***
Некоторым утром, стоило учёбе закончиться под вечер, как на телефон Иватани приходит уведомление: ему звонили. Не было мудрено, что он не услышал звонок — после инцидента с мужскими стонами, дабы не заморачиваться Иватани выключил уведомления в принципе; пару раз он уже успел потерять телефон, и по понятным причинам его поиски заметно усложнились, но каждый раз, когда телефон находился, Иватани предпочитал убеждать себя быть внимательнее, чем потратить несколько минут на попытку разобраться с неудобными уведомлениями тормозящего допотопного гаджета. Перезвонить он решил, когда оказался дома; в обстановке готовящего Китамуры ему следовало сообщить хозяйке о нескольких важных вещах; конечно, он предупреждал её, что нашёл соседа, чтобы делить квартплату на двоих, но вот кем является новый жилец в квартире немолодой арендодательницы ей было невдомёк. Иватани почти не видел проблемы в этом — почти. К некоторым особенностям он всё-таки считал необходимым её подготовить: например, к тому, что в квартире может остаться слабый запах сигарет, притом что курит Китамура только на улице или балконе, а в лучшем случае и не курит вовсе; к тому, что и в их квартире, подобно соседским, можно будет теперь найти бутылочку-другую неслабого алкоголя; нет, конечно, то не водка, даже не сакэ — простое импортное дешёвое вино, что бьёт в голову примерно как кружка ядрёного пива в баре, чьё название как будто умышленно прячут где-то внизу меню. Говорить ей о их, мягко выражаясь, необычных взаимоотношениях он уже счёл не таким обязательным. В конце концов, поцелуи и крайне необычные объятья не способны навредить имуществу, а со стороны они вполне неплохо справляются с ролью друзей-соседей-однокурсников. Ну и, пожалуй, самая странная вещь, о которой обязательно было сообщить: Китамура — это, ну, Китамура. Он жуть какой странный парень, себе на уме и ветер в голове. Деньги у него откуда-то вечно берутся, и Иватани даже сомневается, что их источник всегда его родители, однако в чистоте репутации этого парня он был уверен более чем. Так или иначе, было довольно мало вещей, которые в преступном мире или в криминальных аферах Китамура смог бы провернуть, не оступившись. Его коньком всегда было и остаётся не слишком мудрое распоряжение собственными ресурсами, будь это время, эмоции или поток мыслей. Пока Китамура готовил под уже знакомую мелодию, Иватани договорился встретиться с арендодательницей сегодня — к счастью, она как раз находилась в этом районе, и ей не составляло труда подъехать в течении ближайшей трети часа. Иватани не стал перечить: так уж получилось, что, с приходом Китамуры, квартира вдруг начала сиять не только новыми красками его радужной натуры, но и чистотой почти любой поверхности — куда ни посмотри. Например, сейчас Иватани наблюдал, как его сосед вместе с тушением рыбы старательно полирует ручку кухонного шкафчика, на которой ещё вчера красовалась четырёхгодовалое жирное пятно от попытки Иватани приготовить картошку фри в домашних условиях. Он хорошо помнит это по двум причинам: во-первых, картошка вышла обалденной; во-вторых, он обжёг себе предплечье, когда неаккуратно закидывал последнюю порцию в чуть не горящее масло. Было чертовски больно, но не осталось потом даже ожога. Иватани предполагает причины, почему случилось именно так; одним из худших вариантов оказался, судя по всему, самый достоверный: к маленькой боли приходится привыкать заново. — А как она выглядит? — Иватани поднял вопросительный взгляд на Китамуру. — Ну, наша хозяйка. — Да обычно, — пожал он плечами, садясь за стол. — Ей лет за пятьдесят, низкая, хрупкая, как кукла фарфоровая. Очень вежливая. Падает в обморок с полтычка, так что ты поаккуратнее, хорошо? — Уж что-что, Ива-чан, а с девушками я обходиться умею, — уверял Китамура, переворачивая рыбу в шипящей смеси масла, воды и рыбного сока. — Сказал ты так, будто они вещи какие-то, — подловил Иватани. Китамура и надул губы, что в сочетании с его сердитым лицом делало его очень похожим на старую рыбу фугу: — Некоторые женские особи лучшего отношения к себе не заслуживают, чтоб ты знал, — буркнул громко Китамура. — Да-а-а, — протягивал понимающе Иватани, — такие суки бывают, что иногда сложно поверить, что такие вообще существуют. — Некоторые настолько подлые, — поддержал Китамура беседу, — что даже после своей смерти умудряются испортить кому-то жизнь. — Пожалуй, — не особо понимая, о чём речь, согласился он. — Лично мне в своё время с одной не повезло, так я после неё вообще всторону девушек с опаской смотрел. Так и хотелось увидеть, как какое-ниудь существо того же пола стра-да-ет, —говорил он больно буднично для содержания своей речи. — О, да, у меня было похожее, — улыбался Китамура, выключая огонь. — Их, правда, две было. Иватани вдруг перестал отчётливо слышать, что Китмура говорит, потому что ему вдруг пришло осознание, о чём говорит человек рядом