Дом и родина

— Тебе точно не больно, Кэйа? — Давай уже... Он предлагал Дилюку улизнуть в амбар; предлагал расстелить покрывало под звездным небом на укромной поляне, о которой знали только они; предлагал пойти к высоким зарослям у реки или в тренировочный лагерь. Неудобно, грязно, необдуманно — вот это ему по душе. Дилюк отказался. Он хотел только так: в тепле постели и при лунном полумраке, под узорчатым пологом, на шелковых простынях и мягких подушках. Удивительно, как ещё не притащил свечи и розы. Но он принес масло — может, как раз оно было розовое? Кэйа ещё у порога почувствовал в комнате цветочный аромат. Нет бы уже пошевеливаться — вместо этого Дилюк утыкается носом ему в шею и глубоко вдыхает. Он словно пытается запечатлеть в памяти и картинку, и запах: Кэйа под ним. Всего год назад Дилюк говорил, что хочет подождать до своего восемнадцатилетия, но дотерпел лишь до семнадцатилетия. У него были какие-то свои представления о том, как всё должно впервые произойти у настоящего джентльмена. Кэйа не особо спорил, потому что отчего-то это правило неторопливости не распространялось на то, что они вытворяли друг с другом руками и ртами. Дилюк вытаскивает из Кэйи пальцы, когда слышит сдавленный скулеж, будто тот сейчас кончит. Он целует его шею, касается её другой рукой, легонько надавливает на бьющуюся жилу. Словно любуется тем, как ложатся на кожу Кэйи полоски лунного света. Будь его воля, Кэйа давно взял бы Дилюка сам, но воли как-то не было. Это странно. Его тело вполне живо отзывалось на красивых женщин и мужчин, на яркие образы и непристойные сны с их участием, но Дилюк... Все кругом строили из него идеал, даже он сам, а идеал неприкосновенен. В нем было всё и ничего. Всё, потому что Кэйа отдал бы за него жизнь. Ничего, потому что он сделал бы это по зову долга — так он говорил себе. Правда, долг слишком тепло жжет ему грудь, но остается долгом. Если это тепло однажды прожжет в нем дыру... ему конец. «Мы просто трахаемся», повторяет себе Кэйа, но слово горчит даже в его мыслях. Оно не его — так разговаривали новобранцы в бараках. Трахается со своим братом, пускай и не кровным? Дилюк держит его за бока так, будто Кэйа мог бы упорхнуть или рассыпаться, входит до отвратительного аккуратно. Спина выгибается от удовольствия. Видение под закрытыми глазами, эхо в пустой голове. «Господин Крепус, я всегда буду с ним, обещаю, Вы можете положиться на меня». «Папа, Кэйа мой самый-самый лучший, настоящий друг». «Берегите эти мечи, как бережете друг друга». «Давай сломаем их». Шепот у уха, не громче шелеста листвы за окном. Если бы Кэйа взял Дилюка первым, это было бы не на шелковых простынях, а прямо на тренировочном поле, сразу после сражения, пока с них не сошли пот и грязь. Он взял бы его так, чтобы ремешки на поддоспешнике впились Дилюку в бока, взмокшие волосы залезли в лицо, испачканное грязью. За её слоем должен исчезнуть примерный капитан Рагнвиндр. Кэйа занялся бы с ним сексом прежде, чем Дилюк займется с ним любовью, но он ждал слишком долго, вот и опоздал. Эта фантазия в прошлом. Даже когда Кэйа просит ускорится, Дилюк толкается в него медленно и осторожно, будто хочет растянуть момент; будто боится, что всё вот-вот закончится и никогда не повторится. Может, тут и правда есть, чего боятся. Один громкий звук — и они могут разбудить отца или горничных. — Да не больно мне, — шипит Кэйа, царапая плечо Дилюка. — Давай сильнее. — Извини, просто... — опять медленный, почти нежный