляясь к балкону.
— Да стой же ты, придурок! — воскликнул Иватани вымученно. — Как не доходит-то до тебя? Мозги, что ли, все выкурил?
Тёмная кухня, на которой слышимость соседей была самой низкой, в мгновение молчания оказалась мертвее заброшенного склепа. В отсвете экрана ноутбука, где скучным по скучному монотонное полотно букв в документе стелилось мелким шрифтом сверху вниз, блики зрачков Иватани казались чрезмерно огромными, почти полностью застилающими ему зрачки. Китамура обернулся к нему, и лицо его — снова — совсем ничего подозрительного, пугающего, обиженного — плохого — не выражало. Он умудрялся смотреть так же открыто и без тени переживания вне зависимости от того, каким взбалмошным и злобным ни выглядел для него Иватани. Разницей в один год жизни он бы это ни за что не назвал — тут уж, скорее, колоссальная разница в мировосприятии, которую Иватани понять способен пока что не был.
— Ты мой сосед, ты — мой однокурсник, ты, вообще, сам знаешь, тем более, что! «Кому какое дело»? Да вот, мне, видимо, какое-то есть. Зачем я вообще тебя сюда позвал, если мне «никакого дела»? — распалялся Иватани. — Да будь на моём месте кто угодно другой — ты б тоже ему сказал делать, как хочет?
Разум его был слишком застелен гневом, чтобы думать о собственных словах.
— Ива-чан, всё хорошо, — заверил его Китамура. — Всё нормально со мной, не нужно так переживать.
— Я вообще поинтересовался, всё ли с тобой в порядке? — вцепился Иватани. Казалось, ещё немного — чуть-чуть совсем, — и он волосы на голове станет рвать. — Вот именно, Китамура. Вот именно.
Китамура убрал пачку обратно, постоял несмело у дверцы балкона, словил лучи заката из числа последних, нашёл бегающими глазами стул. Когда он придвинул его ближе к стулу собеседника, Иватани с облегчением выдохнул: похоже, нормальный разговор всё-таки состоится; продолжись всё в том же духе, его расшатанная нервная система точно б не выдержала.
— Я пить начал, когда появились проблемы со сном, — Китамура придвинул к себе бутылку. Поболтав её, он удостоверился, что внутри — не больше дух глотков. — Однажды по ночам перестал усталость чувствовать совсем. И это ещё ничего, если честно, — хмыкнул Китамура. — Ад начался день на третий, когда рубило только так, а вот уснуть совсем не получалось.
Китамура сделал первый глоток и заулыбался, заморщился.
— Было когда-нибудь так, что и голова, и тело — всё, а сон не идёт и не идёт?
Иватани попытался вспомнить, опершись на ладони и задумавшись. Проблемы со сном заканчивались на том, что Иватани банально не успевал впихнуть в двадцать четыре часа все те вещи, которые хотел успеть сделать, из-за чего и появилась своего рода бессонница. Он никогда не принуждал себя спать — знал, что мог уснуть хоть на паре у доски, — вечно приходилось делать, скорее, обратное. Ощущение, что описывал Китамура, чудилось ему невозможным.
— Как-то так вот и получилось, что спать вроде бы и хочется, а можется только с такими читами, — поболтал Китамура бутылочкой. — Мне самому не то, чтобы приятно выпивать или, например, я от этого как-то расслабляюсь. Это, думаю, уже необходимость, вынужденная мера, понимаешь, Ива-чан?
— Ты не пробовал ходить к врачу?
— Если бы ты знал, Ива-чан, скольких я прошёл за свою жизнь врачей, — Китамура сделал последний на сегодня глоток. Несмотря на общий тон беседы, на то, как она началась и как себя рядом с ним вёл Иватани, говорил Китамура исключительно легко и приземлённо, без сожалений и утаек, без рвущей душу боли, которую Иватани привык слышать. Было очевидно, как много раз и как бесполезны были все они — Китамура уже говорил то же самое самым разным людям. — Таблетки пил даже. Транквилизаторы. Уснуть помогали, да только от алкашки-то отличий не было — только дороже и клонит потом весь день так, что даже шнурки не завяжешь, — смеялся Китамура.
— Почему ты так об этом говоришь? — задал, наконец, вопрос этот Иватани. Из всей истории Китамуры больше всего его смущало то, как именно он описывает вещи вроде этих. Сам Иватани, если быть совсем откровенным, наверняка бы закрылся да даже не попытался бы с кем-нибудь что-то подобное обсудить.
Отсюда родилась и следующая мысль, но Иватани не успел её озвучить или переварить:
— А что не так в том, как я об этом говорю? — Китамура встал, чтобы выбросить бутылку, и заодно поискать в холодильнике что-нибудь пожевать.
— Честно — ты совсем не звучишь соответствующе собственным словам. Я так думаю.
— Н-да, вот такой вот я, — Китамура вытащил вторую бутылку вина. — Бедушь? Фу ты, будешь?
— Нет, не буду, — вскользь бросил Иватани. Китамура пожал плечами. — И ты не будешь. Поставь на место.
