***
Было уже довольно поздно, когда Китамура пришёл; Иватани забегал предупредить, что он лучше пойдёт домой и займётся домашней работой, однако застал его пришедший сосед совсем за другим занятием: Иватани готовил, и готовил он как раз тех самых кальмаров. Он решил затушить их с овощами, используя овощи, что остались после удона Китамуры. Кухню наполнил аромат пряностей. Даже при том, что был приоткрыт балкон, запах улицы не мог перебить лёгкий шлейф безупречного сочетания специй и прекрасно сочетавшихся ингридиентов. — Ты сегодня припозднился. Шлялся где-то? — предположил Иватани. Он не смог бы почувствовать запах алкоголя или табака за десять метров, но лицо у соседа явно было в какую-то сторону перекошенным. — Бегал. Иватани вскинул бровь, не отвлекаясь от помешивания овощей. — Бегал? — Да, — кивнул он размашисто. — Хотелось размяться на свежем воздухе. Китамура потянулся, стягивая с плеча рюкзак и удаляясь в свою комнату. Иватани окликнул его поспешно: — Не уходи далеко, есть через пять минут будем. — Я не голодный, Ива-чан. Иватани возмутился: — Если ты ел где-то по пути, то очень сильно ударил нам по карману, ты же понимаешь? Конечно, не это было причиной его возмущения; после двух часов у плиты он меньше всего хотел слышать чьи-то капризные стоны о том, что он не хочет, оказывается, есть. Он будет есть — Иватани его заставит во что бы то ни стало. — Не волнуйся, меня Рейко угостила, — услышал Иватани из-за чужой двери. — Смотри у меня, — наставлял Иватани. — Нам завтра квартплату отдавать. Я три четверти отдам, но с тебя еда, понял? Китамура вышел из своей комнаты уже переодетый в пижаму. Похоже, в его планах было вытянуть из холодильника бутылку, удостоверить Иватани в отсутствии алкогольной зависимости и лечь, наконец, спать. Так Иватани предположил, но лишь до тех пор, пока Китамура не уселся на стул, подогнув коленки, и не уставился на самого Иватани, накладывающего себе еду. — Всё-таки голодный? Мотоясу помотал головой. Наофуми не стал расспрашивать дальше. Пока он возился с посудой, доставая чистые палочки из ящика для столовых приборов и рис из рисоварки, за спиной его о чём-то копошился Мотоясу. Когда тарелки с порциями Наофуми стояли на столе, там же лежало ещё кое-что. — Я начал, когда мне разрешили из больницы перейти на лечение дома. Иватани сел за стул напротив, пока к еде не притрагиваясь. Взгляд его — ошалелый, непонятливый, — был беззастенчиво прикован к лишнему предмету на столе, так что он не мог заметить той растерянности, что проскользнула в лице Китамуры. Следующие слова его последовали с существенной задержкой: — Первые сигареты я нашёл у отца в дипломате. Он не замечал пропажи одной или двух в день. Китамура смотрел на тот же предмет, на который смотрел Иватани. Глаза его — затуманенные, но честные, — не предрекали хорошего для душевного состояния Китамуры, но Иватани не мог его остановить. — Ещё на костылях я стал ходить в магазин возле дома, где стал покупать сигареты. Местные продавцы были знакомы с моими родителями, так что я просил их не рассказывать хотя бы папе. В тот момент Иватани частично осознал, в каком положении была Рейко этим днём; она, как наставник, быть может, и должна следовать индивидуальным планам тренировок и не позволять перенапрягаться своим подопечным, но в случае с Китамурой это было сложнее. — Я курил не потому что мне это нравилось. Мне омерзителен запах табака, но со временем я к нему привык. Потому что в случае с Китамурой — даже Иватани, не знавший всей картины, понимал это — границы между «это ему поможет» и «это ему навредит» настолько размыты и переплетены, что всерьёз заявлять, что кто-то знает, как ему будет лучше, не