В машине тесно. Горячие руки гладят меня по голой спине, спускаясь к ягодицам, сминают кожу. Ее стягивает от мурашек и следом окутывающего холода, заполоняющего салон: я прижимаюсь ближе к его груди, чтобы дрожь не пробирала настолько нестерпимо, но он тоже вздрагивает. Сердце стучится в рёбра так, что я чувствую на себе его сумасшедшее биение. Глубокий, откровенный поцелуй, неизвестно сколько уже тянущийся, лишает меня рассудка и совести, отчаянные требовательные укусы все чаще нарушают его сладкие ласки языком. Я с трудом поднимаю опускающиеся от удовольствия веки. На мужских коленях будет удобнее сидеть, если помочь директору обнажиться.
Меня трясёт — я хочу его. Быстрее позволить ему проникнуть, чтобы чувствовать, как от каждого неосторожного толчка изнутри остро срывается лакомая боль. Физический восторг одолевает меня, готовую уничижительно благодарить за эту навязчивую необходимость, когда он оголяется и быстро пристраивается между моих ног. Его влажные губы угождают поцелуями прямо в грудь, а затем в шею, когда я лихорадочно присаживаюсь глубже и бесконтрольно громко дышу, чтобы оставаться вменяемой. Пальцы крепко сжимают бёдра, его челюсть зло сомкнута, и желваки ходят на скулах. Боже, мне нужно чувствовать его жадный рот…
Он лижет мои губы, напряжённо тянет, обжигая частым дыханием. Но ещё чаще врывается до неприличия глубоко, яростно выбивая из меня рассудок. Я пытаюсь обнять его разгоряченные необъятные плечи, теряюсь в удовольствии, но из раза в раз снова стараюсь уцепиться крепче. Мы оба начинаем стонать — справиться с разрастающейся агонией молча невозможно.
Стоны разносились по всей комнате, воздух саднил в сипящем горле. Я проснулась утром в холодном поту, в перекрученном одеяле, сминая влажную ледяную простынь, и долго смотрела в белый потолок, не узнавая привычные трещинки. Глаза словно заволокла пелена, а сон ещё был виден поверх пространства комнаты. Горячие и широкие ладони Антона сжимали меня до тех пор, пока я не признала люстру с тремя прозрачными плафонами, в одну из которых я так и не вкрутила лампочку — а потом вскочила, боязно озираясь вокруг. Его действительно не было. Всего лишь сон.
Мне часто снились подобные вещи. Я уже не разбиралась, где заканчивалась явь и начиналась фантазия, так усердно мечтая на счёт директора. Противиться назойливым снам было, как алюминию окислению йодом — бурно и бесполезно. Голова моя, сердце были не на месте. И от стыда хотелось скулить... Ком застрял в горле.
Мы снова не виделись несколько дней. Я, как последняя идиотка, порывалась справиться о его самочувствии после того рабочего дня наедине, в сообщении, но тут же боязно стирала набранный текст. Стыд. Необъятный, беспощадный стыд, разящий от ледяной кожи. Что со мной будет, если он тоже догадался... С первого дня знакомства я наблюдала, как из самодовольного, вечно ухмыляющегося соблазнителя Антон постепенно превращался в неумелого актёра. Между напускного фарса так и проступала плохо скрываемая человечность, а последние дни мужчина, видимо, погряз в бесперебойной работе и в конец оставил притворство вместе с ухаживаниями. Если бы он только знал, что я пережила утром, в день выставки... Пока он дремал, на склад приехали свежие реагенты.
Я открыла дверь курьеру, расписалась за приемку, пока мужчина затащил на склад пару коробок. Походив вокруг них с любопытством в настораживающей тишине, нацепила респиратор с перчатками, распаковала свежую банку компонента для синтеза и отсыпала пару миллиграмм в пробирку, капнув щёлочи. Будет забавно осуществить опыт, который на днях нам запретили проводить на лабораторных занятиях, подумала я. И реакция пошла...