толчок, — можно вот так? «Нельзя», думает Кэйа, скалясь в полумраке, но правда в том, что Дилюку можно. В силах Кэйи только повернуться к нему спиной, лишь бы не видеть выражения его лица. — Нет-нет, я хочу тебя видеть... — Я могу повернуть голову. Стало хуже. Теперь, когда Кэйа повернут к нему спиной, Дилюк заставляет его снова выгнуться, откидывает волосы с его плеч, обнажая шею. Он хватает Кэйю за подбородок и поворачивает к себе, чтобы поцеловать. Изгибаться под таким углом ещё неприятнее, чем терпеть растяжение, но Кэйа не успевает сменить позу. Дилюк всем весом наваливается на него сверху и толкается, толкается, толкается. Кэйа боится, что кончит раньше него и будет скулить от болезненной чувствительности, пока его не отпустят. — Ты такой красивый, — бормочет Дилюк в жарком бреду. Он скользит руками по груди Кэйи, целует то в губы, то в изгиб челюсти, то в шею. Всё время промахивается. — Хорош нежничать, Люк... Девчонкам в уши будешь это заливать, — хрипловато выдавливает он сквозь зубы, а потом понимает: «Люк» — это тоже нежность. — Не хочу с девчонками, — шепчет Дилюк и толкается так глубоко, что перехватывает дыхание. — Хочу с тобой. Кэйа сейчас заплачет. Не от боли, не от радости, а от абсурда. Так не должно быть, нет-нет. Он должен не лежать под Дилюком, а изо дня в день вспоминать руины уничтоженной родины, вспоминать лицо далекого отца. Понять, в чем был его последний наказ и исполнить его. Дилюк должен не шептать ему сантименты на ухо, а прославить фамилию Рагнвиндр, как и его предки когда-то, совершить все те подвиги, которые ожидает от него господин Крепус. Стать не только самым юным, но и величайшим капитаном в истории ордена Фавония. Список дел на всю оставшуюся жизнь. Им обоим есть, чем заняться. Вместо этого они занимаются любовью. Или всё же сексом, Кэйа так и не решил. Он теряет самообладание, руки и ноги у него подкашиваются, живот стягивает от напряжения. Оба пытаются не стонать, не издавать звуков, но дышат чересчур шумно и часто. Всё выходит как-то... неуклюже, неловко, совсем не так, как представлялось, но Кэйа не жалуется — ему слишком хорошо, чтобы думать об этом. А Дилюк ведь такой медлительный, такой нерасторопный. Отнюдь не мастер плотских наслаждений. Он не смог бы одними только толчками довести до исступления, да и Кэйа не знает, каково это. Все эти словечки на него тоже как-то подействовали. Значит, не только поэтому он дышит урывками, вздрагивает всем телом и греет похолодевшие руки о ладони Дилюка. — Я люблю тебя, Кэйа, — шепчет Дилюк. Он снова переворачивает его ослабшее тело, мокро лезет целоваться. — Люблю. Кэйа слышит это уже который раз, но вот так — впервые. Теперь Дилюк ещё и толкается в его рот языком. Губы нежно припадают к губам, и он изо всех сил лижет сомкнутые зубы Кэйи, пока тот не поддается ему. Стоит ему открыть рот, как Дилюк замирает, больно схватив его за бедра — он только что кончил внутрь. Весь горит и дергается. Когда Кэйа чувствует, как его целиком заполняют изнутри, его тоже передергивает от удовольствия. «Люблю». В голове туман. Он не знает, что ответить, и прикусывает язык Дилюка почти до крови. — И я тебя, — бормочет он, когда немного приходит в себя и отстраняется. Лицо у Дилюка слегка ошеломленное, но румянец на нем такой, что заметен даже в полумраке. — Очень-преочень. «Очень-преочень» — это детское утешение на всякий случай, а то вдруг не поверит. Кэйа не знает, кого пытается убедить: себя или Дилюка. Тот