Мир, который уже спасен. Часть 2. Третья тетрадь.

      Оказывается обычная вареная картошка с квашеной капустой и зеленым луком может быть невероятно вкусной. Эту истину Герман уяснил, когда за обе щеки уплетал означенное кушанье, сидя за дощатым столом в трапезной.       Полегчало Максу с первым лучами солнца. В какой-то момент на лбу у него выступила испарина, и горячечный бред сменился спокойным целительным сном. Герману тогда показалось, что с его сердца упал не камень, а целый кусок скалы, и он, вымотанный ночным бдением, отключился, едва добравшись до собственной лежанки.       Разбудил его отец Лука только после полудня. Оказывается за это время он успел принести еду и отвары трав Максу, а также подбросить дров в простывшую печку.       И вот теперь Герман с удовольствием доедал нехитрый обед, пытаясь собраться с мыслями и понять, с какого из многочисленных вопросов ему начать. Однако отец Лука заговорил сам:       -Нефилимы теперь на некоторое время уйдут в тень.       -Что? — от неожиданности Герман подавился последним куском картошки и закашлялся.       -Вам удалось обезглавить дракона и отбросить приход антихриста на неопределенное время. У людей появился еще один шанс обратиться к Богу.       Первым порывом было спросить, откуда монах знает о том, что произошло в подземном городе Ордена, но, поймав взгляд его светлых глаз, он проглотил свой вопрос. Откуда-то пришла глубокая уверенность: отец Лука знает, о чем говорит. Еще несколько дней назад Герман посмеялся бы над тем, кто принимает на веру нечто, не поддающееся научному объяснению, но сейчас логика ослабила хватку. Все происходящее с ним: этот скит, болезнь Макса и сам отец Лука казались ему находящимися где-то в другом измерении, а кто знает, какие в этом другом измерении действуют законы? Но тут же в памяти встал его родной отец, исчезающий вместе с демиургами и Великим Магистром во временной воронке.       -Они… погибли? — хрипло спросил Герман.       -Этого я не знаю, — вздохнул отец Лука, — но хочется верить, что нет. Вы с Максимилианом все сделали правильно, не запятнав душу своей и чужой кровью, как твой предок.       -Вы об этом средневековом бароне… как там его… — уточнил Герман.       Монах кивнул и сказал:       -Именно вам двоим суждено всегда становиться на пути у слуг антихриста. Из поколения в поколение.       -Будем спасать мир, как супергерои? — хмыкнул Герман.       -Ну что ты, чадо, этот мир уже спасен, — мягко улыбнулся отец Лука, — это случилось две тысячи лет назад. Мы же, недостойные, лишь помогаем ему, подобно садовникам, которые подрезают розы, чтобы они с каждым годом становились все краше.       - Спасен... — буркнул Герман, — если спасен, получается, можно уже ничего не делать и вообще не дергаться? Все без нас решено?       -Розы, за которыми не ухаживают, быстро поедают вредители, а те, что смогли устоять, вырождаются и перестают цвести. Наш мир, который уже спасен, нуждается в помощниках и защитниках, как розы в садовнике.       Сказать по правде, Герман не очень-то понял, что хотел сказать этими метафорами его собеседник, поэтому спросил о другом:       -Если вы так хорошо все знаете, может, объясните мне наконец, что за возня была все время вокруг дедовых тетрадей и что в них вообще такого ценного? — он с прищуром посмотрел на монаха. Стало интересно, осведомлен он о записях или нет.       -Я знаю о тетрадях твоего деда, знаю о первых списках и о нечестивых «Заветах Великого Змея», — от этих слов монаха Герман заерзал — неужели, читает мысли? — за пятьсот лет, прошедших со дня сожжения этих книг Орден так и не узнал, что именно оттуда было переписано, и надеялся, что в списках есть интересующая их информация: технология создания так называемой живой материи и формулы призыва прародителей нефилимов.       -То есть как, не знал? — моргнул Герман, — они что же, никогда не видели эти копии?       -Представь себе, — развел руками отец Лука, — ни один из списков так и не попал в руки членов Ордена. Всего существовало три больших тетради — по одной на каждый том, в которых были записаны основные моменты «Заветов». Две из них погибли вместе с твоим предком, а третья переходила от отца к сыну в роду де Бриенов, пока не досталась твоей бабке, а ее муж не перевел записи с латыни на немецкий и не спрятал в надежном месте, чувствуя, что манускрипт не в безопасности. Подожди меня, я сейчас вернусь, — вдруг оборвал свою речь отец Лука и вышел из трапезной, оставив Германа переваривать услышанное.       Он больше не удивлялся осведомленности монаха, зато сердце подсказывало, что настало время ответов на вопросы и разрешения загадок.       -Я должен тебе кое-что отдать, — отец Лука вернулся довольно быстро, держа в руках нечто объемное, завернутое в расшитую золотыми крестами ткань, — а ты передашь это своим детям.       -Каким еще детям? Откуда у меня дети? — Герману в который уже раз показалось, что это не Макс, а он сейчас находится в бреду, и все это ему мерещится.       -Оттуда же, откуда и у всех, — улыбнулся монах, убирая опустевшую глиняную плошку, из которой ел Герман, и кладя на ее место свою ношу.       Боясь прикоснуться к неожиданному подарку, Герман не сразу развернул ткань. Перед ним лежала большая и явно старинная книга в темно-коричневом кожаном переплете с серебряной покрытой затейливой чеканкой застежкой. На обложке ничего не было написано, поэтому, осторожно отстегнув замок, он наугад раскрыл фолиант. Бумага была пожелтевшей и явно исписанной от руки красивым каллиграфическим почерком с завитками и росчерками. Очень похожими на те, что он видел в записке Макса. Кое-где на полях были пометки, а отдельные страницы даже оказались снабжены достаточно умело сделанными рисунками.       -Это… что? — почему-то шепотом спросил Герман, бережно переворачивая страницу за страницей.       -Третья тетрадь, — пояснил отец Лука, — оригинальный список третьего тома «Заветов Великого Змея», сделанный в 1604 году от Рождества Христова. Береги его и не допусти, чтобы тетрадь попала в руки Ордена. Максимилиана четыре месяца жестоко пытали, чтобы заставить отдать потомкам нефилимов списки «Заветов», а когда поняли, что ничего не добьются, вынесли ему смертный приговор.       Герман хотел что-то возразить, но в памяти прозвучал вопль демиурга Антуана Мореля: «Я был тогда на Гревской площади и видел, как палач раздробил на колесе все ваши кости!»       -Кстати, надо глянуть, как он там. Проснулся уже, наверное, — Герман понял, что еще немного, и его голова лопнет от новой информации.       Отец Лука понимающе улыбнулся и кивнул:       -Заодно отнеси ему обед.       Выходить из кельи Макс начал только через две недели. Все это время Герман не сидел сложа руки — дел в маленьком скиту оказалось хоть отбавляй. В другое время он бы попытался кому-то перепоручить их, поскольку физическую работу категорически не любил, но отец Лука каким-то образом умудрялся занять его так, что Герман и сам не понимал, почему уже таскает воду из колодца или колет дрова. Это, последнее занятие сперва у него не ладилось: то он боялся слишком сильно ударить топором — казалось, что обязательно промахнется по полену и попадет себе по ноге, то лезвие застревало в дереве. В результате Герман обливался потом, ругался по-немецки (русская брань тут почему-то застревала в горле), стирал ладони до мозолей, но упорно доводил дело до конца.       Скит состоял из трех обжитых пещер и одной, выполняющей роль сарая, перед которыми была каменистая открытая площадка, откуда открывался умопомрачительный вид на поросшую лесом горную долину. Тут же находилась маленькая пещерная церковь, почти в точности такая, какую видел Герман во сне: с древними фресками на стенах, лампадами и одним подсвечником. Вот только железных ворот не было, как впрочем, и любых других — их еще только предстояло сделать. За скалой со стороны плато располагалось маленькое хозяйство: курятник, пасека, загон с несколькими козами и могучей вороной лошадью, которая по словам отца Луки приблудилась сама.       -Так бывает в здешних краях, — объяснял монах, — дикие табуны уводят домашних кобыл, а когда те рожают жеребят, отпускают их домой. Но Чернышка, видимо, предпочла не возвращаться и осталась тут.       