О1.
Лужи, оставшиеся после ночного дождя ловят красное солнце, отражая свет на стены, на машины и Хинате в глаза, когда он ловко объезжает их на велосипеде. «Красиво», — думает он, немного щурясь, когда прослеживает всполохи яркого и оранжевого, которые заходятся в бешеном ритме, стоит ему закрутить педалями быстрее. Все окрашено в этот свет: бетонные здания здорово его ловят, рассеивая нежно и бережно, отчего воздух будто наполнялся робким персиковым свечением. — Эй, Хината! — зовет его Кагеяма, стоя у открытого входа в спортзал: судя по всему, тот только добрался, успев включить там свет, да натянуть сетку — всё-таки здорово, что Дайчи-сан временами доверял им ключи, когда был уверен, что они не загоняют себя тренировками, пока не упадут прямо на синие маты. Хината замедлился, подъезжая. Под колесами едва слышно затрещала не то песок, не то галька, стоило только сбавить скорость, чтобы остановиться у парковки для велосипедов — Хината пристегивает свой надежным замком, улыбаясь и вдыхая свежий воздух. Почему-то именно эти утренние тренировки воспринимались донельзя по-особенному. Наверное, потому что они напоминали о том, что все — национальные. Да, национальные. Они поедут все вместе, целенаправленно, методично, но вместе с этим громко и резко. Такую победу они заберут и привезут с собой. Неугомонную, шумную и невероятно яркую, которую Хината точно будет беречь в своем сердце — с большим трепетом. Хината машет Кагеяме, улыбаясь. Тот вернулся вчера, но успел забрать у Дайчи-сана ключ от спортзала со строгим металлическим брелоком. И Хината понимал его рвение. Невероятно зудели руки: очень-очень-очень хотелось, чтобы тот ему попасовал. И чтобы после звонкий гул от удара мяча о пол наполнял тренировочный зал. Кагеяма, только вернувшийся из лагеря юниоров, казалось, вообще не изменился: Хинатой все также необъяснимо овладевало желание его стукнуть. Просто так. За то, что он с ним только увиделся, а уже слишком Кагеяма. Может, Хината завидовал ему? — проскочила шальная мысль. Или хотелось, чтобы Кагеяма сделал попроще лицо с такой рани? Потому что у него оно такое, будто Хината уже накосячил. Он переводит дыхание: — Ты чего такой? — Какой «такой»? — пробубнел Кагеяма себе под нос, заходя в зал: торопливо и чопорно. — Злющий, — улыбается Хината широко, а Кагеяма только хмыкнул, скрываясь в отсеке со спорт-инвентарем. Хината прошел за ним мягким шагом, скидывая кроссовки в зоне для уличной обуви — и поставил на полку. Сразу же в носках прошлепал к раздевалке: — Прикатывай мячи, Кагеяма-кун! И Кагеяма выставляет большой палец вверх, даже не возмущаясь тому, что Хината раскомандовался: видимо, он тоже хотел сыграть вдвоем после их перерыва. В раздевалке были только вещи Кагеямы (скучная серая сумка на одной-единственной лямке, без принтов): они приходили на утренние тренировки по выходным раньше всех минут на сорок, может на час. Как-то так сложилось: Кагеяме не терпелось начать, а Хината ловил момент, потому что тот мог пасовать только ему, а значит, Хинате надо было много прыгать и пробивать — а съемы это мега круто! Когда он вышел из раздевалки, Кагеяма уже делал растяжку, подготовив все к тренировке. Хината сел в позу для первого упражнения напротив него, лицом к лицу. И спросил вопрос, который хотел спросить еще как только увидел его: — Ну как? Кагеяма только смотрит на него хмуро, его бровь приподнимается, а после он отворачивается. Еще раз недовольно зыркнув, в конце концов он нахмурился: — Что «как»? Хината закатывает глаза, возводя голову кверху, к потолкам спортивного зала, заставляя негласный вопрос: «Ну за что ты такой?» повиснуть в воздухе, пока Кагеяма нетерпеливо не бросит в догонку: — Ну?! — Да лагерь как прошел, Дурояма?! Будто не очевидно. — Нормально, — отвечает тот. Хината просто моргает, не понимая, на что рассчитывал. Из Кагеямы ведь чаще клешнями приходилось вытягивать: мерно и долго, чем тот скажет больше односложного: «плохо», «хорошо», «нормально». Нормально. Ясно. Очень круто. Понятно. Хината кивает: — Тебе мячом по голове там что ли прилетело? — Чего?! — сжимает тот кулаки, привставая, хоть это и неудобно в его позе. — Ты почему такой пришибленный? Не выспался? — Кагеяма всегда был странным, но сегодня даже Хината не мог поймать его волну: тот был очень погружен в себя. Теперь все вело Хинату к тому, что в лагере случилось… Что-то. — Да