Осадок бледно-жёлтого цвета. Меня моментально затрясло от ужаса. Мысли, как паутина, попытались охватить как можно больше происходящих прежде событий, но всё перепуталось в закружившейся от паники голове. Нет, не может быть... Бред какой. Я с дрожью выдохнула и прошагала к шкафу, дрожащими руками схватилась за старую банку, чтобы отобрать навеску в чистую пробирку. Пара капель едкого натра и...
На моих глазах выпал насыщенный красный осадок, как и говорилось в учебнике... Я окостенела от тревоги, обескуражено сжимая стекло. На новой банке была маркировка с завода — 0,1М.
И на старой тоже, маркером написано, моей рукой — 0,1М.
И без того затрудненное из-за респиратора дыхание участилось. Стало трудно существовать в лаборатории. Я так старательно просила снизить концентрацию перед началом всей моей "добросовестной" работы, чтобы травить себя и окружающих токсичными продуктами синтеза... Наверное, я перепутала этикетки на банках, когда комплектовала рабочий шкаф. Глубокое, безобразное чувство стыда растеклось внутри организма, сжимая каждый мой орган. Шея непослушно напряглась, еле удерживая на весу отяжелевшую голову. Что-то нужно было придумать...
В тот день Антон предстал крайне строгим, суровым. Мне даже показалось, что он рассчитал меня наперёд, чтобы... Как будто не иметь больше общих дел. Наверняка мысли о моём грозящем увольнении уже мелькали у нас двоих, когда я его отвергла. Но здесь было что-то другое. Что-то неладное... Я понимала, что
«…Всю жизнь я буду искупать свою вину за это… Но я прошу у тебя прощения. Ты стала мне дорога…» — слишком громкие и ответственные слова для Антона Владимировича.
Нежные, милые. В рёбрах ныло и стреляло от наслаждения, но нехороший, тревожный холодок засел в груди. Антон словно со мной попрощался. Всё-таки понял, что я делаю что-то не так и подвергаю нас всех опасности. Я снова ждала рабочего дня, с болезненной, осязаемой жалостью предчувствуя увольнение. Может, зря... Директор раскаивался, а я спала на ходу, учась жить с усталостью и апатией. Я отравилась.
Этим утром, наконец, удалось вытерпеть телефонный бойкот, длившийся последние две недели: «Оставайтесь на линии. Ваш звонок девятнадцатый в очереди». Я дозвонилась до поликлиники, с обращением в которую тянула до крайнего недомогания или до выяснения причины моего необычного заболевания. Полагала, что одним визитом всё будет улажено, но прежде, чем его совершить, нужно было прождать месяц. Пришлось записаться к терапевту на ближайшую свободную дату. За этот срок можно успеть придумать детали убедительной легенды о том, что я отравилась на занятиях в университете, а теперь мне нужен подходящий адсорбент... Но сказывалось ли душевное состояние или стыд снедал лёгкие — мне становилось всё хуже.
***
Этилвалерат, этилгексаноат, бензальдегид формируют запах абрикосовой отдушки, которую собирала А.Б., а ещё из б. почти полностью состоит вишня. Яблоко пахнет искусственно, если в составе есть амил изоамилбутират, Антон Вл. говорил, лучше использовать транс-2-гексеналь. Аромат олив состоит из альдегидов и кетонов. Так вот почему я их ненавижу! А ещё, оказывается, одно и то же вещество в зависимости от концентрации может пахнуть как цветок или как протухшие отходы...
26 февраля. Убирала на складе разлитый из канистры глицерин. Антон Вл. сказал, что он застывает при 18 градусах. Тут так холодно. Что же будет, когда отключат отопление...
2 марта. М. высмеял меня. Я не терплю, когда не понимаю, что делаю. Почему нельзя объяснить? К чему такая высокая концентрация? По какому механизму вообще протекает реакция?