Еще тут был сеновал и довольно большой, но голый по зимнему времени огород и сад. Все это, конечно, требовало заботы, и оставалось только удивляться, как отец Лука справлялся один. А ведь помимо всего прочего нужно было оборудовать другие пещеры и приводить в порядок церковь: подновить росписи, поставить маленький иконостас, который был уже мастерски вырезан из дерева и хранился в келье отца Луки, и сделать двери.       Макс порывался встать уже на третий день, но Герман пообещал, что заколотит дверь и окно, если тот вздумает гулять. Тот, смеясь, признал свое поражение, но попросил принести ему книги, потому что лежать без дела было скучно.       У отца Луки оказалась довольно большая библиотека — собственно, всю обстановку его кельи составляли полки с иконами и книгами, а сам он спал на одеяле, брошенном прямо на каменный уступ у стены. Как он при этом не заработал себе радикулит, для Германа оставалось загадкой, впрочем, однажды забежав к монаху попросить отвара для раскашлявшегося ночью Макса, он увидел, что тот и не думает спать, а стоит на коленях перед иконами с четками в руках. Как потом узнал Герман, отец Лука спал несколько часов в сутки, а иногда молился и до самого утра, при этом оставаясь бодрым и неизменно спокойно благожелательным.       Герман вытащил две книги, выбирая те, что потолще. Одной из них оказалась Библия, а на обложке второй золотом было вытиснено «Жития святых». Макс одобрил его выбор, а тот скромно промолчал, что брал книги наугад. Герман и сам очень любил читать, поэтому уже на второй вечер заглянул в обе книги. Библия с ее мелким текстом в две колонки, многочисленной нумерацией стихов и обилием малознакомых слов показалась ему сложной, а вот «Жития» оказались попроще и поинтереснее. Правда, и их язык отличался старинной тяжеловесностью, однако за неимением другой литературы Герман принялся читать.       Сперва получалось одолеть пару страниц за вечер, но потом он поймал себя на том, что уже не захлопывает книгу сразу, а размышляет над прочитанным. Каждая глава здесь была рассказом о жизни и подвигах людей разных эпох. Были тут и первые христиане времен Древнего Рима, и средневековые подвижники, и даже его, Германа, современники.       Проглатывая историю за историей, он все больше приходил к выводу, что не могли все они на протяжении двух тысяч лет посвящать свои жизни, а то и погибать за выдуманную сказку. А ведь среди них были и весьма образованные люди, которые не стали бы верить чему попало. Собственно, Герман никогда не был атеистом — квантовая физика вполне объясняла и доказывала существование Бога, но не облекал это в какие-то формы, будучи равнодушен к религии. Но на память приходило порождение Ордена — искусственный вирус, который мгновенно погибал в святой воде, Женька, выздоровевший после соборования, и отчаянная сумбурная молитва перед ликами в ту страшную ночь, когда Макс метался в бреду и мог умереть в любой момент. А еще отец Лука, откуда-то знающий о них все. Читая описания страданий за веру святых мучеников, Герман невольно возвращался мыслями к фразе, оброненной монахом, о том, через что прошел когда-то Макс. И, если видения о приговоренном с сережкой-зеркальцем все-таки правдивы, то казнь была страшной. А ведь он сознательно пошел на муки ради того, чтобы не дать Ордену беспрепятственно творить свои дела в мире. В мире, который уже спасен…       Покончив с «Житиями святых», Герман, привыкший все изучать детально и не терпящий поверхностности, все-таки взял в руки Библию, которая теперь представлялась ему своего рода учебником, трудным, как, например, сопромат, но все же необходимым для постижения азов новой науки. Макс посоветовал начать с Нового Завета, поскольку Ветхий неподготовленный человек может воспринять неправильно. На «неподготовленного» Герман слегка надулся, но все же вынужден был признать, что пока что так оно и есть. Чтение продвигалось медленно, поскольку за день он сильно уставал, и сил хватало только на то, чтобы поесть, нагреть воды для мытья и бухнуться на лежанку. Впрочем, такой распорядок Германа вполне устраивал — без работы в ожидании выздоровления Макса он бы сошел с ума.       Когда отец Лука наконец позволил тому выходить, о зимних холодах не осталось и воспоминания. И хоть по подсчетам Германа был еще февраль, на некоторых деревьях и кустах появились первые цветочки. Макс сразу стал помогать на кухне, взяв на себя мытье посуды, а потом и приготовление еды. Однако он еще быстро уставал, поэтому приходилось делать перерывы на отдых.       