с ним. — Я, правда, быстро понял, что с девчонками надо аккуратнее. Но, — Иватани его всё ещё едва ли слышал — ничего не поделаешь, тавоэтово хочется, сам понимаешь, — пожимает плечами Китамура, снимая фартук. — Правда, сам знаешь, они меня начали избегать раньше, чем я их. Иватани смотрел на испачканные рукава домашнего свитера Китамуры. — Хотя, такое чувство, будто сё было совсем наоборот. Постучали в дверь. Звонок сломался ещё при прошлых жильцах, но Иватани даже нравилось, что никто не сможет посреди ночи в него долбить как угашенный. С его соседями по этажу в этом был смысл. Иватани встал, чтобы открыть дверь. Для Китамуры этот диалог закончился закономерно; для Иватани он оборвался на полуслове. Он старательно выбрасывал из головы поганые мысли, настраиваясь на диалог с хозяйкой, но мелькали в мыслях уж больно страшные и, что опаснее, вполне реальные картины. Они остановились только когда перед лицом Иватани оказалась хозяйка. Он не соврал: она действительно напоминала куклу. Насколько Иатани известно из её собственных рассказов, мать хозяйки была китаянкой, а отец — переехавшим в Японию с Филлипин предпринимателем (если Иватани не изменяет память, то был автомобильный бизнес). В пике карьеры он купил несколько квартир в Токио, в одной из которых сейчас живут Иватани с соседом. Зная её родню можно было подумать, что хозяйка обеспеченная женщина, не знавшая бедности и горя, но ситуацию знатно подпортила её старшая сестра. Как в каких-то монархичных странах она приучалась к ведению дела с тех пор, как родители поняли, что сына из второго ребёнка не вырастет. Так и получилось, что кампанию единолично завещали ей, тогда как второй сестрёнке перешли в руки две жилплощади — эта, с тонкими стенами и шумными соседями, — и та, что в Сайтаме — небольшой дом с десятком квадратных метров под сад, куда прочно поселилась сама и где проводила из брака в том году уже третьего по счёту мужа. — Иватани, чем пахнет так? — глядела она украдкой, пока Иватани не пропустил её внутрь. — Ты себе девочку нашёл? Со спины Китамура едва ли походил на девушку, но Иватани был готов списать этот комментарий на его чудесные длинные волосы. — Это мой новый сосед, — Иватани прикрыл дверь. — Китамура Мотоясу. Китамура обернулся, блеснув самой доброжелательной улыбкой из своего арсенала. Хозяйка, похоже, была обречена. — Рад с Вами, наконец-то, познакомится. Он красовался своими утончённостью и добродушием точно так же, как шелковистыми волосами и острыми чертами лица. Его длинные тонкие пальцы, коим не чета грубые мозолистые руки Иватани, накладывали еду по мискам так, будто прямо сейчас находился не дома за плитой маленькой кухни, а в ресторане, где есть специальные красивые люди, обученные красиво накладывать кушать и улыбаться так, будто после этой порции клиента ждёт интимное продолжение. Иватани сильно сомневался, что хозяйка рассчитывала на продолжение этого крайне странного флирта, но она определённо была очарована — это плюс. — А Вы сами... откуда?.. — спрашивала она, завороженная тем, что только что прямо перед носом у неё мелькнул кусочек оголённой шеи Китамуры — он поставил на стол порции риса. — С другой части страны, хозяюшка, — отвечал он вежливо. — Вряд ли Вы слышали о моём доме. Иватани посмотрел на Китамуру в тот момент: он накладывал поесть хозяйке и соседу, но не себе. — Ты ел? — предположил Иватани. — Да, я сбегал в комбини перед последней парой. Рэйко сегодня не было, так что я просто перекусил. — С ней всё хорошо? — Думаю, она тоже отравилась. Еда была на столе. Хозяйка не планировала ужинать — она даже ничего не принесла для такого визита, но непренуждённые беседы за столом между двумя жильцами её квартиры уносили все неприятные мысли, что могли у неё возникнуть: неловкость от нахождения в компании очень красивого мальчика, чем-то напоминавшего ей всех её трёх мужей понемногу; неудобное напоминание о сроках аренды и о том, что Иватани обещал отдать деньги вовремя в этом месяце; тянущее чувство дискомфорта из-за того, что на их молодые улыбки и разговоры ей, бабушке, ответить — нечего. — Кстати, коммуналка будет в десятых числах, — отвлёкся, вставая из-за стола, Иватани от еды и больно заманчивого голоса Китамуры; зараза ведь специально его так ровняет, чтоб хозяйке понравиться. — А аренду сейчас принесу. И он вышел. На кухне Китамура остался с хозяйкой наедине, и та не решалась поднять глаза. Румянца на щеках не было — такая вот генетика, — но её смущение было заметно невооружённым глазом; Китамура это тоже замечал, а потому уж чуть было не выдал налегке какую-нибудь ветренную фразу, однако хозяйка его перебила: — Вы ведь с Иватани учитесь вместе? — Китамура кивнул, ожидая, куда приведёт этот разговор. — А вы давно знакомы? Китамура призадумался. Ответ на этот вопрос лежал для него на поверхности, Китамура легко мог сказать: «Всего лишь несколько недель!» — но медлил. Язык