Дом и родина

Как-то на один из дней рождения Дилюка господин Крепус подарил сыну красочную антологию приключенческих романов, в основе которых лежали предания времен старого Мондштадта. Подарена антология была ещё до того, как Кэйа попал в дом Рагнвиндров. Он хорошо помнит день, когда Дилюк трепетно принес эту толстую и тяжелую книгу к себе в комнату, чтобы почитать её вместе с Кэйей, и как их маленькие пальцы трепетно касались ярких иллюстраций. *** 1. ...в тот день два юных друга раскопали в лесах Вольфендома древнее сокровище, путь к которому им указала фея. Покоилось оно в потрепанной деревянной шкатулке. С виду это был скромный цветок, но лепестки его тронуло волшебство, заметил Ростам. Он сказал, что Арундолин должен забрать его себе, ведь это он нашел фею, а значит, нашел и сокровище. Тогда Арундолин пообещал, что следующее сокровище они отыщут вместе, и оно по праву достанется Ростаму. Возвратившись в родовое поместье, юный Арундолин стал разглядывать цветок в своей комнате. Ещё в Вольфендоме тот показался ему необычным, теперь же он убедился в этом. Время не пощадило шкатулку, но цветок словно застыл во времени. Лепестки его утратили нежность и затвердели, а когда Арундолин ощупал их как следует, то понял: цветок всего лишь закрылся. В последующие дни его догадка подтвердилась. Сколько этот цветок не ставь в воду, не пересаживай в землю, не одаривай лучами солнца, он не раскроется. Видимо, такова его природа. Потом Ростам расскажет, что слышал о таких цветах от одного очень старого мудреца. Тот скитался по землям всего Тейвата до того, как нашел приют в родной деревне Ростама. Это цветы подземного королевства, говорил старец, и им никогда не суждено расцвести вдали от дома. Они подобны странникам, которые видали бескрайние поля и шумные водопады, крутые горы и великие равнины, но сердца их всё равно тоскуют по родине. В тот день Арундолин и Ростам пожелали никогда не расставаться ни с родными просторами Мондштадта и его окрестностей, ни друг с другом. Лишь тогда тоска по дому истинно пронзает сердце, когда дом этот полон близких людей, что дождутся тебя из долгого странствия. *** 2. ...на следующий раз два маленьких храбреца нашли другое сокровище — несметной красоты перо дикой птицы. Никогда ещё не видели они таких перьев, и долго дивились, откуда же в краях Мондштадта могла взяться птица с таким невообразимым опереньем. Перо её словно принадлежало царству снов. Сокровище по праву досталось Ростаму, и Арундолин, завороженный красотой пера, вплел его в темные волосы товарища. Перо стало для Ростама особенным. Но всё тот же старый мудрец сказал ему, будто красота пера обманчива. Якобы оно принадлежит давно исчезнувшему роду птиц с блеклым и невзрачным опереньем, которые как по волшебству умели облачаться в цвета других, поистине величественных птиц. Они притворялись умело, постепенно вливались в их стаи, занимали чужие гнезда и приумножали свое скверное потомство. В конце концов род этих птиц исчез. Они только и умели, что выживать за счет других. Их истинная уродливая природа не стоит ни внимания, ни восхищения, как и это перо, навеки застывшее в обманчивом окрасе. Цвет его близок к идеалу, и всё же мелкие несовершенства выдают в нем подделку. Ростам почтительно выслушал старца, и даже рассказал обо всем Арундолину, но пером дорожить не перестал. Оно было знаком их дружбы, памятью о приключениях детских лет. Ростам не расставался с пером и в юношестве, и в зрелости. В день, когда он удостоился титулов рыцаря Борея и рыцаря Волка, перо красовалось на его груди. Великий магистр ордена Фавония, рыцарь Львиный клык, а некогда — просто Арундолин, пришел поздравить друга. В память о старых днях он ласково снял перо с груди Ростама и снова вплел ему в волосы. Арундолин спросил, почему Ростам носит это перо с такой гордостью, и не стыдиться ли его происхождения после того, как давным-давно узнал о нем от старика. Ростам лишь похлопал друга по плечам и ответил: не старику решать, что значит это перо. Оно подарено Арундолином, а значит, принадлежит памяти об их приключениях, об их дружбе. Не так уж обманчиво оперенье тех птиц, если оно ярко сияет по сей день и дарит им настоящую радость. *** 3. ...