cold in my professions, warm in my friendships

Он будто вышел из песен Ланы дель Рей и Тейлор Свифт. С черным, местами сколотым лаком на ногтях, с кольцом на большом пальце, со сбитыми костяшками и в своей чертовски стильной винтажной вельветовой джинсовке, найденной в секонд хенде, о которой он вечно клялся, будто она пренадлежала солисту какой-то старой рок группы. Он смеялся громко и заливисто, и кудри свои растрепанные поправлял так небрежно, когда делал глоток холодного яблочного сидра. От него пахло корицей и сигаретами, хотя никто никогда не видел, чтобы он курил. Он читал Канта и Шекспира, и любил слушать музыку, непременно на пластинках. Александр долго смотрел на него, и Джон ловил его взгляд и улыбался широко и лучезарно, и сердце Гамильтона начинало колотиться быстрее, и дыхание совсем сбивалось. Лоуренс был очарователен во всех пониманиях этого слова. От него исходила особенная энергетика, неповторимая. Вам хотелось быть рядом с ним, вы бы даже не смогли ответить, почему. Он просто был очарователен. Все в нем Александр находил чудесным. Его растрепанные кудри, его звонкий голос, его веснушки, рассыпанные летним снегом по щекам. Его смех и эту его винтажную джинсовку, даже если вовсе она и не принадлежала никакому солисту рок группы. Александр просто любил его, любил в нем все. И клялся в этой любви бесконечно, держа Джона за обе ладони, уверял, что тот самый лучший во всем белом свете. А Лоуренс в ответ краснел, улыбался так солнечно и отвечал что-то совсем невнятное и целовал Александра, смущаясь еще больше. Ему было сложно говорить о своих чувствах, в отличие от Александра, — слишком много волнения внутри. Он просто светился по-другому в присутствии того, кого любит всей своей детской душой. И когда его изумрудные глаза сверкали тысячами звездочек этого света, взгляд от него оторвать было просто невозможно. Гамильтон притягивал парня к себе и целовал в макушку, а Лоуренс загорался еще ярче.