нормально все! — Тогда не кричи! — Хочу и кричу! Хината аж замолчал, сжимая губы: как-то очень громко и очень по-злому Кагеяма прожигал его взглядом. Хината прижал подбородок к ямке между ключиц, сжимаясь и принимая защитную позицию. — Прости, — спешно кидает Кагеяма, когда до него доходит, хмурясь. Легкий выдох срывается сам собой. Наверное, напряжение перед национальными действовало на всех в команде. Хината точно был уверен, что пока что не отошел от игры с Шираторизавой. — Да ничего, — он машет рукой, звуча на полтона тише. — Я встретил там твоего соулмейта, — говорит Кагеяма. Как будто прохлада в ночи тебя успокаивает, а цикады мерно стрекочут. «Встретил твоего соулмейта», — и все жуки в траве замолкают, оставляя в ушах звенящий белый шум. У них с Кагеямой проклятие с соулмейтами? В зале высоким писком в перепонках застыло молчание — прямо как в поле с цикадами. Скрип их кожи о лакированный и расчерченный разметкой пол, когда ноги наконец поддаются под упражнениями и мышцы покорно расслабляются, растягиваясь — единственный звук сейчас. До тех пор, пока Хината не посмотрел на свое запястье с аккуратными кандзи на нем: — И какой он? Мия Атсуму, — добавляет Хината, хотя было понятно и так. — Он… — Кагеяма смотрит в сторону, пытаясь подобрать нужное слово. Правильное, что ли. — Он хорош. — Как связующий? — Да, — кивает для убедительности Кагеяма. У того было по имени на каждом запястье: на левом — Хошиуми Коурай. А на правом… Хината Шое. Они не говорили об этом напрямую или в деталях. Все было без особых подробностей. И прошло очень неловко. Кагеяма после их первой совместной тренировки был очень хмурым, совсем таким же каким выглядел сейчас. Он протянул свою левую ладонь в простом жесте: запястьем кверху, бросая исчерпывающее и смещенное: «В-вот». Он тогда очень волновался. Хината нахмурился, рассматривая свое имя на его руке, а потом посмотрел на свою собственную: он ведь не мог всю жизнь читать иероглифы неправильно, так? Хината рассматривал их еще пару мгновений, пытаясь прочитать их другими чтениями, но… — Но ты ведь Кагеяма-кун? Кагеяма Тобио? — спросил он, все еще внимательно всматриваясь в черные начертания, будто где-то должны была прятаться хитрая ошибка. — В-верно! — запинаясь выпалил он, краснея ушами, прижимая пальцы к ладоням, не зная куда себя деть. А у Хинаты сжалось сердце, словно в точку, но вместо слов он протягивает Кагеяме свое запястье, заранее оправдываясь: — Это ведь не твое имя у меня? Прости, мне… Мне так жаль!.. Хината не знал, что говорить. Сам он в таких ситуациях никогда не был, даже не предполагал, что придется. Конечно, иногда такое случалось: у человека могло быть от одного до семи соулмейтов. Но не для всех своих соулмейтов ты будешь являться таковым. Это и был их случай: крайне редкий, только радости в этом не было нисколько. Поэтому Хината спрашивает с огромной надеждой в голосе, отчего его вопрос звучит как гром: — Но ведь у тебя же есть еще другие имена? — Да, — кивает Кагеяма с заминкой, спустя паузу, полную осознания. Выглядел он поникшим. С потухшим взглядом в пол, он просто пошел в раздевалку, обходя Хинату по дуге, но всё-таки бросил встречный вопрос, когда аккуратно поставил свою сумку на лавку: — А у тебя сколько имен? — Всего одно, — говорит Хината, улыбаясь настолько ободряюще, насколько вообще умел. В целом в их мире так было заведено: соулмейтов несколько, может, даже для кого-то их предназначалось много — Хината смотрел выпуски про людей, все тела которых были покрыты именами на многих языках, которых те даже не знали. А еще было правило: когда ты встречаешь одного из соулмейтов, и вы готовы остаться друг с другом навсегда — вы должны подкрепить свою связь поцелуем — и после этого имена исчезают с ваших тел. Вообще все, которые были до этого. Таким образом связь вам говорит: теперь вы свободны. Обрести соулмейта — это выбрать, — и значило в их мире становление свободным. Поэтому часто многие соулмейты даже не жили вместе. И даже могли никогда не видеться после скрепления связи. А еще эти многие жили не обязательно со своими соулмейтами — но с теми, кто тоже теперь был с телом без надписей. Свобода. Сами выбирайте. Никакого принуждения. Связь вас только освободит от бремени. Хината не знал, что он чувствовал, когда мама ему впервые это рассказала, когда он спросил почему папа теперь не жил с ними. Родители