может никто, кроме самого Китамуры. — Я курил, потому что... Он в любом случае причиняет себе невыносимой тяжести ущерб. — Я понимаю. И Иватани не соврал. Тяжело было не сложить два и два — он, во-первых, технарь, а, во-вторых, студент, а не дошкольник. Пачка сигарет, к которой был прикован взгляд Иватани, поражала не столько тем, что она тут вообще лежит — тем, что это была та же самая пачка, которую чуть больше недели назад проверил на количество сигарет Иватани. Зажигалка, как и ожидалось, лежала снова внизу, вот только в пачке было всего на две меньше, чем в день заключения пари. Это означает, что за всё то время, что Китамура занимается танцами, разминками, зарядками, физическими упражнениями — он не выкурил ни одной. Совсем ни одной. — Врач говорил, — Китамура совсем уж ни на кого не смотрел: ни на Иватани, ни на сигареты злосчастные, — что у меня есть так называемые «защитные механизмы». Несмотря на то, что каждая последующая фраза давалась ему с большим трудом, Китамура не останавливался. Пока только дрожал голосом, даже не плакал ничуть, но было видно, как сильно он старается укрыть дрожь в руках, натягивая рукава на ладони и теребя пальцами пальцы. Иватани уже не смотрел на сигареты — теперь он смотрел на Китамуру и задавался одним только вопросом: почему именно сегодня? — Когда отец звал поговорить, — Китамура зациклился на закрытом проточном кране. — Я слушал. А после этого я приходил к себе, шёл на балкон и курил. Щёки Китамуры, когда тот их закусывает, выглядели совсем уж впалыми; Иватани переживал, а не перестарается ли Китамура да не откусит себе часть лица сам. — Кашлял и курил. Было очень мерзко и противно, особенно затягиваться, но со временем я привык. Иватани слышит это не в первый раз: «я привык». Так же Китамура говорил о прохладе квартиры, о запахе в подъезде, исходящей от квартиры соседей, о переменчивости кабинетов в университете и о взглядах девочек. Никогда, однако же, Иватани и не задумывался, насколько нужно упасть, чтобы вот так вот привыкать: сам-то за столько лет до сих пор нос морщит, проходя мимо соседней двери и ощущая трупный смерд. Сейчас, когда Китамура говорит, что он привык к запаху отвратных ему сигарет, к сухости во рту, к кашлю — Иватани остаётся только догадываться, как глубоко его собеседник способен лгать всем. Себе — включительно. — А когда начал заниматься, после разговоров с отцом уходил на пробежку и бегал допоздна. Не как сегодня — совсем допоздна. Вопрос, который хотел задать Иватани, требовал хорошо подгаданного момента. Задать его невовремя, оборвав ненароком и без того хрупкую нить повествования Китамуры, означает похоронить последнюю на очень долгий срок возможность с ним наладить контакт. — Я больше не хочу курить, Наофуми, — посмотрел на него Мотоясу, наконец, самоотверженно, словно переборов внутри что-то очень сильное и очень плохое. Наофуми встретил его глаза своими. Его рука потянулась к середине стола; она стянула неполную упаковку сигарет с дешёвой зажигалкой внутри, и, долго не мешкая, убрала в карман владельца. Иватани одёрнул футболку, прикрывая карман домашних шорт, из которого торчала крышка упаковки. Всё это время глаза его были направлены точно на лицо собеседника с одной только целью: понять, что произойдёт, если Иватани сейчас заговорит. Похоже, он действительно может сделать это сейчас: — Могу я спросить? Китамура поднял на него совершенно невинные глаза. Даже не на мокром месте. — Почему сегодня? Мотоясу опустил их. Он не улыбнулся, как ожидал Наофуми. — Рейко заботится обо мне, знаешь? — Наофуми всё ещё не очень понимал, к чему клонит сосед. — Я хотел, чтобы ты увидел это. Убедился, что... И до него наконец-то