обессиленно падает сверху, сжимает его плечи. Не устало, не собственнически, а... с каким-то отчаянием или разочарованием. То ли почувствовал фальшь в его словах, то ли Кэйе показалось. Хотел бы он без фальши. Хотел бы он заниматься любовью, а не сексом, но Кэйа даже не может сказать, кто это ему запрещает. Обстоятельства, страх, его происхождение? Удобные и правдивые предлоги. Они означают, что он не хозяин своей жизни, что он может её кому-то доверить. Например, Дилюку, у которого на роду написано вести людей за собой. Неудивительно, что для него всё закончилось вот так, в постели «золотого мальчика». Они в самом деле подходят друг другу, как кусочки пазла, как те самые парные мечи. Кэйе семнадцать, и ему страшно. Дилюку семнадцать, и он бесстрашно стремится к великому. Наверное, в глубине души Дилюк тоже боится, что однажды его раздавят чужие ожидания. Наверное, он свободен лишь сейчас, когда лежит у Кэйи на груди, как рухнувшая статуя, и не чувствует на плечах ни веса погонов, ни тяжести отцовской руки. После крепкого объятия Кэйа оставляет Дилюка одного в постели; перед уходом он лишь помогает убрать следы и ковыляет к себе на шатких ногах. Для них обоих это недолгое избавление. *** — Почему ты... не можешь взять мою фамилию? Кэйа, кажется, или оглох, или не так расслышал. Они тайком валяются на стоге сена в амбаре, пропахшие алкоголем, и Дилюк мирно сопит у него на груди. Где-то в сене валяются две пустые бутылки одуванчикового вина — на одну из них Кэйа уговорил Дилюка по случаю годовщины основания ордена Фавония. Третья бутылка валяется сбоку от них. — Спишь, что ли? — спрашивает Кэйа и замечает, что язык у него тоже слегка заплетается. — Дилюк, у нас одна фамилия. — Вот именно-о-о... уже всё, — Кэйа чувствует, как ему сонно бормочут в грудь. — Если я попрошу за меня выйти-и-и... ты даже фамилию мою взять не сможешь, потому что она и так твоя. — Я... — сквозь пелену в голове Кэйа вспоминает начало предложения, и чуть не давится воздухом: то ли от смеха, то ли от возмущения. — Выйти за тебя? — Кэйа, не уходи-и-и... Что мне сделать? Он сильнее трясет его за плечи. — Дилюк, очнись. В руках Кэйи его сонное тело тут же напрягается, дергается. Дилюк открывает глаза и лениво смотрит по сторонам. Солома путается у него в волосах, лезет в лицо — оно разрумянилось от алкоголя. — А... Прости, задремал. Приснилось, как ты... — Как я выхожу за тебя? — повторяет Кэйа, едва сдерживая пьяный хохот. — Я не... — Дилюк снова утыкается лицом ему в грудь и рычит. Обиделся. — Забудь. — Разве в Мондштадте это не редкость? Чтобы мужчины заключали брак? — Не меньшая, чем в других странах, — выпаливает Дилюк, схватив его за ворот жилета. Половина звуков тонет в ткани, но Кэйа разбирает речь. — Наверное, ещё бó‎льшая редкость, когда брак заключают братья, — подкалывает он. — Мне всё равно. Я любил тебя с детства. Кэйа не сразу находит, что ответить. Он привык увиливать от разговоров и громких заявлений, а прямота Дилюка каждый раз ставит его в тупик. Всё началось с неё. И Кэйа подумал: если это ради Дилюка, если это во имя хрупкого равновесия между его желаниями и мечтами Крепуса, он согласен на многое. Быть тенью, правой рукой, утешением, быть другом, возлюбленным, быть целью и средством. Он почти никогда не подводил: лишь в моменты, когда Дилюк хотел от него таких же пылких чувств, какие испытывал сам. Кэйа точно что-то испытывал в ответ, но всего лишь пытался не сгореть. Наивно цепляться за то, что