вскоре развелись, и они переехали в Мияги без папы, мама тогда была беременна. Время прошло довольно быстро: Нацу, его младшая сестра, заканчивала начальную школу, а Хинате все ещё мерещилась легкая и грустная улыбка матери, и будто почти слышимое: «Здесь нет виноватых». Наверное, Хината просто не совсем видел себя рядом с кем-то. Когда он закрывал глаза, он видел себя сильным игроком, который может на площадке все. Которому безоговорочно доверяют, потому что надежный. Но еще он видел, как получает удовольствие от таких игр, где он был таким. Он жаждал этих игр. И стоило ему потом после сегодняшней тренировки прийти домой, прокручивая в голове это брошенное Кагеямой: «Я встретил там твоего соулмейта» много-много раз, Хината сразу же полез в ноутбук. Мия Атсуму. Лучший молодой связующий страны. Хината посмотрел несколько игр, и это растянулось вплоть до глубокого вечера. Хината был с собой честен — и именно это позволило ему прожить столько в мире с собой и своими мыслями. Прислушиваясь к собственным чувствам, он находил ответ, забывая о конфликтах, принимая после них осадок. И находя успокоение. И именно поэтому он прислушался к себе: хотел ли? Он нисколько не хотел поцеловать Атсуму, он не хотел его даже обнять. Он хотел сыграть. Хотел пробить с паса Кагеямы быструю, хотел увидеть подачи Атсуму вживую. Он хотел победить Атсуму. Нет. Мию-сана.О2.
— Ты в телефоне все время, — Хината ерзает на сидении в автобусе. Еще десять минут, и они направятся в Токио. Он случайно пихает Кагеяму плечом, а тот взрывается: — Эй! Хватит крутиться, придурок! — он поспешно удаляет тот набор из символов, который случайно отправил из-за тычка Хинаты. — Дурояма, — только говорит Хината, вытягивая лицо. — Ты почему такой орущий? Тот только отворачивается к окну, прижимаясь виском к прозрачному стеклу, а когда автобус трогается, он тихо произносит: — В лагере я встретил ещё Хошиуми-сана. Не только Мию-сана. — Но ведь Хошиуми-сан твой соулмейт? — радостно отмечает Хината чуть громче, отчего на него шикает Савамура из глубины салона, и Хината бросает: «Простите!», адресованное всем, кому он мог помешать. Вот только Кагеяма не выглядит довольным. Прикрывая глаза, он добавляет: — Вот только его второй соулмейт ты. Не обвиняюще, конечно. С налетом безнадеги только. А Хината белеет лицом, чувствуя как холодом окатывает спину. Он одновременно настолько виноват перед Кагеямой, но одновременно и не виноват. — Мне жаль, — бесцветно говорит он, замирая. Стараясь как можно сильнее перестать присутствовать рядом. Может, тогда Кагеяме полегчало бы? А тот будто и не слышал ничего, продолжая говорить: — Когда мы с Хошиуми-саном поговорили и прояснили все, он сказал, что хочет тебя увидеть, чтобы все понять самому. — Но у меня только один соулмейт, ты не сказал ему? — Сказал, — в подтверждение своим словам Кагеяма твердо кивнул, как делал всегда, когда был уверен. — Но он ответил, что ему все равно нужно увидеть самому. И поговорить лично. Такие у него принципы. Его удивило, что ты есть и на моем запястье. — Прости, — повторяет Хината, виновато вжимая голову в плечи. Кагеяма оживляется, поворачиваясь к нему лицом, выглядя удивленным: — За что? — За то, что усложняю тебе все с Хошиуми-саном. Вы бы смогли уже закрепить связь к этому времени, если бы не я: все еще чувствовалась вина, когда взгляд невольно цеплял светлую кожу Кагеямы, на которой не должно было быть его имени. Потому что у Хинаты не было его. Все так неправильно. — Ты не виноват, — бросает Кагеяма. — Мы все равно встретились. Не важно, сколько времени это займет. — Верно, — кивает Хината. А потом, чтобы окончательно успокоить Кагеяму, уверяет: — Я обязательно с ним поговорю, — или успокоить самого себя, Хината не понял. — Да, — соглашается Кагеяма. — Спасибо. — Не стоит. Едут всю дорогу они молча, потому что проспали почти весь путь. Хината щекой лежал на плече Кагеямы, а тот уперся острой скулой в его макушку, но после проснулся, когда рыжие пряди защекотали нос, и он, не сдержавшись, чихнул. Хината резко открыл глаза, подрываясь и махая руками: — Дурояма, ты опплевал мне голову! Придурок! — Хината полез в свой рюкзак, чтобы достать влажные салфетки. Кагеяма покраснел, смущаясь. Или… злясь на него? — Сам виноват! И между ними завязалась перепалка, пока их строго не осадил Дайчи: «Возвращаться будете сами если будете подрывать