дошло. — Хорошо, я сделаю это. Китамура, похоже, был рад, что ему не дали договорить. Иватани потребовалось около десяти или двенадцати грёбанных часов, чтобы ответить на такой простой вопрос. Китамура повеселел. Нет, совсем нет — повеселел Мотоясу. Наофуми смотрел на человека перед собой и видел, как весел и бодр вдруг стал никто иной, как сам Мотоясу. Словно впервые за вечер учуяв запах вкусной еды, Мотоясу притянул к себе порцию Наофуми и стал жадно поглощать содержимое двух не то чтобы очень больших пиал. — Мог бы сразу попросить, — ворчал Наофуми. Впрочем, он улыбался, ведь ему нравилась эта картина: похоже, Китамура всё-таки проголодался; знал бы Наофуми его аппетит заранее, приготовил бы побольше, да только он не знал. Тёплая и добродушная улыбка Наофуми омрачилась менее миллиметра, ведь он отчаянно не пропускал в голову одну крайне назойливую мысль. Если он поднимет эту тему сейчас, наверняка не выдержит сам — он слишком устал, а впереди ещё немало домашней работы и бытовых дел. Мысль, однако же, зудела как будто на самой подкорке, встревая в каждую последующую и буквально опутывая все раздумья, на которые Наофуми надеялся отвлечься. Он держал улыбку только из-за того, что, если он перестанет улыбаться, он сдастся. Ему нужно наложить себе поесть, ему нужно побеседовать с Мотоясу, ему нужно потратить время этого вечера с пользой и спокойно лечь спать. Ему не нужно думать об одна тысяча первой проблеме, которая не является даже его заботой — Китамура, каким бы близким и знакомым ни был, остаётся сепаративной субстанцией с правом делать и думать как ему хочется. В это нельзя вмешиваться без спроса или хотя бы молчаливого согласия, и пока что конкретно сюда его лезть не просил никто. Алкоголь — ладно, навязался; сигареты — к нему пришли с повинной. Но если выпивку и курение можно очень просто ограничить, тем более что у Китамуры не будет ломки в привычном смысле, то это — этот ужас, который Иатани замечает неумолимо — так просто контролировать и поменять не получится. Сейчас ему остаётся только улыбаться и смотреть, с каким аппетитом и рвением уплетает за обе щеки его стряпню Мотоясу.Трудолюбие, забота, честность
23 мая 2022 г. в 16:59
Со временем стала всё больше Иватани замечаться одна интересная деталь: когда Китамура общается — в особенности на какие-либо абстрактные темы, касающиеся жизненных позиций, взглядов, мировоззрений, — если у него нет на что-то ответа, то он без зазрения совести пожмёт плечами; если же ответ есть, то прозвучит он весьма однозначно — так, будто иных вариантов не может существовать. Не было в этом чего-то эгоистичного и не был Китамура из тех, кто считал, что точки зрения от его отличные верными быть не способны; скорее, если бы Иватани и возразил ему, если бы попытался в чём-то убедить, и если Китамура на самом деле бы думал иначе, то у Иватани ничего б и не вышло. Подмечал он это в моменты, когда они общались отвлечённо, незацикленно — перед университетом, пока добирались, речь могла зайти про отношение к животным и растениям — могут ли они завести что-нибудь подобное. Китамура рассказывал о большой ответственности, но в то же время о том, насколько благородно было бы взять из приюта щенка или котёнка; Иватани рассматривал вопрос скорее с призмы практической выгоды — с собакой, например, проще поддерживать активный образ жизни, а кот помог бы отвлечься от неприятностей в и без того стремительном темпе последнего года университета. Когда Китамура услышал что-то такое, он пожал плечами и не стал продолжать диалог: не расстроился, не изменил ни капли повседневной улыбке, но больше ничего по делу не сказал. Тогда-то Иватани и понял это отчётливо.