можно в любой момент потерять. Однажды орден узнает, что он предатель. Однажды Крепус перестанет закрывать глаза на излишнюю близость сыновей. Однажды Каэнри'ах призовет обратно. Однажды Дилюк разочаруется. Последнее вероятнее всего. — Любил с детства, — бормочет Кэйа, пялясь в тёмный потолок амбара. — Так и люби дальше, без церемоний. — А ты... ты не хотел бы... всего этого? — Не понимаю, зачем. Мы и так есть друг у друга. — Он рассеянно гладит Дилюка по волосам, пытаясь достать из них соломинки. — Ты такой сопливый романтик, когда напьешься. Любо-дорого поглядеть. Чуть не вырвалось: «люблю видеть тебя таким», но Дилюк уже достаточно наговорил про любовь за них обоих. Наверное, испытывал на нем приемчики из рыцарских романов. Он и романы-то почти бросил читать с тех пор, как его назначили капитаном кавалерии — не было времени. Иногда Кэйа читал ему на ночь, когда они запирались в его спальне, потому что Дилюк просил: говорил, что хочет послушать не книгу, а его голос. Мама Кэйи тоже читала ему на ночь. Каэнри'ах породила сотни историй о благородных воинах и их дамах, о поверженных чудищах, о всепобеждающей любви, о человеческих пороках и искуплении, о дружбе и предательстве. Каждая из этих историй похоронена в Кэйе. Он смеет рассказывать их разве что под видом притч, которые услышал от странствующих торговцев. В мондштадтской литературе рыцари — чаще герои эпосов, в каэнрийской — трагедий. Каждый раз, когда они читают рыцарский роман, и в конце герой выживает, Кэйа чувствует, что был нарушен некий закон мироздания, о котором он и не знал. В реальности рыцари ночами болтают о чепухе. Валяются в объятиях друг друга в стоге сена и среди пустых бутылок. — Ты всё равно-о-о... подумай, — Дилюк стискивает его бока. Язык у него совсем заплетается. — Мы с тобо-о-ой... в парадных мундирах, с парными мечами наперевес... дали бы ещё одну клятву быть неразлучными. Кэйю аж передергивает от такой приторной картины. Он всё-таки хохочет на весь амбар, но Дилюк не обижается. — А потом бы отец снес нам головы этими мечами. — Возможно, — пьяный смех Дилюка звенит в ушах, хотя это явно была шутка лишь наполовину, — но я был бы счастлив. Был бы счастлив Кэйа? Если бы его обезглавил Крепус — точно нет. Он больше не может слушать этот слащавый бред. Кэйа упирается ладонью в лицо Дилюка, но тот умудряется зацеловать и её. *** «Как отпразднуем мое восемнадцатилетие, я расскажу отцу о нас», предупреждал Дилюк вчера, и Кэйю передергивало от ужаса. «Он не слепой. Будь что будет. Я стану мужчиной, а ты перестанешь быть моим грязным секретом». У Кэйи, кажется, больше нет от него секретов, а у Дилюка больше нет отца. Прикончил его из милосердия собственными руками. Тело Крепуса лежит в его покоях на окровавленных простынях, остывающее и бездыханное. В отряде рыцарей, который запоздало примчался на место во главе с Кэйей, чудом затесался лекарь. Он подтвердил, что уже ничего не поделать. Господин Крепус потерял слишком много крови, ему оторвало руку, и можно было только догадываться, что стало с его внутренними органами. Его словно разорвала изнутри сила артефакта, с помощью которого он защитил сына. С перчаток Дилюка ещё не сошла кровь, а Кэйа уже дал повод обагрить их снова. От удара он падает на землю, размытую дождем, и рядом с ним в грязи блестит Крио Глаз Бога. Так выглядит свобода: больше никаких тайн. Меч в руке Кэйи весь промерз и покрылся инеем. Раньше Дилюк хотел сломать мечи, только другие. Хотел