назначение Ростама в рыцари отпраздновали щедрым пиром. Столы ломились от яств, рекой лилось вино. Арундолин первым поднял кубок за друга и произнес тост в его честь. Он испил из кубка, но не до дна. Лицо его, полное радости, отражалось в винной глади, и Арундолин подумал: хоть вино и на редкость славное, но всё-таки его радость не в вине, а в празднике. Сам Ростам алкоголь не любил, но никогда не отказывался поднять бокал вместе с Арундолином. Тот наливал себе вино, а Ростам — сок или яблочный сидр, который предлагали даже детям. Вместе они пили поздними будними вечерами или в тихие дни перед празднествами; раз за разом поднимали бокалы, наслаждаясь и вкусом напитков, и компанией друг друга. Много лет спустя они подняли бокалы снова, в ночь перед опасной экспедицией, во главе которой поставили Ростама. Руки их дрожали. Рыцари под его началом должны были отправиться в дальние земли, чтобы усмирить исчадия бездны. Те уже утопили во тьме королевство, которое их породило. Арундолин всё-таки уговорил Ростама выпить, хотя тот в жизни не взял бы ни капли в рот, если на то не было веской причины. Магистр усадил Ростама за стол в своем кабинете и достал лучшее вино из личных запасов. Он боялся, что больше не сможет разделить его с товарищем, и больше никогда они не сядут вот так при свете луны, оголив руки и оставив у порога свои мечи. Арундолин отпускал друга с тяжелым сердцем. Когда Верховный совет ордена настоял на экспедиции, и командиром её назначили Ростама, тот взял всё в свои руки. Арундолин хотел возглавить экспедицию вместе с ним, но Ростам не позволил: Мондштадт нуждался в магистре. Из-за этого спора Арундолин даже скрестил с Ростамом мечи, но в конце концов друг убедил его остаться. «За все эти годы ты ни разу не дал мне по-настоящему проявить себя в бою», сказал он. «Все победы я по праву отдавал тебе — не годится их вершить правой руке. Так позволь доказать, чего я стою». Всё это была ложь: Ростам просто хотел защитить его. Арундолин позволил. И всё же мыслями он покидал город вместе с другом. Они пили за Мондштадт, вспоминали забавные истории из прошлого и смеялись, пока могли, потому что завтра их настигнет траур. Потери неизбежны. Кровь их товарищей оросит подземелья. Матери будут скорбеть о сыновьях, и если кто из горожан поднимет кубок вина, то лишь в память о погибших, лишь в попытке запить горе — даже если в конце концов рыцарей ждет победа. «Я не буду оплакивать тебя, если завтра ты не вернешься», сказал Арундолин, потому что именно это хотел услышать Ростам, «но подниму за тебя кубок, как сейчас, и как десятки раз до этого». Ростам рассмеялся, и глаза у него влажно заблестели. Арундолин не спросил, отчего: в ответ бы услышал, что всё это из-за яркого лунного света или из-за терпкого вкуса вина. Он положил ладонь поверх дрожащей руки Ростама, сжимавшей кубок, и направил её, как направлял во время их тренировок с мечом. Ростам выпил до дна, не сводя с него глаз. Когда всё вино было выпито, а смеяться уже не хотелось, он сказал, что хочет кое-что отдать Арундолину. Это были зачарованные песочные часы, на вид хрупкие, как человеческая жизнь. Арундолин не удивился подарку — он знал, что некогда похожие часы Ростам подарил ещё одному человеку, которым безмерно дорожил. «Возьми, брат мой названный», прошептал Ростам. «Считай по ним секунды до моего возвращения». *** 4. ...вскоре гонец сообщил о беде. Он двигал губами, и до Арундолина доносились слова, но после фразы «рыцарь Борея погиб в бою с чудовищами» уже не внимал его речи. Когда магистр вернулся к себе в кабинет, то увидел, что песочные часы на его столе треснули и опустели, словно песка в них никогда и не было. Никто больше не видел магистра в тот день, и он не оставил вместо себя командира. На следующий же день он объявился в ордене с лицом, напоминавшим посмертную маску, и не выходил из своего кабинета до самой ночи. Лишь на утро горничные унесли оттуда несколько пустых бутылок вина. Одни говорят, что горевал он три дня и три ночи, другие — что всю жизнь. Доподлинно известно одно: с тех пор он не брал в руки меча. *** 5. ...