настрой!» Так что они затихли, Хината только обтирал пряди салфетками под непонятный бубнеж Кагеямы: ну почему тот такой сложный? Спустя какое-то время Тобио начинает новый диалог, которого Хината, честно говоря, очень хотел бы избежать: — Что ты будешь делать с Мией Атсуму-саном? А что Хината, в общем-то, мог? Только пожать плечами, поджимая губы. Теперь даже Кагеяма мог различить его взволнованность — не ту, которая предвкушение. А ту, которая «не хочу». Боюсь. Хината горестно вздыхает, беря себя в руки, все-таки улыбается. — Я не знаю, — признается он. Кагеяма молча слушает. — Я купил налокотники почти на все руки, вплоть до запястий. То есть, я знаю, что у него все равно мое имя на руке, и он знает кто я такой, но мне так спокойнее. Я ведь… В случае чего, не обязательно должен дать ему положительный ответ? А может ему это и не нужно, и он даже не подойдёт ко мне. Мы же соперники. Кагеяма покачал головой: — Мне кажется, подойдет. Точнее, — он прикинул в голове как лучше, — он стопроцентно подойдет. Ориентируйся именно на это. Хината выдыхает: — Блин. Он не знал, что делать. Думал об этом так много, что ему стало не по себе, поэтому перестал думать про все, кроме волейбола и национальных. Ему нет дела до соулмейтов. Ему вообще рано. Хината был благодарен, что у него одно-единственное имя выведено черными росчерками на светлой коже. И, само собой, он был благодарен, что у него был соулмейт, как факт. Вот Кагеяма все еще разгребает бедлам. Хинате повезло — он был причиной хаоса, но не участвовал в нем лично, не был на передовой, под напалмом чувств, которые жгли пламенем. А теперь он едет туда, где встретит Мию Атсуму, у которого не понятно что в голове. И с которым он должен считаться уже сейчас, хотя они никогда в глаза друг друга не видели. Бессилие, честно признаться, выводило его из себя. Выбивало из колеи. Злило. Раздражало. Путало все карты! А он не был готов! Мия-сан, он же… Он назвал Кагеяму паинькой. Кагеяму. Если Кагеяма для него виделся именно таким, то как тогда Хината? Хотелось просто до очевидно абсурдного победить Атсуму, а потом исчезнуть, чтобы не пересечься с ним больше в этом году. Тот бы уехал обратно в свою префектуру, когда проиграл, в свой город — в Кобэ. А потом у него будет третий год старшей школы, и им останется сыграть в последний раз на национальных — и это можно было пережить во второй раз. А потом. А что потом? — Ты же помнишь, что мы едем не ради Мии-сана? — А ты? То что не ради Хошиуми-сана? Кагеяма ухмыляется очень гадко: — Мы всех выиграем. Хината не сомневался ни на миг в том, что Мия Атсуму отправится домой после встречи с их командой. Он не знал, что останется от его собственного сердца, но знал, что в нем останется победа. Сейчас оно не разбито, сейчас Хината не знал, сбережет ли его. Или чужое. Победа уже маячила перед глазами, и Хината хотел вцепиться в нее, потому что она, — он уверен, — убережет его душу.О3.
В Токио на удивление лужи — после дождей. Такие же красивые, как и в Мияги. Хината смотрит на ровное «Мия Атсуму», принявшее форму квадратных иероглифов, и думает: «А мой страх — это некрасиво». Он чувствует такую же зябкость, как от прохладной воды по разгоряченной коже, в момент когда его мысли заходят именно сюда, в этот край его разума. Самый дальний, на который он своему мыслительному потоку строго запрещал забредать. Кагеяма становится рядом молча, но сардонически приподнимает брови, глядя Хинате в глаза. А тот только кивает, отвечая на его безмолвный вопрос: все с ним в порядке, не парься. Он и не с таким справлялся: но не то чтобы Хината имел привычку брать на себя слишком много, нет. Но он считал себя хоть сколько-то сильным. Пошла сумасшедшая неделя: ее первый день. И все началось с того, что какой-то ребенок случайно забрал сумку Хинаты вместо своей — по ошибке. А там были кроссовки без которых его нехотя выпустили на разминку, что говорить о матче; и ладно бы паника — он отпаниковал все, что было еще в первую минуту, пока Киеко-семпай не пообещала вернуть сумку к началу матча. Поэтому, когда Хината успокоился, он понял, что не мог размяться, потому что был босиком на этом незнакомом поле, и все, что он мог чувствовать, это дискомфорт. От высокого потолка, белого света от спортивных ламп над их головами и от шума в ушах. Кагеяма же разминался, и все делали упражнения, а Хината как дурак приседал все это