его никак не поворачивался произнести это, и Китамура слабо понимал, почему конкретно: то ли из-за того, насколько близки далеки они одновременно стали за этот короткий промежуток, то ли из-за погрызывающего нутро ощущения неверности своих выводов. Мелькала как пережёванная плёнка реальность совсем крошечными вставками — не больше доли секунд. Китамура с трудом смог перебороть нагнетающее чувство и ответить: — Не думаю. Предельно странный ответ, если подумать,но это было всё, на что хватало Китамуры. Хозяйка понимающе закивала. — Иватани выпускается в этом учебном году, Вы тоже, господин Китамура? — Да, всё верно. От вопроса её вспомнилась юность. От воспоминаний из юности захотелось курить. — Планируете остаться в городе? Насколько я знаю, Иватани собирался переезжать в другую страну. Китамура прислушался внимательнее: — Правда? Куда? — Он не говорил точно, просто наметил планы. Думаю, до конца следующего года он ещё будет жить здесь. Вообще-то, Китамура совсем об этом не думал; ему как-то не казалось важным представлять свою будущую жизнь, ту, что настанет после университета. У него не было мечт и желаний на этот счёт, не было стремлений как таковых. Он и не учился-то толком — так, запоминал, если понравится услышанное или прочитанное. В большем он не видел смысла. Иватани не замечал — потому что не следил и не видел необходимости, — но Китамура в целом пренебрежительно относится что к домашней работе, что к занятиям на парах. Иногда ему представлялась возможность проследить за Китамурой во время совместных предметов, только он не придавал значения тому, насколько Китамуре, вообще-то, всё равно на преподавателей. Он когда-то сказал, что слушает только тех, кто ему нравится. Видимо, в университете не нашлось никого, кто нравился бы ему достаточно, чтобы слушать каждую лекцию. Так или иначе, для самого Китамуры это вообще не было проблемой — он знал, почему, и его пока что всё вполне устраивало. — Вы кажетесь мне неплохим человеком, — сказала хозяйка. — Так что если всё будет в порядке, я не стану возражать, если Вы захотите остаться здесь после того, как Иватани уедет. Это, конечно, ещё далёкие планы, но я просто хочу, чтобы вы знали это. Китамура вновь не успел ничего сказать: Иватани вернулся с толстым конвертом, полным мелкими купюрами. Так как Иватани повезло наткнуться на хозяйку без агенств, и так как доселе у них всё проходило достаточно спокойно, Иватани сэкономил что на отчислении комиссионных, что на головной боли, обязательно случившейся бы, если бы с этой женщиной приходилось решать хоть что-то через посторонних людей. Такая квартира достаточно дорого обходилась бы, если б целью хозяйки был постоянный заработок с неё и хоть какая-то прибыль, но — Иватани, опять же, очень повезло. — Здесь и за обслуживание есть, — уточнил Иватани. Хозяйкане стала вскрывать конверт для проверки — не видела необходимости. Она ещё раз поблагодарила мальчиков за вкусный ужин и ещё раз смутилась, когда Китамура ей улыбнулся. Глядя перед уходом на то, как эти двое общаются, ей так и зудело задать один очевидный и навязчивый вопрос, однако, судя по всему, они были благодарны, что она решила придержать его при себе. Когда хозяйка покинула квартиру, Иватани тяжело вздохнул, ударившись головой о дверь. По нему легко читалось, что его такие визиты выматывают — дело не столько дажев необходимости общаться с арендодательницей, сколько в волнении, которое он испытывал, переживая, что Китамура ей всё-таки не понравится. Если сравнивать, это было похоже на знакомство девушки со своими родителями, да только не так страшно, что в роли родителя — хозяйка, когда в роли девушки — Китамура. — Она хорошая, — выставил он вердикт. — Я ей нравлюсь. — Удивительно, — буркнул Иватани. Объективно говоря, Китамуре сложно было кому-то не понравиться, если речь не идёт о самом Иватани. Пока мысли вновь приходили в привычное русло, запертые в упёршейся в дверь голове, за спиной Иватани звучало бренчание бокалов. Он обернулся на всякий случай, но в руках Китамуры были только вино и яблочный сок. — Пойдём выпьем. Обволакивающая вечерняя прохлада уходящей весны грозилась совсем скоро обратиться знойными летними ночами. Иватани сидел в одной футболке, гусиной кожей ловя остатки свежести, и в руке его, охлаждая пальцы, плескалось в бокале вино. Китамура выпил немножко — только на ночь, хотел уснуть сегодня пораньше. Пусть после этого к его губам из напитков прикасался только сок, слабый оттенок опьянения прослеживался во всём, что он скажет этим вечером. — А как давно мы знакомы? — спросил он, но совсем не так, будто забыл число или день недели. Вопрос его прозвучал точно фундаментальная дилемма, как будто таким образом он пытался разрешить глобальное противоречие. Иватани на это,её ни разу не глотнувший, пока молчал. Очень хотелось сказать — нет, хотелось попросить, попросить проснуться. Хотелось вывалить всё: от самого дорогого до самого больного, все те вещи, которые крутятся в его голове, как только Иватани начинает сопостовлять известного ему Мотоясу и того, кто живёт с ним под одной крышей последние недели три.