похоронили Ростама со всеми рыцарскими почестями, но Арундолина это не утешало. Он видел, что тело его возлюбленного друга было растерзано в клочья когтями подземных тварей. Даже руки самого умелого гробовщика не скрыли его смертельных ран. Впервые после похорон Арундолин пришел к товарищу на могилу. На ней высилась броская плита с золотым обрамлением и резной эпитафией — так пожелал Верховный совет ордена. Родные согласились. Арундолин же знал, что Ростам, крестьянский сын, предпочел бы этой пышности деревянную дощечку. Эпитафия гласила: «Покойся с миром, рыцарь Борея и рыцарь Волк. Твое тело пало в борьбе за свободу Мондштадта, но дух твой будет жить вечно. Да хранит тебя Анемо Архонт на твоем пути в Селестию». С собой Арундолин принес венок, чтобы возложить его на могилу. Руки у него дрожали, как в ночь перед расставанием. В тот миг он чувствовал себя не Великим магистром ордена, а всего лишь мальчишкой, который уже никогда не погонится за феями в лесах Вольфендома вместе со своим юным другом. В траурный венок Арундолин вплел цветок, что они нашли вместе, и перо с тела Ростама, которое было отдано по его просьбе — на пере до сих пор виднелся блеклый след крови. Ни одно из этих сокровищ он уже никогда не вплетет в темные локоны Ростама. Венки Арундолин плел для него и раньше, неумелые и грубые, из свеже нарванных полевых цветов. Ростам смеялся, когда получал эти детские подарки, и спрашивал, уж не собрался ли Арундолин короновать его правителем цветов. Может, он и был достоин короны, был достоин всех званий и почестей, что знала земля. Венок был не меньшим сокровищем, чем цветок и перо, и в ладонях Арундолина он ощущался ценностью большей, чем вся власть великого магистра. Она не стоила того, что он потерял. Арундолин возложил венок на могилу и долго стоял у неё, мысленно разговаривая с товарищем, не смел шелохнуться — он словно желал застыть во времени вместе с оборвавшейся жизнью. Только вольный ветер трепал накидку на его дрожащих плечах. *** У Дилюка и самого задрожали плечи, когда они с Кэйей дочитали главу. Если его так тронуло описание горя Арундолина, что же будет, когда они дойдут до главы о том, как скорбела возлюбленная Ростама, Розалина? Такая глава ведь непременно должна быть... Кэйа заелозил коленями на кровати и подполз к Дилюку. Тот камнем лег над книгой, уткнувшись лицом в изгиб локтя. — Дилюк... — Кэйа робко потянул его за рукав рубашки. — Магистр что, плакал? — Его друг умер, Кэйа! Его лучший, единственный друг! — Он зло ударил рукой по одеялу. — Они были почти как братья! — Разве он не сможет найти нового друга? И старые друзья среди рыцарей у него тоже остались. Он открыл рот прежде, чем успел понять, что его вопрос звучит... не совсем по-мондштадтски, наверное. Его бы поняли только в Каэнри'ах, где человеческая жизнь мало что стоила. Надо прикусить язык в следующий раз, когда захочется заговорить о чем-то эдаком, иначе Кэйа выдаст себя. Волчатам в овечьей шкуре нельзя скалить клыки. — Ты... Да что ты такое говоришь?! — Дилюк смотрел на него так ошеломленно, будто Кэйа заявил, что ночью на небе восходит солнце, а не луна. — Не дуйся! Я просто не понял, почему Арундолин так поступил, — оправдывается Кэйа и невинно округляет глаза. — Раз он настолько дорожил своим другом, то уж не отпускал бы его в экспедицию, а поехал бы с ним. — Есть разные версии событий... В другой книжке, которую папа мне про них читал, так и было, но не в этом дело! — Дилюк недовольно отвернулся. Он походил на обиженного львёнка: волосы у него на свету лоснились так, что напоминали гриву. — Арундолин отпустил Ростама... потому что верил в него. — Всё равно не понимаю, — пробормотал Кэйа, а под веками у него горело воспоминание о суровом лице, полном надежды и ненависти; о голосе, в котором осталась