время, потому что это единственное, что он мог делать: так хотя бы ноги не подведут во время первых прыжков. Мысли стучали набатом в висках. Хината уже почти что просил мир, подаривший ему соулмейта, прекратить эту пытку: тут же Киеко-сан кричит со второго этажа, и Хината поднимает голову, в неверии глядя на нее. «Спасибо», — безмолвно он кивает ей головой, а Ячи ловит его кроссовки, которые были в мешке для спортивной обуви. Хината радостно их принимает из ее сжатых ладоней, будто это самое ценное, что он держал в руках за всю свою жизнь; а потом спешит к лавке, доставая их из мешка ещё будучи на полпути к ней: чтобы убедиться и успокоиться окончательно, — но все просто здорово. И стоило Хинате надежно зашнуровать вторую кроссовку — запястье обожгло болью. Он замер от неожиданности. В любых других обстоятельствах, он бы вскрикнул от боли и очень удивился. Но сейчас все, на что его сознание могло быть направлено — это игнорирование. Не время сейчас. И только поэтому он встает с лавки так легко, будто ничего не гложет его сердце. Улыбается Кагеяме, когда тот посмотрел, чтобы убедиться, что Хината в норме и был готов. Тот повернул голову кверху, и Хината проследил за его взглядом, который устремлялся на второй этаж, куда-то в толпу зрителей. Он увидел его. Хината помнил, потому что пересмотрел их матчи несколько раз, и он так хорошо запомнил обесцвеченные и оттого ставшие желтыми волосы. Он запомнил Мию Атсуму, как естественного врага, которого стоит опасаться больше всего в этом мире. Страшнее Ойкавы. Ужасающие подачи. Контроль мяча, как у Кагеямы. А боль на запястье будто была на его стороне, верным союзником, лишенным страха, и поэтому она шептала Хинате: Атсуму тут. Вот твой разум — Атсуму тут. Боль кладет свою тонкую и красивую руку ему на сердце, хитро прикрывая глаза. Под ребрами билось сердце: Атсуму — тут. Но боль была и его, Хинаты, союзником тоже. Отвлекала, а потому помогала ему. На самом деле, ничего особенного не чувствовалось. Хината не кривил лицо, не был раздражен — он редко был таким. Кагеяма выдергивает из вороха сомнений простым окликом: — Идем. Сейчас построение. Хината кивает. Он не смотрит на Мию Атсуму, но понимает, что тот уходит, когда метку больше не жжет. Хината посреди матча думает: «Он посчитал игру недостаточно хорошей, чтобы посмотреть». Почему-то он знал, о чем подумал Мия Атсуму, хотя не знал его лично. Они легко взяли победу в этой игре. В двух матчах подряд. Всей командой.О4.
Но если бы Хинату спросили, игру с кем он ждет до дрожи, то он бы, не сомневаясь ни мгновения, ответил бы: «С Некомой! И с Кенмой». Вот только… до нее надо дотерпеть. Хината смотрит на ветки распасовки команд и матчей. Некома будет после Инаризаки. Сначала Мия Атсуму, а потом уже Кенма. Расстановка была беспристрастна к его желаниям: в глубине души Хината страшился проиграть Инаризаки, так и не встретившись с Некомой. Хотя обещал Кемне, своему близкому другу, что они обязательно сразятся. Хината не сдерживается, поднимая голову к потолку. Они… Сразу же должны столкнуться с фаворитами? Он зажмурился: радость. Наполняла. Потому что Некома — это обязательно. А значит Атсуму они победят всенепременно, и это не может быть ничем иным, кроме как их победой. Потому что они обязательно должны сразиться с Некомой, а Хината — с Кенмой. Он усмехнулся, вспоминая, как тренеры и Куроо-сан называют их игры «битвой на мусорной свалке». Хината думает, что с Мией Атсуму у него тоже битва, но он не знает какая. И за что они будут сражаться. Он не хочет много размышлять, но не хочет он и спать, хотя уже вроде бы пора: все ребята разбрелись по футонам, а он все держит лицо под прохладным напором воды. — Хината? — Танака-сан останавливается в дверях их общей ванной. Стоит в уличной одежде, не снял свою куртку — только расстегнул. Хината выпрямляется, выключает воду и улыбается: — Умывался перед сном. Спокойной ночи! — и он спешит под одеяло, пока Танака пожимает плечами. Хината перед играми становился странным — ничего необычного. А перед самым матчем Хината идет в уборную: это своего рода обманка для мозга, чтобы успокоиться перед важным событием. Его научила мама еще давно, когда он был ребенком. С самого детства Хината был пугливым, пока она не показала ему, что страх легко преодолеть, стоило только найти что-то знакомое, что есть везде — и тогда станет спокойно. Хината