Хотелось бросить, не думая, не предполагая последствий, хотелось произнести, что знакомы они настолько долго, что вголове Китамуры и не уложится, как они могли бы успеть провести столько времени, общаясь друг с другом, и сидеть сейчас, с жизнями под четверть века, так, будто им друг о друге ничего неизвестно. Иватани сделал глоток, додумав, что это поможет ему разобраться или хотя бы совершить правильное действие. — Могу я спросить? — Китамура вопросительно хмыкнул. — Девушки, которые убили себя. Когда это было? — уточнил Иватани, уверенный, что Китамура уже говорил ему это. — Мне почти стукнуло двадцать один, — отвечал он. — А... из-за чего... это случилось? Остекленели глаза. Вспоминать хотелось не очень, да только толку скрывать уже не было. — Они пытались меня убить. — Но они не смогли. Китамура пожал плечами и улыбнулся. — И ты всё-таки выжил, — не унимался Иватани. — Я думаю, это очень хорошо. Китамура глянул на собеседника искоса. Иватани залпом допил стакан. — Я рад, что ты остался жив. Китамура помнит, как болели ноги, как косились врачи. Есть у них какой-то общий приоритет: если кого-то вытащили с того света, значит, тот будет жить. Все, кто по определённым причинам игнорировали это правило, выглядели для них не лучше биомусора. Как строитель смотрел бы озлобленно, с обидой на того, кто разрушил созданное им здание, так и доктор, видя человека, только-только выбравшегося из лап вездесущей, не обрадуется, увидев, что человек тут же буквально запрыкивая к ней обратно. Они спасут его, они обязаны спасти, но они никогда не простят его. Китамуре нечего было сказать. У него не было никаких оправданий. Захотелось курить. — Честно говоря, — начал Китамура, забираясь на стул с ногами. Бокал с соком колыхнулся, но не выронил ни капли. — Не могу сказать однозначно, жалею ли я. Иватани налил ещё вина, мотая головой так, будто услышал только что невероятную глупость. Он даже усмехнулся: сказанное его соседом действительно почудилось дурацкой шуткой. — Почему? — пил Иватани снова. По неизвестной ему причине смотреть на Китамуру затуманенным от вина взглядом становилось легче. — Ну, — начал он, запрокинув голову, — смотри: ты у мамы рождаться просил? Иватани хмыкнул. — Да никто не просил, — попытался парировать он, однако Китамура не поддался: — Родиться — это событие такое же неконтролируемое, как, например, выпадение снега, или взрыв сверхновой. Никто об этом не просит — по крайней мере так, чтобы это действительно на что-то влияло. Это происходит вне зависимости от того, хотим мы этого или нет. И для кого-то — не спорю, — выпадение снега — это чудесно и прекрасно. Кто-то этому восхищается, кто-то отмечает по этому поводу праздник, да только... — Китамура сщурился, — для кого-то это наверняка событие совсем не радостное. Соседи устроили караоке, а машины внизу решили им подыграть. Стало так шумно, что в опъянённым третьим бокалом разуме Иватани Китамураначал с этим шумом сливаться — не только голос его, но и вид. — Может, если бы сам снег мог ответить, что он чувствует к снегопаду, он бы сказал, что ему это ненавистно. Иватани пил четвёртый бокал. — Может, если бы снег не падал, ему было бы лучше. — Ему было бы не лучше, Китамура, — отвечал Иватани. — Его бы не было — и ему было бы никак.Лекарство, хозяйка, снег
9 июня 2022 г. в 14:59
Глубокая ночь отдавалась тусклыми отзвуками улицы и очередной пьянкой соседей. Китамура давно в холодном поту не просыпался — так; он часто вставал от кошмаров, иногда посреди ночи, иногда под утро, а иногда — совсем уж редко, — даже после бутылки вина не удавалось уснуть дольше, чем на полчаса. Такими ночами Китамура мучался, ходил из угла в угол комнаты так, чтоб родители не услышали, выходил на балкон покурить — поплакать, может, немного, — подышать. С высоты седьмого этажа поглядеть вниз и вспомнить, как когда-то родители его на этом асфальте, на который он смотрит, ждали скорую; как носилки везли его по переполненным субботним улицам; как мелькали перед глазами картинки несчастных лиц и застланного проводами неба. Китамура не помнил ничего толкового о том дне, когда его увезли в больницу в, казалось, первый раз; ничего, кроме отчётливого ощущения скорби по небу чистому и голубому, по которому безмятежно плывут облака, птицы, стелется солнечный свет. Он не знал, кричал ли, но почему-то, думая о том, что где-то есть такое спокойное и яркое небо, совсем не хотелось кричать. Чувство то было сродни тому, что переносят космонавты в долгосрочных полётах; моряки в полугодовых плаваньях; может, рыбки, выставленные в аквариум на окно, откуда так маняще видно море. И Китамура — эта рыбка, когда вспоминает, что где-то есть такое чудо.