Китамура уже словно для себя всё решил: если спросить его про детей, про семью, про любовь, про ненависть, приоритеты — про основополагающие вещи для многих людей, — на всё это у него уже есть сформировавшаяся позиция. Похожее чувство Иватани испытывал, общаясь с родителями или стариками, но было тут серьёзное отличие: пока преклонного возраста люди имеют установленные взгляды из-за большого количества жизненного опыта и постепенного осознания приближения конца, Китамура вёл себя так иначе как минимум из-за отсутсвия и опыта, и конца. То есть, естественно, его в любой момент может, к примеру, сбить машина, прирезать какой-нибудь псих в подворотне или собственная подружка, но Иватани этого не знает, и, что важнее, Китамура-то тоже. Оттого и недопонимание: почему Китамура ни в чём не сомневается и почему у него настолько непоколебимо расставлены приоритеты — непонятно.
Впрочем, они не слишком часто разговаривали по душам. С того дня, когда Китамура так холодно отверг попытку Иватани помочь с курением, их контакт как будто не клеился; единственное, что осталось — на удиление Иватани — Китамура свободными вечерами заглядывал к нему в комнату, наблюдал через плечо за тем, как тот решает примеры из учебников, и в какой-то момент, отвлекая на себя то ставшими привычным делом потыкиваниями, то протяжными полустонами да междометиями, то — наглея — укусами в плечо, утягивал в поцелуй, из которого Иватани уже не выбирался. Пожалуй, самым неудобным во всём этом были даже не их поднатянутые отношения, а то, с каким усердием Китамура запрещал Иватани целовать себя куда-то кроме лица. Когда он пытался провести по шее сам, Иватани разрешал, но когда то же самое пытался делать Иватани, Китамура брал того за скулы, щёки, челюсть, волосы, пальцы, локти, плечи, и, стукаясь кончиками носа, мотал головой. Иватани расценивал это как некоторого рода неприступность; они так или иначе просто целовались, и Иватани мог простить Китамуре излишние заигрывания поцелуями в шею, иногда укусами в неприкрытую ключицу или поглаживания по плечам, он не был против такого рода правил, это придавало перчинки в и без того жуть какой острый бульон их взаимоотношений. Однако интерес своё взял примерно через неделю:
— С каких пор тебе не нравится, чтобы тебя касались?
Вопрос был задан в лоб — причём почти буквально, пока они целовались, сидя на постели Китамуры. Ответ запаздывал, и Иватани, горьким опытом наученный, что ни к чему хорошему дальнейшие расспросы с наибольшей вероятностью не приведут, тут же отмахнулся от своего же любопытства.
Китамура перехватил его лицо, повернул к себе, посмотрел исподлобья; выглядели они сейчас так, будто вопрос задали Иватани, а не наоборот, и неловкость проснулась соответствующе. Иватани не очень понимал, что от него требуется сейчас, пока Китамура не задал свой вопрос:
— Хочешь завтра посмотреть на мои занятия танцем?
Удивление накрыло Иватани; прежде — с самого первого урока и до сего дня, включая выходные — Китамура исправно посещал занятия. Из-за такой регулярности создавалось впечатление, будто у класса танцев есть какие-то нормы и планы, но в сущности всё держалось на честном слове и дисциплинированности самих участников. О тех, кстати, в виду своих причин Иватани знал немного: Рейко была ему знакома, но не так сильно, чтоб он мог о ней судить; в конце концов, его критерии доверия и проницательность сильно отличались от аналогичных у Китамуры; насчёт подруги её — Хагакурэ, кажется — информации и то меньше, разве что краем уха услышал когда-то, что она хотела поступать в консерваторию,но родители настояли на более практичной специальности. Однако и первой, и второй доставало самоконтроля соблюдать собою же составленный график; больше вопросов вызывало, как им удалось в него без серьёзных проблем влить Китамуру — вот этого же Китамуру, который домашку сделать не в состоянии даже по профильному предмету.
