Темный гнев, вкусом как соль, жжет мои раны — больно, больно, больно, больно

      О6. В какой момент все пошло по наклонной — когда же он стал сравнивать себя с Кагеямой с таким ожесточенно жадным пристрастием? В затылке чешется свербящим и отвлекающим — Хината растирает влажные волосы между пальцев, снимая зуд хаотичными движениями, пока не прекратится. От этого полотенце почти спадает с плеч, и он немного накреняется следом за махровым концом, четырхаясь — просто не хотелось бы чтобы оно упало на грязный пол спортзала: он же протирает им лицо. Именно сейчас — не все равно на мелочи. Хотя он точно уверен, что случись это не прямо сейчас, ему было бы так все равно — и до конца тренировки лицо бы он протирал подолом футболки. Кагеяма смотрит на него нечитаемым взглядом, — а Хината находит точку равновесия, чуть не упав, — и вкрадчиво, но тихо спрашивает: — Что с тобой сегодня? Хината хмурится, вытирая всё-таки подбородок и шею: — А... Что не так?.. — непонимающе и со следом удивления — такого же осторожного, как вопрос Кагеямы. Несколько мгновений нужны для того, чтобы придумать, что можно сказать: — Просто... Думаю, что мы можем делать быструю еще быстрее? — Хината запинается, когда понимает, что слишком много "быстрый" — тавтология. Самое удивительное то, что именно такие вещи Кагеяма мог поймать на лету, сразу же понимая. — Как? Хината до больного не хотел признавать, что у них, наверное, кризис. И все у них началось со скорости. Точнее, в разнице. Точнее, дело в них. — Я могу прыгнуть ещё быстрее. Просто, — Хината смотрит на пол, переводит взгляд на сетку, будто в поиске подходящих слов, которые могли быть там — между плетениями белых и тонких веревок. — Чувствую, что замедляюсь, заходя на атаку, когда ты пасуешь. У Кагеямы быстро сменяются эмоции — калейдоскопом: сначала сжимаются губы, а глаза сужаются, потом он приоткрывает рот, потом захлопывает его, чтобы затем замереть, оставляя на лице непроницаемое выражение. И Хината опять принимается думать, что сказал не так (как тогда было бы правильным?), как нужно, когда Кагеяма всё-таки шумно выдыхает, и его ноздри раздуваются. Выглядит он уязвленно: — То есть ты хочешь сказать, что я тормоз и медленно пасую тебе мяч? У них никогда не было гладко, когда дело касалось высказывания недостатков в работе другого. — Н-нет, — Хината машет раскрытыми ладонями и мотает головой быстро-быстро из стороны в сторону. — Я хотел попросить тебя делать пас быстрее, потому что такой мне будет легче пробивать?.. Кагеяма деревенеет, а Хината терпеливо ждет, пока Кагеяма найдется ответом. — Я попробую. — А ты не пасовал быстрее до этого? — А ты думаешь, я играл с кем-то, кто был быстрее тебя? Иногда Хината забывал, что остальные люди предпочитают играть системно и размеренно, не уходя в бешеный минус-темп. Не сам Кагеяма, то есть. А те люди, которым он пасовал до. — Ладно, — кивает Хината, понимая. В средней школе вряд ли Кагеяма задумывался о том, что ему нужна такая скорость игры, потому что у конкурентов еще не был тот уровень, да и вряд ли бы кто-то мог ему такую скорость дать: он все бесился, стоило Тсукишиме с ухмылкой назвать его королем — прозвище, которое все еще следовало за ним с времен, когда Кагеяма учился в Китагава Дайчи, — тогда-то он и изводил сокомандников. "Пробивайте быстрее!", "Не тормозите!", "Еще!" В старшей же они играли в основном в связке друг с другом, и поэтому границы их возможностей были очерчены с двух сторон довольно строго: одна для Кагеямы, другая для Хинаты. Развиваясь друг под друга и под эти возможности, они и правда стали сильны — и по отдельности тоже. Просто Кагеяма более разноплановый игрок: ведь в волейболе три силы. Сила, техника. Скорость. И у каждого из них сейчас не было чего-то одного, но Кагеяма мог жать из сильных но небыстрых игроков очки. Но если с Хинатой поставить связующего ниже уровня Кагеямы, то от него и правда не было смысла: очень страшное оружие пользоваться которым было только под силу мастеру. Кагеяма любил, конечно, скорость. Но полагался на силу и сбалансированность — возможность пасовать любому