Да только сейчас не до того совсем: проснулся он от нестерпимой боли в животе. Он старался быть бесшумным, но Иватани не мог не проснуться от того, что кто-то в его доме небрежно шагает по и без того скрипящим половицам, да к тому же стукается обо всё подряд: двери, стены, столы, косяки, шкафы — всё на пути распространителя шума попало под удар. Создавалось ощущение, что, ещё немного, и соседи, что за стенкой так эгоистично закатили попойку, тоже окажутся под горячей рукой. Иватани вышел не сразу: сначала глаза разлепил, потом посмотрел на время; Иватани предположил, что, должно быть, сосед решил вынести мусор — но, во-первых, какого чёрта, а во-вторых, сегодня мусорщики точно не должны были приезжать. Второй аспект Иватани и краем разума не затронул, ему вполне хватило и первого.
Первые крупицы осознания начали приходить, когда мерзкий звук разразился из ванной. Этот он не спутает ни с чем, и этот — уже не результат беспорядочного размахивания конечностями. В перерывах между приступами слышны были тихие завывания, точно раненный волчонок или беременная женщина — с аналогиями у Иватани не всегда выходило блестяще.
Большого труда, однако, потребовало пройти к ванной: туда, где, на коленях сидя перед унитазом, пытался прийти в себя Китамура. Очаровательная пижама на нём гротескно контрастировала с происходящим: Китамур, держась побелевшими руками за края ободка, без пренебрежения чуть не опускался внутрь головой — рвало его на удивление частыми и, судя по всему, долгими порывами. Между ними он едва успевал сказать несколько слов.
— Траванулся? — Иватани включил свет и поморщился. Китамура пытался собрать волосы в хвост, но выходило из рук вон плохо.
— Угу, — кивнул он неохотно, поддаваясь очередному позыву. Иватани отвернулся, но нашёл себе оправдание — он идёт на кухню, заварить пакетик-другой абсорбента. — Ива?..
Очередной приступ.
Иватани поставил чайник, копаясь в аптечке. Сонный разум талдычил махнуть рукой на всё и провалиться в сон; адекватное сочувствие обещало во сне придушить, если Иватани осмелится пойти ему наперекор. Выводы напрашивались сами собой, и хорошо виднелись в растворяющемся в кипятке порошке под звуки сблёвывания ужина и скромный плач.
— Иди сюда, — Иватани поставил стакан на пол рядом, стянул с нелепо стянутых волос резинку и бережно затянул нетугой хвост под затылком. Китамуру сразу после этого краткого жеста заботы чуть не стошнило на пол, но Иватани вовремя направил его лёгкую голову в нужном направлении. — Как сможешь — пей. Это обязательно. Не пить запрещаю.
— Ива-чан, я не могу, — хныкал Китамура.
— Надо — значит, сможешь.
— Я не...
Вырвало снова. На этот раз тоже не обошёлся без поддержки. Пока позыв не сошёл на нет, Иватани смочил первое попавшееся полотенце тёплой водой; под конец приступа он бережно приподнял лицо Китамуры и повернул к себе, вытирая область вокрук рта и вместе с тем смачивая совсем сухие губы. Китамура выглядел измученным: лицо его выражало вину, а по одному взгляду легко читалось, насколько он не в своей тарелке.
— Пей, Китамура.
Сжав губы, Китамура замотал головой. Рвота отступила, но стойкое чувство тошноты оставалось в горле пренеприятнейшим комом. В такой момент и человеку без особенностей пить не захочется, а Мотоясу — и подавно.
Иватани вздохнул. Он отложил полотенце в сторону, положил ладони Китамуре на щёки; странно, но сегодня они казались уж слишком впалыми, хотя, если учесть общее состояние соседа — ничего удивительного. Иватани принудил Китамуру поднять голову и вместе с тем затравленные глаза: красные, на мокром месте до сих пор; очень хотелось их чем-нибудь вытереть, но Иватани займётся этим позже.
— Это тебя Рейко так угостила? — Китамура пожал плечами. Иватани понимающе закивал. — Китамура, надо выпить. Полегчает.
Китамура всё ещё мотал головой, вытирая слёзы:
— Я л-лучше в-в-вино, — его челюсть дрожала от подступающих рыданий.
— Сдурел? — беззлобно говорил Иватани. — Давай, Китамура, надо. Не выпьешь — буду очень злиться.
