Уличная магия

      Следующее утро было тяжёлым. Путь домой в ранние утренние часы из Гарнизона был опасен, пьяные мужчины пялились на неё на улице, пока Шайло брела домой на подкосившихся ногах, с мыслями, бывшими далеко от реальности.         Тем не менее, она кое-как добралась до дома, и поняла, что, закрывая дверь помещения, оставила свою скрипку на полках в кладовке. Было неправильным забираться в кровать без знакомой формы футляра рядом с ней, но возвращаться за ним было для неё слишком. Ей удалось поймать несколько часов прерывистого, наполненного кошмарами, сна. Кровь, треск её пистолета и отзвуки, сотрясающие её руку, преследовали её, заставляя просыпаться с удушьем и адреналином, циркулирующим в ней.         Наконец, она отказалась от идеи поспать. Шайло встала и смыла холодный пот, используя тазик. Вода помогла успокоить её нервы и снова сконцентрировать внимание. Она медленно одевалась, обращая внимание на этот ритуал, чего не делала уже несколько недель, с тех пор как начала работать в пабе. Она чувствовала мягкий хлопок своего синего платья на коже, грубость коричневого кожаного ремня, туго затянутого вокруг талии, и маслянистую замшу старых изношенных ботинок, которые она не носила с тех пор, как ушла из табора по дороге, верхом на своей кобыле Сирше вместе с жеребцом своего отца Эоином. Они чувствовали себя старыми друзьями, когда она туго завязывала шнурки, соскальзывая в своё прежнее «я» чуть больше, чем она позволяла себе с тех пор, как её отлучили от семьи и общества.         Она не могла не вспомнить прошлую ночь. Не выстрелы, а слово, которое к этому привело. Она росла среди худших оскорблений, отскакивающих от неё. Смысла в том, что эта мелочь так сильно её задела, не было. Чем больше она думала об этом, тем больше она предполагала, что это произошло из-за отдаления со своей прежней личностью, которую она явно начала терять.         Раньше, когда она действительно чувствовала себя Путешественницей, она смогла бы с гордостью нести на себе слово «Тинкер». Было трудно оскорбить кого-то, кто любил такой образ жизни... Однако теперь она была предоставлена ​​сама себе. Её старые доспехи, оставленные в лагере в Уорикшире, исчезли и теперь это была просто голая Шайло.         Тем не менее, она могла бы использовать то немногое, что у неё осталось, подумала девушка, заканчивая завязывать шнурки на ботинках. Она потянулась к вязаному кардигану, который ей подарила бабушка на последний день рождения, 23-летие. На нём уже были следы износа, белые и синие швы местами разошлись, но когда она надела его, то сразу почувствовала запах костра, мокрой травы, дыма из отцовской трубки, что принесло ей достаточно комфорта, чтобы склеить её обратно.         Прошлой ночью она сказала, что собирается доказать свою ценность Томасу Шелби, и здорово облажалась. Но сегодня был новый день и новый шанс стать Шайло Андерхилл из клана Андерхилл, которой она была раньше — молодой женщиной полной упорства, проницательности и потенциала. Она была уверена, что снова может быть такой, даже если её старые сапоги и кардиган теперь ощущался как костюм, а не вторая кожа.         Следующим было пальто её деда, в которое она плотно закуталась, выходя в холодное серое утро Смолл-Хита. Путь до Гарнизона показался ей длиннее обычного из-за тяжести век и медленного восхода солнца над крышами.         Она прибыла задолго до открытия. Задняя дверь громко скрипнула в пустых комнатах и Шайло была рада остаться одна, когда вошла в главный зал паба и увидела стол и стулья, за которыми сидели двое мертвецов прошлой ночью. Воспоминание обо всем этом промелькнуло в голове прежде, чем её желудок скрутило и не прошло и секунды, как она подошла к бару и налила себе стакан водки, выпив его одним махом.       Жжение в её горле было хорошим, давая девушке возможность обратить внимание на что-то, помимо зуда под кожей. Затем она огляделась, пытаясь убедиться, что уничтожила все признаки кровавой бани, когда убиралась прошлой ночью. Томас предупредил её, чтобы Шайло убрала это место до абсолютной чистоты, и она не хотела давать ему больше поводов, которые можно было использовать против неё, чем те, которые у него уже были.         В конце концов девушка признала, что сделала всё, что могла, и прошла в кладовку, чтобы забрать свою скрипку. Запах дерева и пчелиного воска успокаивал её, восстанавливая что-то глубоко в её костях. Она взглянула на время на старых часах над баром. У неё было по крайней мере полчаса до того, как Гарри или Артур должны были прибыть. Шайло нуждалась в этом освобождении на интуитивном уровне.         Она устроилась в переулке позади паба и впервые за несколько недель подняла смычок на струны, что она рассеянно осознала, когда извлекла из своего инструмента первую четкую, скорбную ноту. Это была медленная, грустная песня, которую она играла, вальс, который она играла в дань памяти. Она предложила его Вселенной в качестве покаяния за мужчин, которых она убила. Шайло была уверена, что они не были хорошими людьми, но значит ли это, что они заслужили смерть? Нужно ли ей было превратиться в убийцу?         Она почувствовала, как мысли и чувство вины начинают ускользать, как всегда, когда она играла музыку. Исцеление, которое она приносила ей, редко терпело неудачу, и девушка могла бы всхлипнуть от облегчения, которое оно принесло ей в тот день, наконец чувствуя, как кусочки её тела возвращаются на место, когда она погрузилась в песню. Она закрыла глаза, позволив себе на мгновение почувствовать, в то время, как воспоминание о нотах, следующих в песне, легко выскальзывает из её пальцев.         Утро было прохладным и влажным, Шайло чувствовала влажность воздуха, пар, поднимающийся на улицу поблизости, когда топили печи и разжигали костры в бочках, прежде чем рабочие начали бы свою утреннюю смену. Копыта лошадей и грохот автомобильных моторов пронеслись мимо неё, а она продолжала играть, вливая в песню свое горе, страх и одиночество, прежде чем ей понадобилось идти обратно за барную стойку.         Она так увлеклась музыкой, что не услышала, как одна из машин подъехала и остановилась рядом с ней. Только когда песня подошла к концу, она выдохнула, не осознавая, что сдерживала дыхание. Девушка медленно открыла глаза, как раз вовремя, чтобы увидеть небольшую толпу, собравшуюся перед ней. Она почувствовала, как на её щеках выступил румянец, публика застала её врасплох, но не больше, чем семья Шелби, стоявшая позади группы у своей машины, на их лицах смешались выражения, от сочувствующих карих глаз Полли до холодного, бесстрастного взгляд Томаса.         Она долго смотрела в его голубые глаза, надеясь увидеть от него хоть какой-то признак человечности или понимания, но ничего от него не получила, прежде чем он отвел взгляд и пронёсся мимо неё в паб в вихре шерстяного пальто и струйки табачного дыма.         Шайло слегка улыбнулась собравшейся толпе, когда она снова убрала свою скрипку и встала, выпрямив спину и набравшись сил, прежде чем повернуться и войти внутрь. День, казалось, начался.  