всегда, когда нервы щекотало, а паника накрывала, шел в уборную: помыть руки с мылом начисто, умыть лицо и посмотреть на свое отражение в зеркале, — что с тобой может случиться в месте, которое создано людьми для людей? Тело как-то машинально дернулось, когда дверь громко щёлкнула механизмом замка. А потом Хината начал растирать лицо влажными руками, когда увидел, кто именно прошел в дверь. Метку обожгло жидким оловом сразу же. Почему вообще было именно больно? Почему не щекотно, например? Так банально. Мия Атсуму медленно, но слышно подошел к соседней раковине и выкрутил воду до упора. Он мыл руки, растирая жидкое мыло в пену между ладонями. А потом он заговорил, будто они очень давно знакомы: — Я всегда тщательно мою руки перед играми. Не люблю, когда что-то мешает чувствовать мяч как надо. Сказал и смотрит, скосив глаза. Хината же глядит, как вода стремится в слив, опустив голову низко, не закрывая глаз. Челка спадает, скрывая его потерянное выражение лица от пытливого взгляда карих глаз. Хината кивает, как болванчик. Что ему сказать человеку, которого он впервые видит так близко, и первое что тот рассказывает — обычный факт о своих ритуалах перед играми? Покивать — отличный вариант. — Я вчера хотел с тобой поговорить до твоего матча, но у нас был свой. Мы раньше закончили, и я пошел на твою игру. А потом я не досидел, потому что Саму стало плохо, он переел, а после нагрузок жирное сразу есть нельзя. Саму такой дурак. Он снова кивнул. Накрыло осознание: просто нечего говорить этому человеку. Они незнакомцы. Хината вырубает воду, резко крутанув вентиль, проводит рукой по волосам, убирая их со лба — а те, утяжеленные после всей влаги, осевших на них, послушно остаются приглаженными. Атсуму улыбается, и когда он собирается еще что-то сказать, Хината отворачивается, шагая к двери, но сразу же застывает, окликнутый из-за спины: — Эй! Что за фигня, разве так ведут себя со старшими? Ты же Хината Шое? Я не обознался? Я видел твои руки только что. Ты — Шое-кун? — Атсуму сыпал вопрос за вопросом, разбивая зыбкий покой, шаткую систему, в которой Хината решил смиренно раствориться. Возможно, впервые за свою жизнь он сделал выбор в пользу такого решения, потому что проблема, представшая перед ним — ох. Она уникальна. С ним такое впервые. Чтобы трясло до звона. Хината не оборачиваясь бросает: — Да. Я. — Тогда почему мы все еще не признаемся друг другу в светлых чувствах? — Атсуму упирает руки в бока, наплевав на то что те мокрые, и оставляли разводы на форменной олимпийке. Улыбался. Хината же медленно поворачивается, как в кино: — Я хочу тебя победить, — говорит он, когда их лица оказываются напротив друг друга. Между ними метр. — Сейчас это — мои чувства. — Погоди, Шое-кун, — Атсуму машет одной рукой в воздухе, пока другая остаётся у него на пояснице. — Я имел ввиду… Погоди, — и тут он прервал сам себя, будто понял что-то, что Хинате было недоступно все это время. — Я тебе что, не нравлюсь? Хината представляет, как они с Атсуму целуются. Вот здесь. В этой безопасной точке, в огромном дворце спорта, в столице перед наверняка самым сложным матчем Хинаты на национальных. Хочет ли он? Есть ли чувства? Нравится ли Атсуму? Хината спрашивает: — У тебя ещё есть имена? И Атсуму отрицательно мотает головой, произнося почти беззаботно вальяжно: — Не-а. Только одно. Твое. — Покажешь? И Атсуму с готовностью протягивает руку, улыбаясь: — Надо доверять своему соулмейту, Шое-кун. Хината хмурится: — Это не мое имя. — Что? — его голос звучит очень испуганно, а потом он отдергивает руку, изучая иероглифы, будто никогда их не видел. Заволновался. — У тебя написано «Хикари Шое». У меня другой иероглиф в фамилии. — Не может быть! — возмущается тот. — У тебя у самого точно мое имя, я сам видел! — Так бывает, что имена не оказываются взаимными, а… — Не говори, что выбрал Тобио-куна! Хината поджимает губы: все так сложно. Человек, видевший его впервые в жизни, уже его ревновал. Ревновал ведь? Черт, да Хината ни хрена не понимал в таком! Врать тоже сложно, и Хината ни за что не хотел, чтобы все пришло к такому исходу (его позорной попытке побега), но как сказать человеку, предназначенному тебе, что сейчас ты видишь свою жизнь не в этом? Что сейчас важно другое? Хината чувствовал непомерную вину перед этим несчастным парнем, которого встретил впервые: будь у того хотя бы ещё одно имя, кроме