Герман свалил охапку свеженарубленных дров на землю, и распрямился, переводя дух.       -У тебя уже здорово получается.       Макс сидел на поленнице, подставив лицо по-весеннему теплому солнцу.       -Чего получается? — не понял Герман, но тут же сообразил, — ты о деревяшках, что ли? То же мне, наука.       Он опустился рядом, откинувшись спиной на штабель остро пахнущих смолой дров и заложив руки за голову.       -Обживаешься тут? — спросил Макс.       -Не знаю, не понял еще… Слушай, — светским тоном начал он, — так ты правда настоящий граф или все-таки заливал тогда?       -Истинная правда, — кивнул тот, жмурясь на солнце, точно довольный кот.       -И то, что родился в средневековье, тоже правда? — Герман шестым чувством вдруг угадал, что на этот раз тот не будет темнить и увиливать от ответа, и даже ощутил холодок волнения: сейчас, наконец, все прояснится.       -Я родился 17 августа 1574 года в своем родовом замке Альбер, что примерно в сорока километрах от Парижа. Моя мать умерла, когда я был еще ребенком, а с отцом отношения долгое время складывались не очень хорошо, поэтому воспитал меня гувернер. С Арманом де Бриеном, твоим предком, мы дружили с самого детства и были как братья — куда он, туда и я. Повзрослев, мы оба поступили учиться в Сорбонну, только он на юридический факультет, а я на богословский, получив в результате сан аббата, а параллельно посещал еще и лекции по медицине. — Макс закрыл глаза, лицо его стало мечтательным, будто он сейчас был не здесь, а в средневековом Париже рядом с лучшим другом, — мы увлекались наукой, постоянно проводили разные научные эксперименты, один раз даже попытались получить электричество с помощью сосуда с электролитом и двух электродов. И, наверное, именно этот интерес к науке и толкнул нас с Арманом к Ордену, ведь в его распоряжении были уникальные знания. Мой друг был полукровкой и вступил в Орден почти сразу, а вот ради меня было сделано исключение, ведь обычно они не принимают в свои ряды тех, в чьих жилах нет ни капли крови нефилимов. И я был просто опьянен возможностью изучать научные трактаты, доступа к которым не было даже у короля. Скажем так, это был не самый праведный период, особенно если учитывать еще и распутную жизнь, которую я вел в ту пору. Чтение, балы и любовные интрижки — вот, чем я занимался долгое время.       Все переменилось, когда в мои руки попали «Заветы Великого Змея». У меня будто пелена с глаз спала, и я понял, что эти адские гримуары необходимо уничтожить. Читая книги, я делал выписки в тетради, чтобы потом все детально обдумать, ведь «Заветы» попали ко мне лишь на непродолжительное время. Иногда переписывал целые главы, перерисовывал чертежи и схемы в надежде разобраться в них, и, признаться, тогда не думал, что эти записи станут роковыми и одновременно так помогут в будущем. Не иначе, как ангел-хранитель надоумил меня, ведь, согласись, не будь сейчас этих тетрадей, ты бы не поверил не только в существование Ордена, но и в то, что во всем происходящем в наши дни виновата некая разумная сила.       Чем дальше я изучал «Заветы», тем больше ужасался тому, что в них написано. А когда дошел до формул призыва демонов, то понял, что книги — настоящее порождение тьмы. Покончив с конспектами, я сжег все три тома в камине. Если бы ты видел, как их переплеты корчились в огне — обычная кожа и бумага так не горят, уж поверь. Это случилось как раз в ту ночь, когда появилась на свет дочь Армана, твоя прапра-… и еще раз много раз «пра» бабушка.       Тогда я полностью прозрел и без сожаления оставил прежний образ жизни, обратившись к Богу и дав обет принять сан.       