***

          В тот вечер, после долгого дня раздачи напитков, фальшивой улыбки и избегания зрительного контакта с кем-либо с фамилией «Шелби», Шайло, наконец, оказалась загнанной в угол Полли Грей, с тем же чутким выражением в глазах.         — Мальчики рассказали мне о прошлой ночи. — Она сказала просто, не дотрагиваясь до сути темы разговора.         — Я думала, что они это сделают. Что они тебе сказали? — спросила Шайло, вытирая поверхность бара влажной тряпкой.         Полли затянулась сигаретой.         — Зависит оттого, о ком ты спрашиваешь. Томми сказал, что ты поддалась давлению, и что мы должны отпустить тебя, так как ты не можешь справиться с этим делом. Артур сказал, что ты сделала то, что нужно было сделать, но потом расстроилась.         Шайло горько рассмеялась.         — Артур кажется очень снисходительным. Кто-нибудь из них сказал вам, что это моя вина?         — Томми упомянул что-то о тонкой коже. — Просто ответила пожилая женщина.         — Это было так глупо, Полли. Я знаю, что выше этого. Я лучше этого. Всю жизнь меня называли «тинкером», раньше это даже не имело для меня значения. А прошлой ночью я позволила этому добраться до меня. Я никогда не была такой. — Сказала Шайло.         Полли кивнула.       — Слова, даже те, которые мы слышали всю свою жизнь, могут задеть нас, если мы не готовы к ним. Ты пробыла здесь, в Гарнизоне, достаточно долго, чтобы не слышать подобных разговоров. Ни один пьющий здесь не посмеет такое сказать, во всяком случае, в месте, посещаемом Шелби. Ты была защищена от этого. И да, ты оступилась. Но, как сказал Артур, ты сделала то, что нужно было сделать, и ты снова здесь с высоко поднятой головой. Вот что важно.         — Я просто не могу перестать видеть их в своей голове. Я никогда раньше не убивала человека. Я направляла оружие на десятки из них, но ни разу не нажимала на курок. — Вздохнула девушка.         — Это никогда не бывает лёгким, первое убийство. Я помню, что была в беспорядке после своего. Мне было шестнадцать и я поклялась, что никогда больше не подниму руку ни на кого. А потом жизнь пошла дальше и мне пришлось перерасти это чувство. В Смолл-Хите нет места для милосердия, особенно когда ты на нашей работе.         Шайло наконец нашла в себе силы посмотреть на другую женщину и встретиться с ней взглядом.       — И это чувство проходит? Перестану ли я когда-нибудь чувствовать себя грязной?         — Оно исчезнет, ​​как и всё остальное. Ты примешь, что это просто то, что ты сделала, а не то, кем ты стала. — Полли кивнула и улыбнулась ей.         — Спасибо, Полли. — Шайло одарила Полли первой искренней улыбкой с тех пор, как она проснулась.         Она налила Полли джин, и, когда женщина взяла его и начала уходить, Шайло не смогла не спросить.         — Полли? Почему ты так добра ко мне? Ты же меня почти не знаешь.         Взгляд Полли стал отсутствующим, пока она думала о своём ответе.         — У меня когда-то была дочь. Её у меня забрали. Но когда я держала её на руках в младенчестве, я представляла, какой она вырастет. Ты напоминаешь мне об этом, о том, какой я раньше представляла свою Анну.         Она повернулась и пошла прочь, и Шайло почувствовала, как в её венах вспыхнули первые семейные искры.  