Когда Иватани слушал рассказы соседа о прекрасах посещения класса танцев,он часто описывал Рейко как профессионала своего дела, вменял ей качества, о которых Иватани и не догадывался: оказывается, она неплохо ладит с проблемными подопечными, к которым Китамура гордо относил и себя; любит поговорить о прошлом, но не пожаловаться — не без этого, но цель не в том — а поделиться, каких разных она успела повстречать людей. Были среди её учеников люди старше её вдвое, были закомплексованные девочки, чей потенциал — порхать, как лебедь, в балетной постановке; были те, кто танцем занимался у неё, а потом пошёл давать сольники с саксофоном или выступать в группе, не чувствуя скованности на сцене и спокойно отдаваясь ритму собственной песни. Китамура заострился на пухляшах: сказал, что, когда она рассказывала про протеже с лишним весом, нередко упоминала, что танец позволил им избавиться от нескольких лишних килограммов и скорректировать фигуру, превращая казавшиеся неприглядными избытки в гармоничные формы, придавая неясным очертаниям чёткую форму. Сказал он об этом, впрочем, только чтоб высказаться самому: ему-то девушки нравятся любыми — главное, чтоб себя любили. Иватани его взгляды понимал, поддерживал, возможно, но сам никогда с этой точки зрения вообще не задумывался всерьёз: существенной разницы между очень худой девочкой и очень пышной он не видел, ведь и то, и то — не более, чем личное дело тех, кто его вообще не касается. Пока он сам и его близкие здоровы, ему всё равно.
Так вот, Иватани был удивлён. Просьба Китамуры оказалась внезапной, потому что прежде его не то, что не приглашали — ему строго настрого запрещали присутствовать на занятиях Китамуры. Сам Китамура на это пожимал плечами; больно догадливый Иватани, конечно, расспрашивал, как это связано с разговором между ним и Рейко, но получал от соседа только те же пожатые плечи и старательно отведённый взгляд. Думалось Иватани, что способ разузнать, конечно, есть, и стоит он в холодильнике, но спаивать ради выгоды — пожалуй, он пока ещё не настолько жалок.
Вся недолгая цепочка это привела Иватани субботним полуднем в класс танцев, где под весенним солнцем из узких окон с самого утра ждала их Рейко. Хагакурэ ещё не пришла, и Иватани предполагал, почему; Китамура попросил его надеть спортивную одежду не просто так, и, похоже, сегодня его едва не разваливающееся тело испытает такие нагрузки, которые не испытывало лет эдак пять — может, чуть меньше.
— Китамура, ты почему в широких спортивках? — вместо приветствия выдала Рейко, но затем обратила внимание и на Иватани за его спиной. Она затеяла с учеником перешёптывания тет-а-тет:
— Ты же понимаешь, что он, скорее всего, всё равно увидит?
Китамура уверенно кивнул:
— Всё в порядке, — заверял он, — я держу ситуацию под контролем.
В сущности, это не было её делом, так что Рейко позволила Китамуре делать всё, что тому взбредёт в голову. Меньше всего ей, конечно,хотелосьбы срывать занятие от полуподростковых драм, но тут уж ничего не поделаешь — жизнь-то не её.
Первым наказом стало не расслабляться; Рейко сделала Иватани несколько выговоров за внешний вид, но в основном задела только мешки под глазами и ужасную осанку. После такого ему уже хотелось развернуться и уйти, но видит бог — Китамура ему этогоне забудет. Обижаться не будет — как минимум на Иватани.
Вторым делом Рейко обозначила для новичка план разминки: пробежка — пять кругов по периметру зала; разминка с головы до ног — общая, по два-три подхода; разогрев на матах — парочка простых гимнастических упражнений; в общей сложности,со слов Рейко, займёт не более получаса. Иватани волен дело на полпути бросить, да только потом чтоб обратно не просился; Китамура — если только подумает сделать лишнюю передышку — уволен. Китамура подскакивает, соглашаясь, и не имеет значения, что он тут даже не работает.
На первом кругу пробежки, которую Рейко, вопреки абсурдным ожиданиям Иватани, точно так же выполняла, сам новенький вдруг понял, что не так уж всё плохо: ноги ещё шевелятся, вроде даже переносят Иватани в пространстве,да только перед глазами две спины неизбежно — как бы тот ни ускорялся, равномерный отточенный темп Китамуры всё равно выбивал его в лузера. И пусть они не соревновались, Иватани ощуща некоторую несправедливость в том, что сосед его, ведущий такой неправильный во всех смыслах образ жизни, всё равно был лучше даже в дурацкой пробежке. Может, Иватани тоже начать курить и пить? А что, хуже уже вряд ли будет.