Уничтожение книг стало большим ударом для Ордена, а о случившемся там прознали достаточно быстро. Арестовали меня по глупому обвинению в краже книг из королевской библиотеки — как видишь, они даже не потрудились придумать что-то более убедительное. Потом мне приписали еще занятия колдовством, приворотами, запрещенными научными опытами и другим в том же духе. Впрочем, алхимией я действительно занимался довольно серьезно, равно как и медициной, так что не все обвинения были выдуманы. На самом же деле Ордену нужно было во что бы то ни стало узнать, куда я спрятал свои конспекты. — Макс помолчал, а потом проговорил будто через силу, — по счастью, меня казнили раньше, чем я успел все рассказать. Знаю-знаю, звучит бредово, но это так. То, что было за гранью, я не смогу тебе описать, как бы ни хотел — там настолько все иначе, что словами не выразить даже приблизительно. Сказать могу лишь одно: там царит любовь. Настоящая, всеобъемлющая, такая, от которой хочется рыдать счастливыми слезами. Ничего подобного на земле испытать невозможно и нет в человеческом языке таких слов, которыми можно было бы хотя бы приблизительно описать эту любовь, которая и есть Бог.       Вернуться же в этот мир мне было дозволено, чтобы вместе с тобой снова встать на пути Ордена, который начал поднимать голову.       Герман выслушал все это с непонятным выражением лица, а потом некоторое время молчал, что-то обдумывая. Макс испытующе и напряженно смотрел на него, явно ожидая вердикта: поверил или нет. Наконец, явно что-то для себя решив, Герман неожиданно просиял:       -Так это ты что, в ватных шортиках ходил? — он красноречиво обрисовал руками круглые короткие штаны, которые видел на ростовых портретах эпохи Возрождения и в кино.       Никак не ожидая подобной реакции на свой рассказ, Макс заморгал и недоуменно уставился на собеседника. Впрочем, длилось это недолго, после чего он с облегчением засмеялся, осознав, что Герман ему все-таки поверил. Потому что в противном случае не стал бы слушать до конца.       -Ну нет, в les pantalons avec des bouffées как раз ходил твой предок Арман, он, видишь ли, был весьма консервативен в отношении одежды. Я же предпочитал новомодные удлиненные колеты, отложные кружевные воротники и… Впрочем, не думаю, что лекция по истории средневекового костюма будет тебе интересна.       -Хорошо, что я тогда не жил — в таком дурацком виде ходить, — фыркнул Герман, все еще злорадно ухмыляясь.       -Не скажи. Если тебе приходится проводить много часов в седле, такие штаны весьма удобны, чтобы не стереть себе… определенные части тела.       -То есть, ты как раз таки стирал? — уже откровенно заржал Герман.       -Бывало, — развел руками Макс, — что поделаешь, красота требует жертв.       Герман весело фыркнул:       -Вот теперь я тебя точно узнаю. — И добавил, — а у меня день рождения тоже в августе. Только двенадцатого.       -Как и у Армана, - тихо проговорил Макс, полуприкрыв глаза.       -Кстати, о жертвах, - посерьезнел Герман, — тебя что, правда пытали из-за этих тетрадей?       Макс неохотно кивнул.       -Всего в Бастилии я провел шесть месяцев, два из которых меня просто таскали на допросы и пытались давить психологически, а когда поняли, что ничего не добьются, перешли, так сказать, к активным действиям.       -Заливаешь ты, — Герману очень хотелось как-то оттолкнуть от себя эту информацию. Ведь все это осталось там, в глубоком средневековье, ну, и еще в музеях, вроде того, где впервые пришло видение с осужденным, но никак не может быть такого, чтобы Макс, который сидит сейчас рядом и жмурится на солнце, пусть даже непостижимым образом и рожденный пятьсот лет назад, но живой и настоящий, прошел через все это взаправду. — От такого любой загнется через два часа, а четыре месяца никто не выдержит!       -В то время палачи были чуть ли не более сведущи в анатомии и медицине, чем врачи, — усмехнулся Макс, — они отлично знали, как причинить человеку боль, но не искалечить его безвозвратно и не убить. А если ты о дурацких выставках, которые нынче модно устраивать для тех, кому охота пощекотать нервы, то хочу тебя уверить, что подавляющее большинство орудий, выставленных там, были нужны лишь для устрашения. На практике же применялось лишь несколько самых простых и эффективных: плети, дыба, раскаленное железо, еще пара-тройка других — и все.       Герман судорожно сглотнул и посмотрел на Макса так, точно видел его впервые в жизни. Он не мог взять в толк, как возможно четыре месяца терпеть такое и как минимум не сойти с ума, а самое главное, какую нужно иметь волю, чтобы так и не выдать информацию, которой от него добивались.       -Слушай, а ожог, — Герман ткнул себя в грудь, примерно в то место, где видел у Макса след в виде символа Ордена, — это что, тоже оттуда?       Тот кивнул.       -А почему он не заживает?       -Это след от перстня Мореля, который тогда был королевским прево — что-то вроде верховного судьи. Видимо, будучи в ярости от моего молчания, он сумел призвать на помощь некие темные силы, питающие Орден. И теперь ожог не заживет до тех пор, пока не падет Орден.       В другое время Герман бы только фыркнул в ответ и сказал, что эта сказочка подошла бы для дешевого фентези, но никак не для реальной жизни, однако сейчас лишь нахмурился:       -Болит?       -Я привык, — улыбнулся Макс.       Герман невольно спросил себя, смог бы он так же пойти на муки и смерть даже ради самой великой идеи, и пришел к неутешительному выводу, что нет, не смог бы.       -Я бы точно все сразу им выложил, — озвучил Герман свой самокритичный вывод.       Макс улыбнулся как-то по-особому тепло:       -Я уверен, что ты бы справился. Но мне было проще — в те времена воспитание и условия жизни были более суровыми, чем сейчас, к боли человек привыкал с детства. Например, укол шпагой в руку или плечо на тренировочном поединке или дуэли, с которым в наше время обязательно увезли бы в травмпункт, чтобы наложить швы, и за рану-то не считался, а телесные наказания были нормой даже в университете. Но ты намного сильнее, чем сам о себе думаешь, поэтому даже не сомневайся, что смог бы выстоять куда лучше меня. Но я буду молить Бога, чтобы тебе никогда не пришлось проверить эти слова… А что до меня, то под конец я уже едва мог держать в пальцах перо, поэтому песню написал как курица лапой.       -К...какую песню? — Герман уже знал, о чем идет речь, но все равно волновался, как на экзамене: вот оно, последнее доказательство правдивости слов Макса.       -Ту самую, о которой ты думаешь. Я написал ее незадолго до казни и передал Арману с надежным человеком, и песня сохранялась в вашем роду из поколения в поколение. Ведь у тебя есть этот лист с кривым текстом и пятнам крови, да?       -Будто ты сам не знаешь… — буркнул Герман.       -Нет, не знаю, я с тех пор не видел эту бумагу, хоть песню помню наизусть.       -Я так и думал, что это не просто стихи! Только у меня не сам лист, а его фотография, я ее в запорожце под обивкой нашел.       -На самом деле, это были действительно стихи, но, насколько я знаю, Арман потом положил их на музыку. Он вообще мог бы стать талантливым музыкантом, если бы захотел. Ему очень легко давалось сочинение музыки и стихосложение. Думаю, музыкальные способности ты унаследовал от него, — улыбнулся Макс и вдруг вполголоса запел: И когда моя судьба взмахнет, прощаясь, крылом, И запустит шестеренки сеть небесных дорог, Я пройду по тонкой грани между ночью и днем, Я спою свою дорогу – сплетением строк.       Он пел по-французски, даже, видимо, по-старофранцузски, но Герман почему-то понимал каждое слово, как понимал и то, что песня обращена к нему. И если поначалу еще закрадывались депрессивные мысли о том, что Макс видит в нем не друга, а отражение своего побратима из прошлого, то сейчас они рассеялись, как пар над чашкой остывающего кофе. За зеркальными дверьми, за изнанкою дня, Пойман, словно паутиной, сетью звездных миров. Пусть мой Ангел улыбнется, взглянув на меня, Я лишь искра от огня, я лишь вихрь лепестков. Ни остаться, ни уйти, слова не удержать, И осколками пути не пройти нам с тобой. Если ты однажды в ветре услышишь «прощай», Ты не верь, я не прощаюсь, я буду живой.       И тут бы Максу остановиться, ведь именно на этой строчке обрывались стихи в манускрипте, фотография которого лежала в засунутой под топчан дорожной сумке, но глубокий бархатный баритон продолжал звучать, выпевая продолжение песни и рассеивая последние сомнения Германа: Я, конечно же, приду через тысячу лет, И станцую для тебя на перекрестке веков, В тихом шорохе дождя ты услышишь мой смех, Ты увидишь, что на мне нет ни ран, ни оков. А пока моя судьба взмахнет, прощаясь, крылом, А пока мои грехи еще терпит Господь, Я твой сон, я летним ветром врываюсь в твой дом, Просто помни обо мне, и я буду с тобой.