***

        Через три дня после разговора с Полли, Шайло получила приглашение на ужин в доме Джона и Эсме. Это был беспорядок: четверо детей Джона бегали вокруг, в то время как Джон и Эсме, которые к этому моменту уже полностью привыкли к шуму, сидели за столом, пили и смеялись. Настоящая радость от этих вечеров наступала после того, как дети выматывались, а Эсме или Джон, наконец, отрывались от разговора, чтобы уложить четверых детей спать, и все они, наконец, могли поговорить как взрослые.         Иногда они рассказывали о своём детстве, Эсме и Шайло сравнивали жизнь в фургонах, а Джон делился своим опытом воспитания Полли. Сегодня они говорили о Томми Шелби.         — Дело в том, что Томми никогда ничего не забывает. Ни хорошего, ни плохого. Ты можешь сделать ему одолжение десять лет назад и вдруг он ни с того ни с сего его отплачивает. Но, что чертовски ужасно в моём брате, он также никогда не забывает, когда люди его подводят.         Шайло почувствовала, как её желудок опустился, как камень, и это, должно быть, отразилось на её лице, потому что выражение лица Джона снова помрачнело.         — Я имею ввиду не совсем это. В конце концов, он с этим справится, просто нужно дать ему что-то ещё, что заставит его подумать о тебе, что-то, что ты не… Понимаете…         Шайло обнаружила, что на самом деле она ничего не понимает.         — Что ты не ирландский предатель? — Эсме закончила предложение Джона за него.         — Я не собирался этого говорить.         — Ну и что ты собирался сказать? — Джон и Эсме разговаривали так резко, словно в любой момент собирались ввязаться в спор.         — Я хотел сказать, что ты должна заставить его понять, что ты делаешь ему добро. Прямо сейчас единственное, о чём он будет думать, глядя на вас, это о том, что вас наняли без его согласия, что это его разозлило, а после о том, что было прошлой ночью, с людьми Солта.         — Значит, мне пиздец. — Вздохнула Шайло и сделала глоток вина из бокала.         — Я не знаю. Это зависит от того, есть ли у тебя какие-либо другие навыки, которые можно было бы использовать? Ты хорошо трахаешься? — Джон пожал плечами.         Шайло почувствовала, как её лицо вспыхнуло от смущения, а Эсме взвизгнула и шлёпнула мужа по руке.       — Джон! Ты не можешь просто так, блядь, говорить такое дерьмо!         Джон был слишком занят хихиканьем, чтобы понять слова жены.         — У меня много навыков. Я умею ездить верхом, умею менять колесо в караване, умею воровать, умею читать по губам, умею говорить на разных языках! Я просто никогда раньше никого не убивала! Мне чертовски жаль, что я не могу просто убить двух человек и продолжить жить, как будто это не имеет значения! — запротестовала Шайло, чувствуя, как в ней поднимаются первые приступы гнева, словно прилив во время шторма.         — Думаешь, это не касается Тома? — спросил Джон, впервые за время разговора его лицо стало серьёзным.         — А разве касается? — Шайло пришлось спросить. За те месяцы, что она работала в Гарнизоне, она видела только гнев или безразличие от этого человека.         — Дело в том, что война запутала Тома. Нас всех, но по-разному. Тома это сделало таким, каким вы видите его сегодня, но раньше он таким не был. Раньше он был добрее и счастливее. Ещё до начала войны ему пришлось нелегко, но Франция прикончила его. Раньше он был из тех людей, которые хотели работать с лошадьми, часами расчёсывали их и заплетали им гривы. Он собирался жениться на первой девушке, о которой он заботился, прежде чем она умерла. Смерти сейчас всё ещё влияют на него, но он держит себя закрытым, и каждый раз, когда он снова оказывается в беспорядке, как прошлой ночью, расстояние между ним и всеми становится больше, — Джон остановился, чтобы зажечь сигарету. — Не то чтобы он когда-нибудь в этом признается. Вообще-то, сделай вид, что я вообще ничего этого не говорил, ладно? Я не хочу получить от него нагоняй за откровенность.         Шайло кивнула и молчала, погружённая в свои мысли, периодически прерываемые разговором, пока не закончился вечер. Итак, Томас был не таким недоступным, каким притворялся. Ему нужно было только увидеть, что она имеет ценность, может быть чем-то большим, чем обузой и воротами к плохим воспоминаниям.         По крайней мере, теперь у неё было где искупить свою вину.