— Эй, Ива-чан, — упёр он руки в боки и надулся. — Не будь злюкой.
— Ты в двадцать шесть слово «злюка» употребляешь? Ты кто?
— I am philfucker.
— Ты долбоёб, Китамура, — Китамура прыснул. Но бутылку обратно поставил.
На том, собственно, и порешили: Китамура пьёт вино, но как по ложке сиропа и только на ночь — чтоб не найти себя на мусорке, скажем, через несколько… часов? Иватани к алкоголю тоже не притрагивается — по крайней мере, в обществе соседа, — дабы не соблазнять. Так они и сэкономят, и капитальные проблемы от перемен им не страшны. Ложиться тоже договорились вместе — нет, не в одну постель, в разные — чтоб Иватани мог непоседливого соседа проконтролировать. На вопрос Китамуры, а не слишком ли это большая для него головная боль, Иватани ответил немудрёно: так он и сам режим поправит, и человеку поможет заодно.
Случилось тогда совсем уж невообразимое: Китамура улыбнулся. Да, звучит странно, да только не с учётом того, что он, вообще-то, заулыбался так, что даже глаза на мокром месте стали. Пожалуй, если брать всё, именно что всё, совсем вот всё время, что Иватани Мотоясу знает, слёзы радости — такие, чтоб по-настоящему, чтоб без примесей и полумер — он увидел, пожалуй, в самый-самый первый раз. И даже те — ну не назвать Китамуру забитым или зашуганным, — со смехом. Однако теперь, после всего, что Иватани успел увидеть и услышать, после всех сделанных выводов, он был уверен, что ничего не изменится, если этот же смех сменить на выстраданный отчаянный крик.
***
Предела радости ему было не найти, когда чемоданы, до этого соскладированные по разным свободным углам квартиры, наконец-то были разобраны. Первым же делом Китамура достал свою любимую сверхмягкую пижаму, и, пусть он пока ещё совсем не собирался ложиться спать, наблюдать за практическими занятиями Иватани в ней было намного приятнее, чем в грубой ткани спортивных штанов. Китамура сидел на полу чуть поодаль — места в первых рядах занимали инструменты и большой лист чертежа; свернувшись, как если бы перед ним был не муторный рабочий процесс, а экран с фильмом ужасов, он затаил дыхание и внимательно следил за любым движением мастера.
— Ты же говорил, что робототехника скучная.
Китамура выпучил глаза.
— Это робототехника?!
Иватани почесал нос, оставляя на нём след от смазки.
— Нет, это меня попросили аккумулятор починить. А робототехника там, — кивнул он на стол. Там, в окружении крошечных деталей и микросхем, лежал отдельно друг от друга внешний электромеханический каркас и полностью готовый микропроцессор. Китамура поморщился.
— Что там может быть интересного? — отпрянул он всем телом от стола.
— Ты серьёзно считаешь простую автомеханику интереснее робототехники? — Китамура закивал, не совсем понимая смысл вопроса. — Ты псих, знаешь об этом? — покачал головой Иватани, возвращаясь к работе.
— Это ты псих, если любишь возиться с какими-то зелёными квадратами и чёрными параллелепипедами.
— Это всё — фигуры двумерной плоскости, Китамура, — заявил, не отвлекаясь, Иватани. — Тогда уж «зёлёные пластины с прямоугольными гранями» и «чёрные параллелограммы».
— Боже, Ива-чан, да всем насрать, — закатил Китамура глаза.
— Да разве? Не ты ли у нас филолог?
— Я, к твоему сведению, не душнила, — съязвил он в ответ. — ЗвОнит! КрасивЕе! Одел носки!
— Умоляю, замолчи, — скривился Иватани. Ему очень хотелось заткнуть уши, но ладони его были беспроглядно перемазаны.
— ДогОвор!
— Да никто не говорит так.
— Я говорю, — шакально улыбнулся Китамура. Иватани захотелось взять восьмидесятимиллиметровый гаечный ключ и шандарахнуть прилипалу им по проворному носу, но когда эта идея была ещё только в середине воплощения, Китамура уже спрыгнул с места и упал на свою постель. — Ты скоро закончишь?
По большему счёту, Иватани уже закончил.
— А что? — вытер руки тот.
— Когда закончишь, подойди ко мне.
Иватани встал, снимая рабочий фартук, и закрыл ящик с инструментами.
— Для зачем?
— Сюрприз.
Иватани — ого, вот это да — вздохнул. Сюрпризов он не боялся, но на ночь глядя не хотелось бы ввязываться во что-то, что потребует буквально все оставшиеся у Иватани силы. Предположительно, если Китамура предложит помочь себе с домашней работой, которую тот, кстати, вряд ли вообще видел, то Иватани точно откажется.
Но Китамура не предложил.