лишь тень веры. — Я тоже... не совсем... но мне кажется, что он поступил правильно. Это был выбор Ростама. А папа говорит, что друзья должны уважать выбор друг друга. — Но это как-то глупо... Арундолин же великий магистр, приказал бы ему остаться... — Да, да, — Дилюк подскочил на кровати и указал пальцем в книгу, словно в неё вложили все истины мира, — но Арундолин не стал, потому что был для него не только магистром. Потому что нельзя приказать вольному сердцу, даже если оно любящее. Дилюк не сам придумал такие умные слова: так написано на странице, куда он тычет пальцем. Отец твердил другую истину. «Свобода — единственное, за что стоит умирать». У Кэйи дергается уголок губ. — Кажется, понимаю, — он успокаивающе хлопает Дилюка по напряженной руке. — Он поступил как настоящий мондштадтдец. Он понимает, что никогда не сможет понять, но Дилюк усиленно кивает в ответ. Солнечные лучи светят прямо им в лица, и Кэйа щурится от естественного света: ему до сих пор привычнее искусственный. *** Мондштадт охватывают хаос и паника. Селестия обратила кару на город, который стал для Путешественника проводником в Тейват — видимо, расчёт был на то, что Итэр мигом покинет сестру и примчится на помощь. Этого не произошло. Статуя Барбатоса лишилась ладоней и головы: обломки валяются у её ног, осыпанных мраморной крошкой. Собор Фавония разрушен наполовину, но там продолжают принимать раненых. Кардинал Шеймус, отец Барбары, спешно вернулся из экспедиции вместе Варкой, и с помощью дочери развернул в церкви полевой госпиталь. Кто-то из пострадавших лежит на полу, кто-то на скамейках, кто-то сидит на ступеньках лестницы, прислоняется к кафедре или к колоннам. Все без исключения со страхом и надеждой смотрят на витражи и иконы с изображением Анемо Архонта. Где он сам и почему не слышит их мольбы — неизвестно. Лиза говорила о марионетках и кукловодах. Если Селестия по щелчку пальцев призвала архонтов на свою сторону... с чем же столкнулись близнецы там, в вышине? Мыслимо ли — не только освободить повергнутые народы, но и сразить семь богов за тем, чтобы их спасти? Близнецы где-то там, сверкают вспышкой в небесах и сражаются вдали от Мондштадта. Их ноше тяжело посочувствовать, когда кругом рушится всё, что можно. Орден Бездны не убивает горожан, о нет, они просто обращают их в себе подобных; в бесформенных черных тварей, напоминающих хиличурлов. Дайнслейф рядом. Он сказал Кэйе, что близнецы нашли способ снять проклятие, хотя раньше и сам считал это невозможным — неужели поверил в Люмин? Они что, и всех обращенных горожан Мондштадта смогут спасти? Кэйа не знает, кому и чему верить, кроме чутья. После разорения Мондштадта полчище врагов отступает к подземельям. Там оборону держат рыцари Фавония, народное ополчение и подоспевшие на подмогу отряды миллелитов. Битва тянется уже который день, и они не знают, надолго ли их хватит. Итэр рассказывал, как вступал в схватку с Электро Архонтом, и как частично застал бой сёгуна и её марионетки. Они сражались вечность, сказал он. Битва в Селестии будет такой же? Звездный шов в вышине давно надорвался, как раскрывшаяся рана. Небо заволокло черно-алым маревом, словно его коптили на углях, и облака потяжелели, окрашиваясь то свинцом, то тусклой позолотой. Некоторые из них принимали кубическую форму. Кэйа плохо помнит падение Каэнри'ах, но нутро подсказывает, что всё было так же, а Дайнслейф подтверждает. Оставалось лишь верить, что позолота в облаках — это след близнецов, отблеск их пробужденной силы, и она приведет их к победе. Оставалось лишь уползти в подземелья вслед за чудищами и давать отпор, пока не кончатся силы, люди, припасы. Копья миллелитов ломаются, крошатся щиты рыцарей. Варка вернулся в строй и командует авангардом, отряды под руководством Эолы прикрывают тыл. Джинн координирует снабжение, Альбедо и Лиза без остановки готовят зелья вместе с подчиненными — и лечебные для солдат, и ядовитые для противостояния тварям Бездны. А Дилюк, кажется, снова невольно занял место капитана — оно его по праву. Уж