того, что принадлежит Хинате, все было бы проще. А теперь его поймали на откровенной лжи, как дурного ребенка, отчего он выглядел бледно и поникше: так стыдно. В других обстоятельствах, Хината бы покраснел, но сейчас… — Прости, я не готов ни к чему, — голос у Хинаты едва ли не переходит в сипение. Пусть это будет всем его объяснением. — А когда будешь? — и у Атсуму не лучше. Только его звучит ниже. Но он задал такой простой вопрос, будто не винил ни за что. — Я не собираюсь отступать. — Ты про матч? — А ты? — он спросил ше-по-том. Хината захотел подарить этому человеку свою самую широкую улыбку, но это показалось таким ему неуместным, что он ограничился отрицательным качанием головы. — Увидимся на площадке, Мия-сан, — бросает Хината. Эту короткую фразу. И Атсуму. С ворохом сбившихся в кучу чувств — но это у них обоих. Он спешит к белой двери, будто если выйдет через нее, и все: и сразу же закончится, хотя все только начнется. Вот-вот должно, потому что искрéние в накаленном воздухе почти стреляло разрядами ему в пятки — иначе почему Хината так бежал к своей команде, считая шаги?О5.
Весь первый матч Атсуму улыбался, а Хината старался на него не смотреть. На втором Хината сидел на скамье, пока Атсуму вколачивал подачи — одну за другой. Пол трясся от силовых. А нервы — от планеров, выскальзывающих из рук его друзей. А на третьем Астуму стало не до улыбок, а Хинате некогда было прохлаждаться, потому что под самый конец только он и Атсуму не были выжаты, как померанцы из которых достали все: до капли. Атсуму прожигал своим взглядом, смотрел. Смотрел. Смотрел. Хината шепчет: прекрати! И срывается в противоположную сторону площадки, отрывая себя от земли; ноги свинцовые. Ладонь раскалена добела, когда под ней оказывается мяч, спасованный Кагеямой в четкий тайминг: они держали свой ритм несмотря ни на что. Но Атсуму… Атсуму усмехается, принимая удар на свои ладони, крича: — Саму! А потом пробивает, когда Осаму ему пасует: не так точно, как сам Атсуму. Он хотел что-то донести до Хинаты. Посмотри на меня. Я хорош. Я хорош? Ты должен пробивать мои пасы, потому что мы друг для друга, понимаешь? Хината понимал? Кто-то хоть что-то вообще на гребаной площадке понимал? Прыгнул Хината к своему последнему блоку в этой игре не думая ни о чем — он смотрел в глаза Атсуму, которые горели и говорили будто самые ужасные и самые лучшие вещи. Шептали и кричали. Тысячи слов. Столько же просьб подумать еще немного. Дать верные ответы. Свисток оглушил слух, потому что все чувства были обострены до предела. И когда победный счет оказался на стороне Карасуно? Они улыбаются друг другу через площадку: хотя между ними ничто. Сантиметров десять. Хината хочет поправить прядь, которая выбилась из прически Атсуму, а самому Атсуму хотелось наплевать на все и обнять Хинату прямо там: игра — выше похвал. Хината всегда выдыхал после матчей, всегда кричал, обнимаясь с командой. Атсуму смотрел на него. Теперь не сводил губы в улыбке. Его выражение лица было таким, какое и должно быть у человека, который проиграл тому, против кого не хотел сражаться. Теперь он осознавал все в полной мере, когда раж утих, оседая внутри тихим зверем. Левую руку Атсуму сжимает, когда на площадке остаются лишь они вдвоем (все разошлись), прижимает ее к корпусу своего уставшего тела. А правую он выставляет вперед, указывая на Хинату через сетку: — Шое-кун, — выдыхает он. — Однажды я буду пасовать тебе. Из-за его спины в этот же момент показывается его брат, улыбаясь по-другому: — Прости, он много говорит! — он тянет Тсуму за плечи, мягким широким жестом, но так настойчиво, что уставший, тот не мог сопротивляться, только возмущенно выкрикнул: «Эй!» А Хината кивнул с благодарностью. Сейчас видеть перед собой Атсуму казалось просто невыносимым. Спасибо, что дал мне время, — он бы непременно это сказал, но Осаму уже затолкнул сопротивляющегося Тсуму в раздевалку. Вот бы их команда тоже побыстрее убралась, чтобы не пересечься с Инаризаки. У них ведь матч за матчем. В этом бешеном ритме Хината правда не мог найти время, чтобы все взвесить. Так казалось: что это правильно — в смысле отталкивать от себя Атсуму; почему-то Хинату отшвыривало, было не то время. Эфемерное «потом» тянуло за собой так маняще и органично, что он не мог противиться этому. Этот же зов кричит в его голове, когда Атсуму, — ужасно напористый, притягательно