игроку, а не такому, как Хината. Кагеяма казался опытным и матерым волейболистом, который родился с мячом в руках — Хината старался отойти от этого убеждения, но следы оно все еще оставляло. Словно на самом пороге, назло — жестоко выдергивая его в реальность. Кагеяма был лучше. Может это и правда все только оттого, что Кагеяма не воспринимался тем, кто не пробовал в волейболе хоть чего-то. Хината только недавно научился подавать в прыжке, а Кагеяма пробивал силовые эйсы ещё в прошлом году. Наверное, поэтому. Хината же только начинал искал себя в волейболе; Кагеяма был тем игроком, который уже понимал свои способности очень хорошо и знал, в каком направлении себя шлифовать; а Хината начал задумываться на втором году в Карасуно, подходила ли ему позиция центрального блокирующего? Он правда хотел на ней быть? Может, ему стоит попробовать диагональным? Хотя блокировал он хорошо, но... — Мы может пока что отложить тренировку с быстрой на неделю? — Кагеяма вытягивает его из мыслей, скачущих одна на другую: те переплетались диким ворохом. Хината промаргивается, будто в глаза попала пыль: — Конечно, — кивает. И правда. Да что с ним не так? Кагеяма в этом году был настроен очень серьезно: упорно тренировался, а еще настоял на том, чтобы Хината тренировал подачи очень усиленно, и честно говоря, тот и сам собирался: встреча с Мией Атсуму в прошлом году на национальных немного подкосила. Тот умел подавать планер лучше, чем Тадаши, но при этом у него обычная силовая подача в прыжке — сильнее, чем у Кагеямы. Звенящий грохот от крашеной желто-сине-белой кожи мяча, столкнувшейся с полом открыли тогда Хинате глаза: он хочет играть в сильный волейбол. Сильный в плане техничности. И с сильными противниками, которые понимали свое место на поле и ради чего они здесь. И, в действительности, Мия Атсуму выглядел самым опасным противником тогда. Хуже, чем Коурай, который оказался серьезным игроком и хорошим человеком — своеобразным, конечно. У Кагеямы, кстати, теперь не было имен на запястьях, потому что Коурай его поцеловал, когда приезжал к тому домой: погостить в Мияги. Хината тогда догадался сам, что у них все стало нормально; Кагеяма ничего ему не рассказывал, находя такие темы очень смущающими, либо же не хотел держать в курсе. Хината его как-то поздравил, когда они остались вдвоем в раздевалке. Кагеяма покраснел, а потом кивнул. И скорее всего из вежливости спросил, как там Атсуму-сан. А Хинате стало не по себе, и он заткнулся сразу же, прекратив смеяться с того, как у Кагеямы шея краснела все больше из-за разговоров о Хошиуми-сане. Знаете, почему все так? Потому что Хината Шое понятия не имел, как были дела у Мии Атсуму. Честно говоря, у него был его номер, потому что сам Атсуму всё-таки где-то у кого-то выцепил контакты Хинаты, прислав: "Поздравляю с победой у Некомы. Матч был охерительный". Хината тогда проснулся с самой рани в гостинице, пока еще все спали в своих футонах. Удивившись поначалу, что пришло сообщение от неизвестного номера (Хината при обмене номерами сразу же забивал в телефон нового знакомого по-особенному), он задумался на миг, но все стало понятно, когда в руке засвербела боль. Похожая на ту, когда в детстве впервые лизнул батарейку: жгуче-кислая, удивительная, неприятная и приятная одновременно. Ни на что доселе непохожая. Мия Атсуму... смелый и хороший человек. Таким виделся он Хинате. Вот только Хината не знал, каким человеком был он сам, поэтому и не знал, что он может дать такому, как Мия-сан. Что тому вообще нужно? Хината бы, например, сейчас хотел свободы и возможность тренироваться без устали несколько лет кряду. Но для этого Мия-сан не был нужен — тогда нужен ли ему был Хината? Какой-то замкнутый контур, тяготящий цикл. Он думал, что же написать в ответ. Спасибо? Жду с Вами матч в следующем году? Кто дал вам мой номер? Или "простите, что сбежал тогда"? Это все перед их последним матчем. Для них, но не для национальных. И не для победителей. Они уехали, и ни на ком из них лица не было. В итоге: ничего не написал, неделю думал над ответом, а потом понял, что ничего не отвечать — это