H2SO
108,14 г/моль
Я слышала, как Антон сказал, что в ароматизированные гидрогели можно добавлять поваренную соль для стойкости, это дешевле карбонатов и пищевых лецитинов. А.Б. зря сказала, что Антон Вл. не смыслит в химии. Знать и предусмотреть всё невозможно, но меня впечатляют люди с таким набором несистематизированных знаний. Он напоминает мне ходячую энциклопедию... Не А.Б. с диссертацией и не Максим Зазнаевич. А он. Антон
Кулибин Антон Владимирович.
С горящими щеками я перечитывала свои записи, кишащие его любимым именем. На складе было так спокойно, но душа изнывала. Что если меня не ждали после отдыха, в который насильно отправили...
— Снова пишете на нас досье? — над моей головой раздался мужской, разбитый, словно на стеклянные крошки, голос.
Из-за незаметного прихода директора я вздрогнула. Быстро захлопнула тетрадь, поторопилась убрать её в сумку и подняла взгляд на измученное, замершее в обескураженном удивлении лицо Антона. Голубые глаза поблекли в смутной тревоге. Его стремительно ухудшающемуся, как и моему, в последние дни состоянию сейчас явно посодействовали каракули, которые он успел прочитать...
— Здравствуйте, — достаточно ли вышло сдержанное приветствие для девушки, которой дорожили, но поцелуй отвергали дважды? Он больше не прикасался, как и обещал. Даже тогда, когда я, казалось бы, молчаливо умоляла. И с этим трудно было смириться, прячась буднями в ветхих университетских учебниках. Чтобы не терять связь с реальностью, я отважилась придумать рабочий повод для разговора... — Антон Владимирович, я поставила синтез и, вот, прибрала на складе. Сегодня привезли мешок с лимонной кислотой, нужно будет оттащить от входа...
— Оттащим, — он равнодушно пожал плечами. Было неловко чувствовать его плохо разборчивый, непробиваемый моей лёгкой улыбкой взгляд. — Как ваше самочувствие?
На мужчине не было и тени от ухмыляющейся маски. Он выглядел встревожено.
— Всё хорошо, спасибо, что дали выходной, — низвергать унылую правду на переживающего директора оказалось так страшно, что я не задумываясь соврала. Я всё исправлю. — Антон... — я с ужасом решилась на то, чтобы перешагнуть через тщательно выстроенную мной субординацию. — А как ты себя чувствуешь?
К чему ещё один безответный шаг — два упущенных поцелуя, а теперь я отчаянно пользуюсь директорскими уловками... Он болезненно съежился, будто я замахнулась на него лезвием. Мужчина выглядел устало и даже раздавлено, ему стало не до флирта с сотрудницами, а лаборантка, не справляющаяся с обязанностями из-за ухудшившегося здоровья только добавляла проблем. Но в грустных глазах его загорелось что-то сбивчивое и искреннее. Антон забегал взглядом по столу, а затем уголки его чувственных губ дрогнули.
— Не очень, — лёгкая ухмылка переросла в болезненный оскал. Горечь принялась разжигать моё солнечное сплетение, пока мужчина откашлялся, уложил на стол телефон и слегка закатал рукава свитера. Ему тоже плохо... По моей вине. — Я сейчас вернусь, уберу мешок...
Он сбегал. Бросив виноватый взгляд, ретировался со склада, а у меня в ту же самую чертову секунду потекли слёзы. Солёные... Я стала утирать их с лица, стараясь всхлипывать тише, пока за стенкой слышались шаги и шорканье мешка по полу. Молодая, глупая, амбициозная — решила, что смогу работать в таком месте... Что знаний и умений мне достаточно, что осилю тягаться с преподавательницей за чувства взрослого мужчины, у которых своих забот полно... Мир разрушился.
— Я здесь, — Антон тихо захлопнул дверь, не глядя в мою сторону и кусая губы. А потом поднял взгляд, поражённо замерев. — Вы что, плачете?
Слёзы хлынули с ещё большей силой, пока я несогласно замотала головой. Мне не удалось продержаться и пяти минут во лжи, в горле образовался горький, невыносимый ком.
Антон Владимирович неожиданно быстро приблизился вплотную, зажав меня между собой и столиком у замурованного окна.