— Злись, — буркнул Китамура устало, хмурясь и облокачиваясь на стенку. Похоже, он хотел уснуть, но по очевидным причинам не мог.
Иватани вздохнул. Не найдя причин и смысла Китамуру к чему-то принуждать сейчас, он встал со стаканом лекарства в руке, отнёс его в комнату Китамуры и поставил на стол; на разворошённая постели лежала промокшая подушка. Иватани не смог сделать внятных выводов из увиденного — разве что только больше убедиться, что его соседу этой ночью совсем не по себе. Когда Иватани вернулся обратно, Китамура ещё не спал, и глаза его были открыты — смотрел в стенку, щурясь то ли от света, то ли от неприятного чувства по всей грудной клетке. Иватани присел:
— Пойдём на кровать, — сказал он мягко. Китамура глубоко вдохнул. Иватани уже потянул руки, чтобы помочь соседу встать, но от его помощи отстранились — намеренно не давали дотронуться даже до плеча. — Сам пойдёшь?
Китамура закивал активно, тут же об этом жалея: излишняя тряска с лёгкостью могла вернуть его обратно к унитазу.
Опираясь на стену, точно вчерашний инвалид-колясочник Китамура преодолевал метр за метром с усилием, какое прилагала бы, скорее, улитка, если бы хотела выиграть в одном из улиточных забегов. От резких движений Китамуру мутило, так что Иватани старался его не подгонять. Он был на подстраховке, но каждый раз, стоило ему прикоснуться к одежде, Китамура дёргался, ёжился; чуть не упав от одного такого порыва, он умудрился отпрянуть от рук Иватани даже когда тот едва его не поймал. Понять такое поведение было тяжело: у Иватани не было всей информации, он это знал, но слова, сказанные самим Китамурой накануне, никак не укладывались в одну картину с его же действиями сейчас.
Обессиленный и всё ещё очень сонный, Китамура упал на самый край кровати; он не накрывался одеялом, так, будто в любой момент был готов подорваться и вернуться в ванную. На лбу его снова были морщины. Иватани очень хотелось придумать, как он может их разгладить, но в голове не вертелось ничего хорошего. В конце концов, он просто сел рядом — упал, вернее сказать — опершись спиной о кровать соседа и согнув ноги в коленях. Китамура не постанывал, звуков не издавал совсем, разве что дышал. Иватани заговорил первым:
— Ты же сам попросил, — говорил Иватани. Сейчас, посреди ночи, он не был уверен, что весь их разговор за ужином не был сном; более того, не то чтобы сильно верилось, что всё происходящее — на самом деле. — Сказал, что о тебе нужно позаботиться.
Китамура нахмурился. Если бы Иватани на него смотрел, он бы точно удивился той гамме эмоций, что выражал его горе-сосед: от непонимания до досадного осознания и горькой бесшумной усмешки. Захотелось тут же Китамуре под одеялом свернуться, словно они никогда не разговаривали, и попросить — настоятельно, требовательно — Иватани о том глупом разговоре забыть. В сущности, если бы Иватани всерьёз стал спорить, то боролся бы с безоружным: Китамура не обладал тем, что было у его собеседника, а потому парировать аргументы было как нельзя тяжело. Как назло, захотелось покурить.
— Где... — нахмурился Китамура, ощупывая пальцами карманы пмжамных штанов, — сигареты?..
— Я их забрал, — буднично отвечал Иватани. — Забыл уже?
Китамура вспомнил пачку сигарет на столе.
— Точно, — ответил он наугад. — И не отдашь?
— Не отдам, — мотал головой Иватани. — Если нужно выговориться — выговаривайся.
— Почему ты это делаешь? — слышался скрип в тёмной комнате. Иватани усмехнулся:
— Так ведь ты сам попросил, — не обернувшись к соседу. Китамура был повержен: похоже, он позволил произойти слишком многому. — Послушай.
Иватани не знал, что говорить. Вернее, слов было много: более, чем достаточно, чтобы занять эту ночь до рассвета и может даже до обеденного пекла; да только сомнений — ещё больше. Китамура за его спиной совсем не тот человек, которого Иватани знает и к которому привык; тот, чьими неаккуратными руками Иватани сам был обречён на незаслуженные страдания, не был тем, с кем ему довелось разделить недавний ужин, один стол на общих предметах и одну квартиру последние недели полторы. Не был тот незрелый ментально человек тем же, с кем Иватани, по улицам шастая до и после занятий, говорил о жизни и о взглядах, о фундаментальных вещах, не был тем, у кого были ответы на всё — будь то уверенный рассказ или такое же уверенное пожатие плечами. Не был тот буйный легкомысленный парнишка тем, кто вошёл в аудиторию и без сожалений выбрал место рядом с Иватани. Пытающийся уснуть за спиной Иватани человек — незнакомец, неизвестно кто, носивший имя Мотоясу Китамуры как своё собственное. Иватани не имеет ни малейшего понятия, с кем он связался, и ему жаль — жаль, что, не подумав, пойдя у эмоций на поводу, выбрал этого странного типа в качестве соседа вместо того, о ком было известно хоть что-то.