Мысль пресекала Рейко. На последнем кругу он вдруг обнаружил, как та сходит с дистанции, и во время бега решил предъявить за несоблюдение норм, на что та, хмыкнув, вернулась в строй. Китамура сопроводил её удивлённым взглядом, но не стал останавливать. И в тот момент, когда впереди был последний промежуток, когда так сошлись обстоятельства, что лицо Китамуры показалось вполоборота, когда он именно в тот миг улыбался — время словно для Иватани остановилось. Он видел, как в худи из толстой ткани и плотных спортивных штанах перед ним бежит Китамура; как спина его совсем не очерчивается от пота, как телу его как будто всё равно, каким нагрузкам подвергает его владелец — мышцы, которые Китамура видел лишь однажды, и то мельком, оказываются настолько выносливыми, что голова раскалывается. Что-то в этом неправильно, но Иватани решительно ещё не осознаёт, что.
— К твоему сведению, Иватани, — начала Рейко, улыбаясь надменно его уже изнемождённой тушке, — благодаря тебе я пробежала семь, а не шесть.
Иватани только и смог, что выдохнуть недоуменно, да задницей упасть прямо на пол без сил.
— Я всё, — просипел он. Мотоясу похлопал его по плечу, улыбаясь, как настольная, мать его, лампочка:
— Позаботься обо мне, Наофуми?
Наофуми закивал, сам не понимая, чему, и опустил голову в согнутые колени. Рейко не стала его переубеждать — что-то ей подсказывало, что так даже лучше.
Упражнения, направленные на разминку мышц, они выполняли, казалось, играюче: как будто простые движения тоже стоило делать исключительно синхронно и в строго заданном ритме; под нос Китамура вдруг стал напевать мелодию, отчего-то Иватани знакомую, и Рейко его не останавливала, а как будто подстраивалась. Они не смотрели друг на друга, но оба в один миг завершили растяжку туловища широким выпадом правых рук друг к другу. И улыбнулись — точно у них наконец-то вышло что-то, что они репетировали достаточно давно. Рейко спросила, сможет ли Китамура сделать то же самое после растяжки ног, и тот, кивнув, предложил начать сначала — а Иватани и не понимал, с какого такого начала. Так или иначе, когда носки обоих должны бы ли завершить упражнение постановкой ноги на полную стопу, оба — почти так же синхронно — выставили левые ноги друг к другу, приняв едва не идентичные положения.
— Опоздал немного, всё ещё следи за мной, не чувствуешь ритм.
Китамура кивнул. Иватани был удивлён как наблюдатель: пусть он плохо разбирался в тонкостях танцевальных движений, но Рейко ведь даже не предположила, что это она допустила ошибку. И Иватани б влез, да, подумав, не стал — в конце концов, он лишь непрошеный зритель, и свои замечания впору бы то ль засунуть куда подальше, то ль высказать Китамура лицом к лицу, не отвлекая.
Разминка на матах для Иватани как наблюдателя была наиболее приятной: ему разрешили усесться на мягкую подстилку, и это оказалось даже удобнее, чем жёсткая поверхность стула пока не явившейся пианистки. Китамура, выполнявший лодочку, был, пожалуй, главным представлением сегодня, особенно учитывая буквально наседающую на его спину Рейко; казалось, его позвоночник вот-вот должен хрустнуть, как в каком-нибудь Мортал Комбате, но пока этого не происходило, и он делал уже второй — последний — подход и тринадцатый в нём подъём. Происходящее совсем не сулило, что после такого Китамура без перерыва сможет подняться и продолжить занятие уже более существенно, так что Иватани не удивился б, если бы Рейко, поднявшись, обнаружила под ногами изнемождённую тушу.
Да только вот Китамура вставал.