— Я вас обидел? — директор пристально следил сверху вниз за моими мокрыми глазами, не позволяя дышать полноценно, и в какой-то момент его рот нетерпеливо искривился.
— Нет, — в груди появились удушающие стенания, хотелось ухватить немного воздуха. — Я...
Всё же собиралась сказать правду. Скрывать собственные ошибки было бы слишком по-детски посредственно. Может, нам нужна серьёзная медицинская помощь, пока я стыжусь перед напряженно внимающим директором.
— Я всё... — испортила. Антон прикрыл глаза и прикоснулся губами к моему дрогнувшему рту. Ещё раз. Ещё.
И ещё... Обволакивающее, волнующее тепло разбежалось по телу, когда он обхватил мою нижнюю губу, нежно потягивая в медленном поцелуе. Крепкими горячими объятиями я оказалась прижата к мужчине, оперевшись о столешницу, пока вторая его рука настойчиво притягивала меня за голову. Утихающие солёные слёзы ещё недолго попадали на наши прильнувшие друг к другу губы. Его тяжёлое сладкое дыхание — словно моя непреложная необходимость — я вдыхала в томительные перерывы, обессилено облокачиваясь о его широкую ладонь.
Неужели это происходило наяву… Столешница завибрировала от сообщения, пришедшего на директорский телефон, но разгоряченный мужчина не желал отвлекаться. И я позабыла обо всем на свете, потому что точно знала, что так бережно целовать можно только любимого человека.
Его язык нахально, но ласково скользнул мне в рот, и наше шумное дыхание невольно участилось. Я жалела, что оттолкнула Антона тогда, в кабинете — пускай бы я обожглась… Но позволила случиться тому, о чем вожделела во снах. Продолжительное, тягостное ожидание сказалось на моих прикосновениях к нему, как отчаянные суетливые попытки прижаться ещё ближе, каждые из которых заканчивались медлительными, кружащими голову поцелуями. Я потерялась во времени, и когда Антон, изнуренный возбуждающими ласками, чуть отодвинулся, тяжело дыша, мне удалось увидеть его почерневший, до неузнаваемости опьяненный взгляд. Влюблённый взгляд на его ухмыляющемся лице, давно забывшем, что такое простая радость.
— Антон, я поняла, что перепутала банки… Концентрация оказалась в два раза выше… Прости меня, пожалуйста, — сбившееся от поцелуев дыхание участилось еще сильнее от охватившего меня волнения.
Пускай я буду наказана на деньги, на личное время — я была готова всё исправить. Если нужно — оплатить убытки лаборатории… Только бы не вредить больше никому… Не вредить Антону.
Он как-то озадачено рассматривал столешницу, будто и не слыша меня вовсе. Я неотрывно следила за его безмятежным лицом, на секундочку исказившимся едва разборчивой кислой жалостью. Меня истязала дрожь. Мужчина громко сглотнул, и улыбка его так медленно оставила губы, что в побледневших глазах замерло полнейшее, невыразимое разочарование.
— Вы уволены.
Всё моё тело похолодело от грубой металлической интонации, пока я непонимающе уставилась в его жестко сомкнувшиеся губы. Я изо всех сил вцепилась пальцами в столешницу, чтобы не потерять сознание, и попыталась вдохнуть немного нагревшегося воздуха.
— Что? — в груди, там, где только что стучало от восторга, кажется, безвозвратно растрескалось сердце.
— Я сказал, вы уволены. Убирайтесь! — Антон Владимирович зарычал, чуть не подавившись на последнем слове. В его глазах промелькнула враждебная озлобленность. У меня задрожали подбородок и руки, неконтролируемо принявшиеся сгребать со стола разложенные книжки. Всхлип вырвался из сдавившей сожалением груди. — Вали отсюда!
Он с удивительной ненавистью пропихнул мне в сумку последний, свалившийся на пол учебник, пока я в ужасе наблюдала за отвращением, исказившим его губы, что я только что целовала, и грубо толкнул к двери.
— Чтобы я больше тебя никогда не видел!