Однако не было всё так просто. Этим вечером Иватани, казалось, хмурился и злился больше, чем за все последние две недели вместе взятые. Он провёл ужин в компании кого-то безгранично близкого, кого-то, с кем, казалось, делил на двоих огромную камеру размером с мир. Создалось снова это крохотное, беззащитное чувство, что сидит он не один и не с незнакомцем, а с тем, кого не знает — кого помнит. Палочки держит так, будто последние годы только ложкой питался; говорит слова как будто на другом языке, но Наофуми их понимал, и понимал только он один. Он словно бы разделил ужин со старым приятелем, которому осталось совсем недолго в городе и тот скоро пропадёт надолго. Вопрос оставался только один: для чего тогда было просить о себе позаботиться.
— На самом деле, я не задумался тогда, но сейчас я бы хотел кое-что сказать.
Китамуру до сих пор мутило; от предвкушения какого-то серьёзного диалога закатывались сщуренные глаза. Китамура не хотел продолжать; на самом деле, ему бы хотелось, чтобы сейчас Иватани ушёл.
— Чем больше времени рядом с тобой провожу, тем, если честно, — Иватани встал, вздыхая, и взял со стола стакан с лекарством, — страшнее, — усмехнулся он печально. — Когда-то у меня брат встал на скользкую дорожку. Кажется, это было так давно... Он вёл себя тоже, в некотором роде, пугающе.
Почудилось, что отступила тошнота; пальцы, на которых плёнкой застыло омерзительное чувство, наряду с остальными сжимали наволочку; сначала Китамура действительно ощущал потребность остаться в одиночестве, но, пока речь Иватани текла, как ручей, мысли упорядочивались, и до этого мешанина из неясных обрывков киноленты теперь словно сложилась в последовательность кусочков немого кино. Китамура понемногу стал понимать, что происходит, и это осознание его очень настораживало, и в то же время — по-необычному обнадёживало.
— Хоть ты и попросил, и хоть я и... — очень грубо вклинивались непрошенные фразы, — и хоть я и не против, — нашёлся Иватани, — сейчас я не уверен, что могу что-нибудь.
— Ты можешь просто вернуть мне сигареты.
Иватани задумался. А не закатить ли скандал как с алкоголем?
Стакан с разведённым лекарством дрогнул, когда его подняли, и шевельнулся осадок на дне его.
— Да, могу.
Иватани посмотрел на болезненно выглядящего соседа.
— Я могу.
Иватани вспомнил лицо человека, который попросил его о не такой уж в сравнении тяжёлой вещи — если представить всё то многообразие невысказанных просьб, эта была тяжёлой, но выполнимой; в конце концов, Иватани уверен, что, если бы он оказался в какой-то фантастически странной ситуации и мог поговорить только с одним знакомым лицом, ему бы очень хотелось получить в ответ сердобольно протянутую руку.
— Выпьешь лекарство — что хочешь проси, — произнёс он с лицом лукавее, чем у самого чёрта.
Китамура встал, нехотя, поднывая, шатаясь; руки его — белые, бледные, длинные необычайно — не дотянулись до столешнице Иватани на удивление, и просили в себя треклятый стакан лекарства. Иватани подошёл, чтобы вручить его в руки, и прикоснулся к костяшкам Китамуры правда что не специально — тут же руку одёрнул, точно по привычке. Китамура поднёс к губам мутный раствор и, поёжившись в предвкушении, сделал несколько глотков. Половина стакана пуста.
— Всё, — канючил Китамура. Иватани присел рядом неспешно.
Его ладонь пробралась Китамуре под чёлку, легла, будто тот температуру измерял, и, не торопясь, приложил растрёпанные пряди к макушке. Лицо Китамуры теперь открылось полностью, и, не будь здесь так темно, не скрывай сумрак всё самое-самое сокровенное, Иватани заметил бы несколько чересчур уж важных вещей. Пока что он едва ли различил маленькие шрамики на лице Китамуры и его редкие морщинки; он видел, как зрачки в полутьме места себе не находят, и тогда — не принуждая, попросил:
— Посмотри на меня.
Китамура послушался. у Иватани очень уставшее и хмурое лицо, но в нём ни гнева, ни обиды — только бездонное желание уснуть.
— Если выпьешь всё, выполню любое желание.
Китамура неверяще прищурился:
— Самое любое?
— Самое, — хрипло, кивнув.
Китамура выдохнул, точно собрался прыгать со столы или прикончить стопку водки, и в несколько крупных глотков, нарушая все правила употребления этого лекарства, успешно опустошил стакан. Осадок раствора крохотными каплями стекал от краёв. В глазах потемнело от резких движений, но Китамура оправился быстро — в конце концов, привык. Иватани улыбнулся:
— И чего ты?..
— Ложись спать со мной.
Иватани опешил.
— Уверен? Могу ведь и сигареты вернуть.