настырный и донельзя серьезный, — хватает цепкими пальцами за край рукава черной хинатиной олимпийки: — Дай свой номер, — просит он, хмурясь и все еще сжимая шелестящую ткань между своих фаланг. — Мия-сан, — Хината обнадеживающе ему улыбается, но не решается ни выдернуть рукав олимпийки, ни накрыть руку Атсуму своей, чтобы аккуратно убрать ее: не хотелось вести себя грубо и резко за него хвататься. — Да что не так!.. — тихо шипит он, напрягаясь и все больше хмурясь — Хината смотрит по сторонам, но на улице ребята забирались в автобус и на них не смотрели. Шок от игры вроде бы спал. Теперь Атсуму не воспринимался соперником, может, поэтому Хината стал мягче, не чувствуя напряжения. И почему у него такие сложности с соулмейтами? — Со мной что-то не так? — Атсуму чуть ли не трясет его за плечи, и Хината только сейчас замечает, что тот выше на полголовы, что сильнее, что лучше как игрок, что он вообще по сравнению с ним такой до обидного мелкий. Хината чувствует себя очень неуместным рядом с этим человеком. Так неловко быть рядом, хочется осторожно его отодвинуть от себя, поговорить нормально, но у них нет возможности. У них жалкие пара минут, пока Хинату не окликнут. — Что со мной не так? Я проиграл тебе, и… — Это не причем! — Хината неожиданно для себя самого повышает голос, отчего Атсуму дергается, но не ослабляет хватки. — Ты играл лучше меня. И ты очень классный… В чем тот классный Хината не сказал, потому что считал, что во всем. — Тогда почему ты убегаешь от меня? Мы… Я убедился, что мы друг для друга, Хината-кун, я очень хочу, чтобы ты пробивал мои пасы… — Но я не могу! — Почему нет? Черт! — Атсуму будто ждал перепалки, поэтому был готов в нее вовлечься. — Мия-сан, не ругайся, пожалуйста. Просто мне нужно сейчас многое сделать. Сделать самому, понимаешь? — терпеливо разъяснял Хината, стараясь звучать предельно мягко и не отталкивающе. — Мы… Ты можешь подождать? Мне так жаль, что у тебя нет еще одного имени, хотя бы… — Атсуму кладет ладонь, закрывая рот ему, и Хината умолкает. — Я понимаю. Хорошо. Не говори про имя. Потому что я рад, что оно там только одно. Мы едва знакомы, и сейчас ты хочешь меня оттолкнуть. Я принимаю это, — смиренно говорит он. — Но хочу знать, что ты однажды скажешь мне: точно да или точно нет. Ты же скажешь мне, когда будешь готов? — спросил он, отнимая руку от лица Хинаты. — Согласен ли я?.. — Быть вместе. Чтобы я знал и не надеялся впустую, если что, — он улыбается. Так грустно, что у Хинаты все пережимает внутри, и очень хочется сказать, что он не оставит его одного; хочется много всего сказать. Так вот они какие, когда вместе: сотканные из множества грустных улыбок. Хината подается вперёд, обнимая его, крепко прижимаясь, запоминая как ощущается его теплое тело. Они стоят так какое-то время. А потом его окликает Кагеяма, в конце в его ровной интонации плещется удивление, и Хината усмехнулся бы, если бы Атсуму не цеплялся за его плечи, прижимаясь своей щекой к его: — Иди, — говорит он, и Хината отпрянул, отходя на несколько шагов. — Н-ну… Пока? — машет он рукой, неловко поправляя спортивную сумку. — Пока, — рассеянно отвечает Атсуму, не моргая. Хината ловит его пронзительный взгляд еще несколько мгновений, а потом разворачиваясь на пятках, спешит к раскрытым дверям автобуса. Атсуму смотрел, не двигаясь. Хината так и не дал свой номер: — Вот же срань. — Выглядишь, будто съел дюжину лимонов, — Осаму поравнялся с ним, провожая уезжающий автобус вместе с Атсуму. — Меня отвергли, — пожал он плечами, будто ничего сверхъестественного не произошло. Будто не проиграли. Словно они прошли дальше, а Атсуму встретил соулмейта, и теперь жизнь взяла новый виток, а не затянулась в мрачную петлю, которая обещала бренность на годы. — Но он не выглядел, как тот, кто отшил, — Осаму чешет затылок. — А я выглядел как придурок? — Точно. — Кретин, — Атсуму несильно бьет брата по плечу. — Думаешь, у меня есть шансы? Метку жгло соленой болью, отдавая в пальцы, так что руки сжались сами собой: так тяжесть в мышцах хотя бы не отвлекала. — Пошли собираться, — зовет его Осаму, разворачиваясь, пока Астуму рассматривал горизонт в поиске чего-то. — Конечно есть, придурок. Чего-нибудь. — Пошли. — На перегонки до раздевалки! — Атсуму пихает Осаму в грудь, отталкивая и вбегая обратно в здание. — Кто последний, тот убирается в комнате весь месяц! Да что там искать?