cold in my professions, warm in my friendships

Джон был ураганом. Сносил все на своём пути, заливался смехом самым звонким и громким, открывал дверь с ноги и коллекционировал крышки от стеклянных бутылок из-под алкоголя. Он был солнечным лучом, затерявшимся в чьих-то кудрявых прядях, отразившийся от сотен зеркал и разлетевшимся в зайчиках на кирпичной стене с облетевшей штукатуркой. Он катался на скейте и вечно падал, потому что катался плохо и потом все коленки были в ранках, виднеющихся из-под рваных джинсов серых, в пятнах краски. Зато фотографировал хорошо и фотографии сохранял только чтобы подарить друзьям – на стенку повесят. Джон Лоуренс носил старые кеды, разрисованные и яркие, носил значки на одной своей единственной рубашке и горланил песни на расстроенной гитаре, потому что настоящий гранж – это когда гитара ко всем чертям расстроена. Лоуренс подбегал сзади к Александру и закрывал тому глаза ладонями, мол: "Угадай, кто!". И Гамильтон улыбался каждый раз и хватал Джона за веснушчатые ладони и усыпал пальцы поцелуями под смех парня. И гуляли они долго, в парках и на заброшенных заводах, рисовали на асфальте и бегали по раскаленным безлюдным пыльным улицам. Джон дрался вечно, шёл на свидание с кровью под носом и потом они с Алексом забегали в ближайший магазин продуктов круглосуточный, чтобы купить сигарет, вишнёвого пива непременно холодного, чтобы Джеку на синяки приложить. Каждый раз Гамильтон утирал кровь с родных веснушчатых щек и ничего не говорил, только смотрел этим своим взглядом: "Сколько можно, дурак?", а потом целовал ласково и улыбаясь. Джон вечно терял резинки и ходил с распущенными кудряшками, потому что да черт с ними, с этими резинками! А Александр потом волосы ему расчесывал и сетовал, что они все запутались за день, нечего было на ветру их распускать. Лоуренс слушал и улыбался: он продолжит распускать волосы на ветру, лишь бы Гамильтон потом их расчесывал. И эти двое любили друг друга так, что весь город был их; что весь мир знал об их любви; что все друзья смотрели на них и знали: эти двое поехавшие, но любят друг друга до мурашек и до звездочек над головой. Эти двое друг другу замечания делали, язвили, сигаретами делились и выручали из неприятностей во что бы то ни стало. Эти двое посылали куда подальше весь мир, а потом хватали гитару и убегали в закат – посидеть в вечереющем парке. Эти двое вечно были в синяках и обидах, им было на все плевать и они думали обо всем, они петь не умели и пели лучше всех на свете, и когда эти двое были вместе, – Берегись, мир! Они разнесут его в щепки, чтобы потом танцевать рок-н-ролл на его осколках, обрывках и обломках. Должны быть, в свои 80-е годы Америки, только эти двое и определяли то слово, что зовут любовью. Как она есть: сумасшедшая, громкая, чудная и вечная-вечная.