очистить совесть и раскрыть «грязный секрет», но не тот, что услышал сейчас. Теперь он хочет разрубить Кэйю напополам. Кэйа готов на смерть — так он говорит себе, вспоминая о долге перед Рагнвиндрами, — но в его воспоминаниях всё перемешалось: наставления Крепуса и прощание его родного отца; шепот матери и шепот Дилюка. Нет одного без другого. Он сжимает израненной рукой холодный камень, свалившийся с небес, и ждет нового удара. Свобода — единственное, за что стоит умирать, говорил отец. Не Крепус. Удара нет. Кэйа ждет хотя бы нового крика, обвинения, угрозы, пощечины, но нет и этого. Дилюк, разбитый и разъяренный, швыряет что-то на землю рядом с ним, оставляет Кэйю в грязи и уходит прочь, к поместью. Огненный алый камень тонет в слякоти рядом с Крио Глазом Бога. *** — Ваши документы готовы. Получить можно в окне номер четыре. Кэйа благодарит чиновницу и проходит к окну. С утра в Департаменте по делам граждан целая толпа людей. Всем нужно что-то забрать, подать заявление, получить документ. Месяц назад Дилюк отправился в неизвестные дали — без документов, разумеется. Оставил вместе с Глазом Бога всё, что имел. Поместье, таверну, виноградники, слуг. Семью, может быть. Кэйа не хочет вспоминать, как сейчас выглядит могила Крепуса. В окне услужливая девушка выдает Кэйе два готовых свидетельства. Одно из них — об отмене усыновления, другое — о смене фамилии. Он снова Альберих. *** Примерно через три месяца он начинает получать письма. Сначала они приходят с голубем на адрес поместья Рагнвиндров, и первое из них Аделинда отдает Кэйе, когда встречает его на городском рынке. На конверте подпись с его именем. В строке с обратным адресом указан то ли какой-то отель, то ли таверна в Фонтейне — сложно понять по одному названию. Письмо совсем короткое, и Кэйа пишет такой же короткий ответ — просто из чувства долга, просто в знак того, что он тоже жив, — и кладет его в конверт, с которым собирается пойти на почту. Перед отправкой он ещё раза три достает письмо, зло смотрит на него, а потом нехотя подписывает в углу конверта свой новый адрес в Мондштадте. *** — Сэр Альберих, мы на втором этаже играем в карты, присоединяйтесь! — Спасибо, Ротмунд. Я посижу ещё немного. Новобранец ордена мчит на второй этаж, где засели последние посетители таверны, а Кэйа так и сидит с полупустым бокалом вина, прикованный к барной стойке. Дилюк стоит к нему спиной и сосредоточенно моет стакан. Прошла неделя с тех пор, как он вернулся из четырехлетнего странствия. Они поговорили. Ну, то, что они здоровались — уже чудо. Задали друг другу пару вопросов, обменялись новостями последних лет. Разговор не клеился — от Чарльза и Аделинды Кэйа узнал о возвращении Дилюка больше, чем от него самого. Они напрягались каждый раз, когда замечали друг друга. Кэйа всё равно продолжал ходить в «Долю ангелов», а не в «Кошкин хвост»: не собирался изменять привычкам из-за Дилюка. Да, он возвращается раз за разом, но лишь потому, что сам так решил, потому что он свободен. Иной причины быть не может. — Альберих, значит. — Стакан гулко стукается о дерево. — Вернул родную фамилию или взял новую? Кэйа не видит его лица, а по голосу не может понять, спрашивает ли Дилюк только из любопытства, или его переполняет презрение. — Она родная, — ровно отвечает он. — Ясно. — Слышен тихий смешок, но в нем нет издёвки, только какая-то неуместная... нежность, которой Кэйа не чувствовал уже очень давно. — Ты наконец-то можешь быть собой. Наверное, Дилюк