Стоило заподозрить что-то неладное ещё когда игривая морда его попросила Иватани сесть на кровати напротив. Не то, чтобы Иватани как-то противился — скорее, следовало предотвратить лёгкий ступор и, возможно, перехватить инициативу прежде, чем его застанут врасплох. На этот раз Китамура не церемонился: языком теперь заработал сразу, облизывая губы Иватани между мягкими покусываниями. Движения его были активными и рваными, как если бы то был не поцелуй, а игра с котёнком, где котёнок — сам Китамура, а язык Иватани — бантик, который он пытается поймать. Конечно, при всём при том он умудрялся ещё и улыбаться, делая и без того неудобным этот непостоянный контакт. После очередного такого чмока, Иватани, схмурившись, рыкнул прямо в губы Китамуры, жёсткой хваткой перехватывая его лицо одной ладонью. Надавив на скулы, он принудил Китамуру перестать брыкаться и сильно приоткрыть рот, перехватывая таким образом инициативу и навязывая свои правила игры.
Теперь в угол зажат был Китамура. Его движения, до этого прыткие, как у мангуста, были скованны, и Иватани хорошо улавливал сопротивление в чужих напряжённых губах. Впрочем, не было похоже, будто Китамуру это совсем не устраивало: он совершенно спокойно поддался, когда Иватани свободной рукой повалил того на кровать и навис сверху, коленями упираясь в матрас ему по бокам. Оторвавшись от поцелуя и отпустив довольное лицо, Иватани медленно перехватил в пальцы запястья расслабленных рук Китамуры — тот дронулвзглядом забегал и лёгкимнапряжением не дал завести их за голову, — носом нырнул провести по нежной коже щеки; у самого Иватани щетина растёт давно, если дотронуться до его лица мягкими подушечками пальцев, или, скажем, провести языком, то это будет очень легко почувствовать. Насчёт подушечек касательно Китамуры ему известно, но вот насчёт языка — ещё нет.
Внизу живота Китамуре зажгло; перехватило дыхание, как будто нечто возмутительное и недопустимое случилось только что: внезапно на скуле, очень близко к уху, Китамура ощутил, как неряшливый язык влагой очертил его кожу, и, точно мокрая в акварели кисточка, двинулся ниже неспешно, вместе с губами оставляя нечёткий холодный след. Он продлился чуть не до уголка губ, где ненадолго прервался и после завершился неаккуратным поцелуем в подбородок. Стоит сказать, что реакция оказалась ощутимо бурнее, чем мог предположить Иватани: пальцы вцепились в простынь, вздрогнули мелко локти и коленки, и замерло почти насовсем дыхание, оставляя лёгкие в неудобном промежуточном положении. Китамура выглядел так, будто, имея определённо большое количество связей за плечами, впервые в принципе узнал, что губами можно касаться не только губ.
— Ты в порядке?
Своё, впрочем, Иватани вынес — похоже, если у Китамуры и растёт в двадцать шесть борода, то избавляется он от неё не иначе как походом на эпиляцию.
Очнувшись от поразившего нутро чувства, Китамура часто-часто закивал, не сводя глаз с едва не сидящего на нём Иватани.
— Ещё раз, — прохрипел он, заставляя соседа улыбнуться коварно.
— Где хочешь теперь? — решил он поиграться с бурлящими эмоциями Китамуры. Покраснев, как вода от свеклы, Китамура скованно пожал плечами и засмотрелся в другой угол комнаты, словно пытаясь вернуть себя в то состояние, когда он внезапной инициативы ещё не ждал. — Хорошо, тогда закрой глаза.
И как только веки Китамуры были сомкнуты, Иватани опустился к другой его скуле и нежно стал выцеловывать ещё напряжённый висок; он неторопливо опускался ниже и не пользовался языком, отчего прикосновения его были совсем сухими, но их нежность и непредсказуемость открытому на всё Китамуре вызывали настолько сильный поток ощущений, что сдержать их, жалобно скуля, становилось всё тяжелее. Иватани подмечал под ухом очень уж пылкое дыхание, словно пытающее вытолкнуть из груди все внутренности вместе с воздухом; видел судорожно вздрагивающие плечи, насильно удерживаемые одной только волей от попытки увернуться от ласки; он контактировал своими ногами с неспокойно брыкающимися конечностями Китамуры, пытаясь хоть немного зафиксировать их в конкретном состоянии и, вообще-то, достаточно сильно влияя на ситуацию. Ограниченный в движениях, Китамура, ощутив бережную ладонь на шее, перестал сдерживать себя в выражении переполняющего его удовольствия.
Он громко и отрывисто простонал.
Иватани, чёрт возьми, едва не оглушили!
— Эй, — шепнул он Китамуре на красное разгорячённое ухо. — А ты громкий, — засмеялся он, падая лбом куда-то рядом с плечом Китамуры.
— Эй, — повернулся он, носом ткнувшись в волосы Иватани. Когда собеседник приподнялся, чтобы попытаться встать, длинные пальцы одной только пятерни Китамуры притянули его ближе, забирая очередной сбивчивый поцелуй и отрезая все пути отступления.
Не было похоже, что даже алкоголь сможет заставить Китамуру сегодня уснуть.