Улыбался, как будто его это только забавляло и раззадоривало, вытирал пот рукавами длинного худи, пересобирал волосы в хвост или гульку потуже, хлопал в ладоши и продолжал работать. На его фоне Иватани даже для себя выглядел жалко: каких-то пять кругов его уже донельзя измотали, а тут Китамура ещё, можно сказать, даже не начал. Может, лучше бы ему всё-таки было идти в актёрский — с усмешкой думает Иватани, представляя, что там его разве что заставили бы историю из детства рассказать.
— Хагакурэ сказала, что задержится, так что начнём без музыки, — посмотрела на телефон Рейко. — Можешь напевать. Ритм задам, — и она стала хлопать в ладоши, напевая ту же мелодию, что и Китамура, только в разы громче. Иватани её прежде не слышал нигде, кроме как из уст этих двоих. Видимо, это не была популярная песня. — Сначала?
— Давай с того момента, где то движение ногами, — Китамура на её вопросительный взгляд попытался изобразить его, но чертыхнулся. — Которое в середине, перед тем, как мне бросают шест.
Похоже, до Рейко дошло — она понимающе закивала.
— Тогда сам, я пока покурирую, чтобы не сбивать. Но тебе надо привыкнуть к темпу, потому что потом нам надо будет одновременно, понял? — Китамура кивнул. — Давай. Затакт, два такта!
После этого возгласа она отчеканила ладонями восемь ровных хлопков, отчётливо подпевая ритмический рисунок внутри каждого из них. Иватани обратил внимание на Китамуру. Иватани больше не отводил глаз.
С какой лёгкостью, с каким непринуждением Китамура выполнял в медленном темпе такое, казалось бы, сложное сочетание движений — Иватани никогда не... Нет, он видел. Он видел нечто похожее, когда Китамура готовил, стеная от одного угла кухни к другому; точно также Китамура при нём не делал, но Иватани вспоминал, что порой он иначе ходил по квартире или коридорам, иногда, во время совместных пар, он писал иероглифы словно слишком уж резкими чирками, а в повседневной жизни — убираясь в комнате или ища какую-нибудь вещь, — телодвижения так и отдавали неестественностью. Китамура делал обычные на первый взгляд вещи так, что они превращались в занятие танцем, и Иватани понял это только сейчас, найдя истинную природу происхождения этого поведения. Может, ещё тогда, стоя у раковины и натирая губкой ножи, он был предназначен не иначе как для сцены со своим чудаковатым телосложением и весьма спортивным бэкграундом.
Китамура был восхитителен. И пусть каждые несколько минут он, недовольно морщась, просил Рейко начать отчёт заново, пусть так часто и много пытался довести до идеала уже нечто очень хорошее, Иватани смотрел на него со стороны и не видел в его попытках ничего, кроме самодисциплинированной требовательности. Рейко не останавливала его, не вмешивалась — не мешала. Она была уверенна, что остановит Китамуру в нужный момент, и не считала нужным делиться с Иватани своим взглядом на ситуацию. Поэтому, когда живот последнего заурчал от голода — ведь он с утра совсем ничего не ел, — она не позволила ему увести Китамуру с собой.
— Всё в порядке, Ива-чан, — улыбался беззаботно Китамура, так и не выглядевший уставшим. — Если поем сейчас, будет тяжело продолжить занятие. Я перекушу, когда закончим.
— Давай возьму тебе тогда хоть чего-нибудь, — нахмурился Иватани.
— А-хах! Ива-чан, я серьёзно, я сам.
Иватани уговаривать не стал — ушёл, прикрыв дверь нешумно. После его ухода Китамура точно стал совсем немного печальнее. Когда шаги Иватани перестало быть слышно, Китамура вдохнул, прикрыл помутневшие глаза и выдохнул.
— Я могу отпустить тебя.
— Не нужно, — отказался Китамура, — Хагакурэ ещё даже не пришла. Хочу позаниматься под музыку.
— Мы можем завтра...
— Пожалуйста, — наставал он, но тон его звучал так вежливо, что трудно было его обвинить в необходительности. Рейко оставалось только согласиться и продолжить тренировку.