имел ввиду: ты наконец-то не в моей тени, ты сам по себе, теперь мы действительно на равных, и я рад за тебя. Вот, что Кэйа подумал бы четыре года назад. Теперь всё по-другому. Он сжимает бокал так сильно, что боится, как бы тот не треснул. Быть собой, значит? Никогда. Хоть он и ни о чем не жалеет, Дилюк ещё раз показал ему, чего стоит свобода. Цена всегда будет слишком высока. *** — Ваше Величество. Шепот раздается прямо за спиной, разрезает тишину темного и узкого переулка, куда Кэйа вышел на патруль. Слова невозможно не услышать, но шептала будто бы тень прошлого. Недавно одна такая тень заявилась в Мондштадт. О таинственном путнике, которого часто видели в таверне, Кэйа наслышан от Итэра: «видел бы ты его, Кэйа, вы с ним прямо-таки братья по глазным повязкам, не иначе! Но и чем-то ещё похожи, только не могу объяснить, чем...» Одной погибшей родиной на двоих. Кэйа наблюдал за тем путником издалека, и сразу понял, о ком речь. Тот не подал вида, когда Итэр познакомил их, но они с Кэйей узнали друг друга. Дайнслейф дрогнул, услышав его фамилию. — «Величество»? Куда уж там, — Кэйа смеется и тоже переходит на шепот. — Его Величество то ли пропал без вести, то ли давно умер. Если только каким-то чудом не выжил, как ты. — На мне проклятие бессмертия, которое затронуло немногих. «Чудо» прямиком из Селестии. — Дайнслейф касается своей почерневшей руки с синими прожилками. — Но я должен сообщить Вам... к сожалению, Ваш отец мертв. Его капсула заморозки была повреждена. — Что?.. — Не знаю, насколько хорошо Вы помните те события, но к катастрофе в Каэнри'ах готовились заранее. Предполагалось, что придворные и члены королевской семьи лягут в капсулы заморозки, а после погрузятся в сон до тех пор, пока катастрофа не минует. Но подземный корпус, где хранились капсулы, тоже был уничтожен. Полностью уцелела лишь Ваша капсула, а капсула его величества была частично повреждена... Жизненные процессы короля замедлились недостаточно. Когда вы вдвоем очнулись и бежали, стало ясно, что для Вас пятьсот лет в заморозке прошли незаметно, а король превратился в немощного старика. Ему оставалось недолго. — Откуда ты это знаешь? — Кэйа едва не забывает о том, что стоит говорить шепотом. Им лучше вообще было убраться подальше от города, прежде чем обсуждать такое, и он только надеется, что самая тайная часть разговора закончится быстро. — Я встречался с королем перед его смертью. Он не хотел, чтобы Вы наблюдали его уход, и пожелал умереть на родине. Король сказал, что оставил Вас в безопасном месте... Он просил меня стать новым Хранителем ветви, сберечь то, что осталось от нашей родины. Не допустить, чтобы в её руинах нарушался поток артерий земли. Кэйа не знает, что ответить, просто стоит как вкопанный. Годами он задавался вопросом о том, что стало с отцом — помнил какие-то отрывки их побега, когда был ребёнком, отцовские объяснения про капсулы заморозки, но со временем и они стерлись из памяти: меньше всего он хотел помнить тот день. И тут на него обрушиваются ответы. Что ещё Дайнслейф знает о его отце?.. — Ваше Высочество, — исправляется Дайнслейф. — Я просто пришел сказать, что мой меч всё ещё верен Вам. Он делает рукой жест, характерный для каэнрийских гвардейцев, и его кулак ложится поверх сердца. Кэйа невольно повторяет за ним в знак признания. Лишь тогда он краем глаза улавливает движение. За ними наблюдает огненная тень, притаившаяся на углу здания, но он так и не говорит об этом Дайнслейфу.