Китамура отмахнулся, замотав головой уж больно активно.
— Обойдусь.
Иватани усмехнулся, стирая тяжесть минувшего диалога с лица. Похоже, Китамура в порядке — это сейчас приоритет.
— Зубы почисть, — сказал он, вставая. — Жду в своей комнате.
Китамура рванул в ванную так, будто не он четверть часа назад на том же месте грозился внутренности уничтожить. Иватани оказался в своей комнате в одиночестве; на лице ещё пролегала кривою тропою улыбка, да только складки на лбу были куда выразительнее: требовалось время — большее чем одна ночь, чем сутки, чем всё то, что у них уже было, — чтобы принять возгромождённую на плечи ношу. Когда-то давно под его боком ютилась девочка, нуждавшаяся в опеке, в обереге; когда-то давно он помогал ей встать на ноги, чтобы она подняла на ноги его. Сейчас же процесс невзаимный, и сейчас Иватани себя не узнаёт. В его комнате нет зеркал, но душа говорит и без них: отрастает щетина, к алкоголю пробуждается чувство; безапелляционное одиночество перестаёт быть во главе угла, а рефлексы волка-одиночки притупились, точно стёкла, годами сточенные в воде. Безвозмездно он не совершает ничего: не чинит аккумуляторы, не исправляет чертежи, не кроет под боком. Вот и у этого груза будет оплата — лёжа на кровати, Иватани пытается понять — или придумать — стоимость, что придётся возместить.
Китамура нарушил равномерное обдумывания своими заплетающимися ногами, топавшими, казалось, громче, чем под ночь гремели бутылками и банками соседи. Виною тому, конечно, были больше половицы; Иватани бы давно о них сказал хозяйке, если б совесть, изрядно подъеденная систематической задержкой оплаты аренды, позволила; быть может, в следующем месяце, когда они с Китамурой уже не будут испытывать с этим проблем.
Кровать прогнулась так же шумно — точнее сказать, с весьма громким сопровождением в лице кряхтящего соседа, после каждого резкого движения уж больно наиграно едва не валился в обморок; в крайнем случае, Иватани не мог поверить, чтобы было возможно настолько много раз подряд испытывать такие полуприпадки. Улёгшийся на самый край кровати Китамура, наконец, угомонился давая возможность разглядеть ту редкую версию себя, что проявлялась в нечастых случаях его полного умиротворения; по нему и не скажешь, что меньше часа назад он крючился в на полу от тошноты или просил оставить себя в покое; человек, на которого Иватани имел честь смотреть, улыбался чуть-чуть и уголками губ, и морщинками у глаз, и, казалось, вдыхаемым-выдыхаемым воздухом, колеблющемся, волнующемся. Иватани почти спал; глаза его слипались так сильно, что, казалось, ни одна вещь неспособна будет остановить этот процесс, о Китамура смог: он взял свободную руку, брошенную неаккуратно на кровать между ними, и, обратив костяшками к себеедва ли что специально, прикоснулся ими твёрдыми к своей не менее твёрдой скуле. Как будто послышался стук, хотя Иватани согласен признать, что ему лишь показалось; чувство это было ничем иным, как ощущением от соприкосновения с чем-то твёрдым, вроде поверхности стены или стола. Он не придавал значения тому, что настолько же ощутимо жёстким оказалось что-то на лице Китамуры.
— Хочешь, я тебя обниму, — предложил Иватани сквозь сон; он не мог оторваться от подозрительных махинаций, больно напоминавших поглаживания, что Китамура проделывал с его рукой.
Китамура отказался — помотал головой, как будто из черепушки чуть что готовы расплескаться разжиженные мозги, — и продолжил тихо принимать уже не своими руками вызванные ласки. Иватани просто нравилось его трогать — кожа была мягкой из-за всех лосьонов и кремов, которыми Китамура её обрабатывает. Доставляло удовольствие даже смотреть на то, как собственные подушечки пальцев поглаживают Китамуре виски, линию челюсти, впалые щёки, морщинки у уголков губ. Вдруг, как ни с того ни с сего, запретным показалось дотронуться их — словно если Ивтани посмеет нарушить несмотря ни на что невинную неприкосновенность его кроткой улыбки, он больше никогда её не увидит. Глаза Китамуры уже были закрыты, а его ладонь на костяшках Иватани ослабла совсем. Судя по всему, он уснул. Иватани же был беспощадно лишён такой возможности — он с совершенно пустой головой смотрел на то, как его сосед спит на кровати в разделяющих их жалких сантиметрах от него самого.
И в мысли столь поздней бурной ночью всё никак не приходила идея, всё никак не решалась посетить небрежный разум Иватани — идея о том, что, вообще-то, сейчас — не ранее перед этой ночью, а сейчас, именно в этот момент, когда Китамура лежал рядом с его, Иватани, рукой на лице, не нужно было никакое вино — сон беспристрастный и положенный впервые за очень долгое время обратил на Китамуру очень запоздало взор.