В другой жизни

      Они сидят на лугу. И в тишине, нарушаемой лишь стрекотом крыльев стрекоз да еле слышным шуршанием крон деревьев, достаточно свежих, чтобы их зеленые листочки еще не испачкались в дорожной пыли, звучат их дыхания. Ее — слегка взволнованное. Его, как обычно, спокойное и уверенное и лишь немного, совсем чуть-чуть, умиротворенное. Они не дышат в унисон, никогда не дышали. И даже их взгляды пересекаются украдкой, воровато, по старой привычке: чтобы никто не заметил. И пусть сейчас вокруг ни души, это едва ли достаточное оправдание для нарушения вшитой в нутро привычке. Привычка, как известно, вторая натура.       Весеннее солнце путается в ее волосах. Они длинные и распущенные, и золотистые блики, которыми они отливают, отбрасывают зайчиков — только успевай ловить. Летают шмели. Деревья, цветущие бело-розовыми цветами, распыляют свой сладковатый аромат повсюду. А ей в нос ударяет запах принесенных персиков, и пусть для персиков не сезон, но даже не время и не место: она выкладывает фрукты на расстеленный плед и садится сама, поджимая под себя ноги. Он, недолго думая, опускается рядом. И пока она занята делом — достает одноразовые стаканчики, — смотрит на нее затуманенным взглядом исподлобья. Он изучает ее молочного цвета плечи, ее тонкую шею, ее запястья и длинные пальцы, кудрявые волосы. Всю ее. Которую он знал полжизни и одновременно не знал нисколько — ни капельки совсем. Не знал то, как она морщит нос, когда чихает. Не знал, как она засыпает со слегка приоткрытым ртом. Не знал, как она щурится, глядя на солнце. А сейчас он видит это своими глазами. Ее глаза в обрамлении темных ресниц прикрываются, и его сердце заходится каким-то невозможным трепетом, необычным и даже немного чуждым для его сердца, которое даже он сам считал каменным. Он пытается сохранить здравый рассудок и отводит взгляд.       Где-то далеко шуршит гравий. Кто-то проезжает мимо, не догадываясь, что на крохотном участке земли происходит нечто судьбоносное.       — Надо было встретиться раньше.       Она всегда была смелее него.       — Да.       Он соглашается, и это его согласие не кажется ему каким-то неправильным или унизительным. Странно. С детства ему внушали, что будет наоборот.       На улице жарко. И хочется пить. Но вместо воды она из сумки достает вино. Он молча забирает бутылку и наполняет одноразовые стаканчики розоватой жидкостью. Он протягивает один ей. Она берет и кивает, а потом, не задумываясь, позволяет напитку коснуться ее губ и тут же ставит стакан на плед.       Он сглатывает и повторяет ее движение, выпивая сладковатый напиток до самого дна. Она уже протягивает ему персик. Он надкусывает.       — Надо было все сказать тебе, объяснить.       Он давится. Липкий сок стекает по его подбородку, он вытирает его рукой. Мать бы удар хватил от такого вопиющего нарушения этикета.       — Объяснить что? — спрашивает.       — Все это, — она обводит руками цветущий луг, немного захватывает нежно-голубое небо, искрящийся солнцем и теплом воздух. Это выглядит так, будто бы он все должен понять без слов. Но он поднимает бровь, ждет дальнейших объяснений. Она откашливается. И не потому что у нее першит горло, ведь до сезона простуд еще целое лето, а потому что першит где-то в груди, саднит там, куда не добраться. В самой душе, в ее сердцевине отчаянно просится наружу все то, что никогда не было произнесено. То, что никогда не было сказано. Да даже прочувствовано в полной мере не было.       Она ловит его вопрос и пытается на него ответить.       — Ну это... — получается не так красноречиво, как это звучало в ее голове. — Мы. То, что касается нас. Нам же есть о чем поговорить?       Она, конечно же, имеет ввиду его неудачный брак. Свою поспешную помолвку. Его семью, свою семью. Своих друзей. Его врагов. Все то, что коротко можно обозвать обстоятельствами, и от этого они не изменятся. Не смилостивятся. Не дадут вдохнуть. А на этом лугу столько воздуха, что кружится голова.       — Не понимаю, о чем ты говоришь, Грейнджер, — фыркает он.       Она поднимает голову, смотрит на него прямым взглядом. И в его серых глазах, обычно затянутых тучами, виднеется солнце. А смех, подобный колокольчикам, вырывается из груди.       — Малфой! — она в возмущении. Больше наигранном, но ему откуда это-то знать? - пусть испугается. Она резко оказывается близко в попытке невесомо шлепнуть его по руке. Не за тем, чтобы причинить боль, а чтобы привести в себя.       Но Драко в себе. Даже больше, чем обычно. И он сгребает ее в охапку, притягивает ближе. Она барахтается, пытаясь выбраться. Но куда ей до его силы. Она оказывается на пледу. Персики рассыпаются и теряются в траве.       Летают стрекозы. Огромный шатер неба укрывает их от всего остального мира. Марево облаков, разливающееся на горизонте, стыдливо опускает глаза. Он целует ее, и они дышат все громче. Теплый ветер задирает край ее платья. Его глаза темнеют.       Лето, еще не успевшее настать, обещает быть долгим и таким сладостным, как персиковый сок. Как запах цветущих деревьев. Как вкус любви. И как что-то запрятанное глубоко, родом из самого детства, но теперь очнувшееся от долгой спячки. И если Мерлин действительно существует, то он счастлив, наблюдая за ними.       Оторвавшись от ее губ, Драко говорит:       — Если бы у нас была другая жизнь, я бы провел ее с тобой.       Гермиона замирает. Обдумывает его слова. Ищет ответ, достаточно правильный, достаточно весомый, чтобы описать все то, что творилось в ее душе эти долгие годы, но она не находит ничего подходящего. И просто спрашивает:       — Правда?       Он кивает и снова ее целует.