слишком часто его видно рядом с рыцарями, и причина его возвращения могла быть только одна — сам Варка попросил на время забыть старые обиды перед лицом опасности. Должно быть, он вверил Дилюку командование одним из флангов. Дайнслейф говорит, что это место напоминает ему коридоры Витой Бездны, и Кэйа верит, хоть никогда там и не был. Под ногами отродий любая земля пропитывается скверной бездны. Так ему говорили. Часть этих отродий — его бывшие соотечественники. Среди них наверняка есть и народы Сал Виндагнир, Ватацуми, Энканомии и других. Селестия знает толк в чистке. Он сидит с Дайнслейфом в подобии окопа, среди обломков камня и кусков черной земли. От неё пахнет гнилью. Так пахло дыхание вестников бездны. Пока удалось образумить десяток людей, что перевоплотились в них недавно и ещё сохранили остатки человеческого разума. Всё благодаря Небесному веретену, артефакту, который Люмин успела передать Дайнслейфу. Они не до конца понимали, в чем сила веретена, но Дайнслейф предположил, что это сосуд сущностей, когда-то стертых Селестией с земли, в том числе душ. Похоже, веретено создано из ветви священного древа Ирминсуль, что хранило в себе всю память мира. Именно благодаря ветви этого дерева Дайнслейф смог противостоять проклятию и сохранить рассудок. Те же ветви использовали в заморозочных капсулах королевской семьи и придворных, чтобы избежать последствий проклятия... и оно всё равно настигло их. Затронуло глаз Кэйи, оборвало жизнь его отца. Пока только несколько каэнрийцев из сотен вспомнили о своей человечности, но ритуал с веретеном заставил Кэйю и Дайнслейфа поверить, что проклятие обратимо. Важнее всего было образумить вестников и магов бездны, поскольку они повелевали отрядами хиличурлов. Тем временем армия и ополчение сдерживали их натиск. Стоит выглянуть из убежища — и покажется стан рыцарей Фавония в ожидании врага, объявятся знакомые силуэты. Кэйе странно видеть их и осознавать, что он сражается на другой стороне. Может, Джинн и Варка как-нибудь спрашивали у других про него. Интересно, что им ответили. Сбежал? Погиб? Пропал? Предал? Кэйа прислоняется спиной к холодному камню. Неподалеку что-то бормочут на древнем языке Электро и Гидро вестники, перешедшие на их сторону; обрывки знакомых слов гудят в голове. — Скажи, Сумеречный меч... — Кэйа невольно потирает глаз, который раньше скрывал за повязкой. Та порвалась во время боя, да и теперь мало было от неё пользы. — Ты бы умер за Каэнри'ах? — Да. — А если бы она приказала не делать этого? Ответа нет. На зачарованном низком потолке подземелья, который кажется бесконечно высоким, Дайнслейф будто пытается разглядеть небо с путеводной звездой. — Ха, — Кэйа самодовольно усмехается, — кажется, Каэнри'ах больше не госпожа твоего сердца. — Если Люмин о чем-то меня и просила, то просила справедливо, — сдержанно отвечает Дайнслейф. — А Вы бы... умерли за страну? Он не уточняет, за какую именно. — Однажды я хотел умереть за человека, — уклончиво отвечает Кэйа, — но не свершилось. Пока что. — Тогда Вы меня понимаете. Вдалеке раздается знакомый рев митачурлов, насмешливые голоса магов, гул вестников, возгласы хиличурлов: снова наступают. Кэйа и Дайнслейф держат мечи наготове, а примкнувшие к ним вестники занимают позицию. Командование рыцарей шумно подает сигнал, и те начинают перегруппировываться. Лучники пытаются снять элементальные щиты магов бездны и нейтрализовать шамачурлов, отряд каталистов накладывает на союзников защитные заклинания. Корпус под командованием Варки становится черепахой — стеной из щитов и копьев, чтобы противостоять митачурлам и лавачурлам. Фланг владеющих двуручными мечами проводит отвлекающий маневр. Кэйа и Дайнслейф не могут присоединиться к битве напрямую, особенно теперь, когда с ними бок о бок сражаются «твари Бездны». Задача армии и ополчения — уничтожить полчище чудовищ. Задача Кэйи и Дайнслейфа — выиграть время, спасти как можно больше своих соотечественников. Сейчас они лишь сдерживают небольшие потоки хиличурлов и надеются выследить больше вестников. В самый разгар сражения заявляется Пиро Вестник. За собой он ведет редких гостей на поле боя — обращенных рыцарей Черного змея. Даже издалека Кэйа узнает символ династии Затмения в руках знаменосца. Они обступают фланг мечников. Там Дилюк. Горящие сферы вестника кружат над флангом как хищные птицы. Кэйа едва не пропускает удар хиличурла, потому что не может отвести взгляд. — Дай мне веретено, — говорит он Дайнслейфу, и тот нехотя отдает ему артефакт, напоминающий шип небесной стужи в миниатюре. — Ваше Высо... Что бы ни сказал Дайнслейф — сейчас это неважно. Кэйа пробирается к вестнику через тьму чудовищ, потому что должен предотвратить худшее. Фланг окружают. Дилюк пытается увести вестника в сторону, но сзади подступают черные рыцари. С двоими из них он расправляется в одиночку, но Пиро Вестник успевает разрушить строй фланга: рыцари Фавония горят заживо в его пламени. Кэйа уже видит их, он совсем близко, он остановит вестника, поможет рыцарям и Д... — Кэйа? Так близко, что его заметили — на расстоянии десятка шагов. Всё замирает, и огромная вражеская тень за спиной Дилюка тоже. Он отвлекся. В следующий миг он смотрит на Кэйю стеклянным взглядом, а в животе у него торчит острие королевского знамени. Знаменосец будто ковыряется в Дилюке наконечником. Его пронзили насквозь: глубокая рана на животе раскрывается так, что куска стали уже не различить на фоне темного пятна крови. Перед глазами Кэйи явно что-то есть, что-то происходит, нечто ужасное, но сквозь пелену злобы он не видит ничего, кроме красного пятна. Он бросается к знаменосцу с ревом и яростно засаживает веретено прямо в пустую глазницу. Тот с воплем отшатывается, и тело Дилюка падает в руки Кэйи — он забирает его прочь ото тьмы. Свет переполняет черные доспехи, расползается по ним трещинами, заставляет рассыпаться в прах. Кэйа прижимает к себе упавшее веретено, словно проклятый крест, который раньше считался священным, и ещё крепче прижимает к себе Дилюка. — Дилюк? Дилюк, ты меня слышишь?! Резкое движение сзади: мимо летит огненный шар Пиро Вестника. Кэйа создает вокруг себя и Дилюка щит из льда, но он слишком тонкий, его хватит лишь на то, чтобы оттащить Дилюка куда подальше. Кэйа пытается заморозить сферы огня, которые вестник бросает во фланг рыцарей, но его лёд не достает до них. К ним на подмогу уже спешит отряд каталистов, и вестник ненадолго отступает. Как это вообще могло произойти с Дилюком, он бы никогда не подставился под удар... Почему он так растерялся?.. Это невозможно... Кэйа тащит его до окопа, бормочет как в страшном сне: «держись, пожалуйста, держись», хотя Дилюк отвечает ему только стонами боли. У них с Дайнслейфом были при себе какие-то зелья и мази, только бы найти их... Основной поток хиличурлов миновал — поблизости окопа ошиваются лишь несколько заблудших. Кэйа обустраивает Дилюка у стенки так аккуратно, как может, расстегивает на нем кожаные доспехи — идиот, уж лучше бы вместо них надел латы, хотя и двигался бы медленнее. Дилюк кряхтит и часто дышит. На лбу у него испарина. Приближение Дайнслейфа Кэйа ощущает спиной. — Какого... — Помоги мне. Найди зелье, мазь, что-нибудь. Я должен дотащить его до госпита... — Не в таком состоянии. — Дайнслейф сует ему в руку пузырек с жидкостью и бинты. Уж слишком быстро нашел. Похоже, держал аптечку наготове с момента, когда Кэйа рванул на поле боя. Он не видел такой страшной раны вблизи со дня смерти Крепуса, и если бы Кэйа только не отвлек Дилюка, если бы он не оставил его ради погибшей страны, кишащей чудовищами, а просто был рядом, был надежным товарищем и верной тенью, как раньше, то... Его хватает слабая рука. Она дергается всего раз, а потом вдруг спадает с плеча Кэйи, безвольно и бессильно — та рука, которая благословила оставить всё, что он знал; и много лет назад плечо Кэйи уже сжимали вот так, заставляя взять на себя все обиды мира, лишь бы он не повернулся к горизонту, где вдалеке их ждала покинутая земля. Он в испуге прислушивается к дыханию Дилюка, касается жилы на шее. И ничего не чувствует.