тоже ответ. Тренировки после национальных воспринимались болезненно, уход третьегодок — ещё более болезненно, чем факт того, что надо было скоблить себя с пола, заставив шагать еще и еще. Ещё и еще. И Хината шел, не оглядываясь на то, что он оставлял там — в Токио, на одной из площадок национального дворца спорта. Сначала команду покинул Сугавара-сан. Потом Асахи-сан, который с гордостью сказал, что рад видеть Танаку в качестве нового аса — тот чуть ли не плакал от горечи. А затем и Дайчи-сан. Передал свою капитанскую футболку с первым номером Энношите. Не чтобы тот ее действительно стал носить, а в качестве традиции. В качестве символа. Это был прощальный жест, за которым была грустная улыбка на лице Дайчи. Хинату отчего-то тогда затрясло, и он почувствовал, как погружается глубоко в свою голову, огораживаясь ото всех несколькими стенами. Раньше он мечтал их перепрыгнуть, видя их незыблемыми демонами. Потом он использовал их, чтобы получить преимущество у более высоких, более одаренных соперников. А потом они подружились, и те стали его верными союзниками, обрев новую форму: теперь они уютно селились в его мыслях и бережно прикрывали его настоящего своими бетонными краями. Теперь Хината сам ощущал себя одним из незыблемых демонов. Именно поэтому наверное Кагеяма... На тренировке Кагеяма спросил в порядке ли он. По-хорошему тому следовало спрашивать в порядке ли он в течение последних полутора лет — может тогда бы Хината перестал закрывать на себя глаза и заметил. Конечно же, его не винит, пусть Кагеяма и заметил только сейчас. В конце концов, они ничего друг другу не должны, ведь Хината даже не знал, друзья ли они. Потому что они — сокомандники. Товарищи, но не более. Хината знал, потому что у него был пример, через который разница была видна прозрачно. Кенма был его другом: они разговаривали не только о волейболе, они вообще обо всем на свете разговаривали. Хината был благодарен, потому что Кенма не осуждал его. И еще он был так счастлив тому, что они зависали в интернете по несколько часов, чтобы попереписываться. И на данный момент Кенма был его единственным таким близким человеком. Ну, чтобы не было недомолвок. А сейчас... Хината рад тому, что первая часть тренировки подходит к концу: теперь они с Кагеямой разбредаются по разным углам спортзала. Кагеяма — тренировал выносливость. А Хината работал над подачами без устали: сотня за сотнями. Пока пальцы не подрагивали от невидимых иголок, будоражащих его нервы. Хината хотел доказать. Он хотел угнаться за бешеным ростом Кагеямы. Хотел быть лучше Хошиуми Коурая. Хината хотел раздавить каждого, и начинал понимать, что терял себя настоящего, становясь чем-то страшным и чуждым самому себе. Когда Энношита касается его плеча: аккуратно, мягко, как делал всегда, ступив на пост капитана. Хината прохрипел: — Что такое? Я на сто пятой подаче, — и смотрел на другой конец зала. Где-то, где Нишиноя-сан работал над приемом мяча. — Я хочу сказать тебе что-то, — губы Энношиты сходятся в аккуратной улыбке, и он становится напротив. Намекая на то, что сейчас стоит прерваться. — Что, Энношита-сан? — Тебя пригласили в тренировочный лагерь в Токио! — выглядел тот донельзя счастливым, будто пригласили его самого. — Это... Вместе с Кагеямой? — уточняет Хината, решив, что — потом. Он проживет этот восторг потом. — Да! Хината одновременно и знал, что его пригласят, и не знал: без Кагеямы его почти никогда не воспринимали всерьез. Но он вырос, он работал. Последние полгода жил в нескончаемом аду в собственном черепе, говоря себе, что нужно, что должно, что не должно. Как надо. Как не надо. Как подавать. Как заходить на прием. Лагерь ничего не доказывал, но доказывал все одновременно. Подводя жирную итоговую черту, которая твердила убедительно: "Теперь ты ровня им". Хината справился, и теперь остальные понимали, что он достойный игрок, и именно поэтому позвали в лагерь, чтобы тренироваться вместе с сильнейшими юниорами в стране. С Кагеямой, с Хошиуми-саном и с Мией Атсуму. Черт, как же это будет неловко. Хината будет там среди троих людей, которые хотели идти с ним рука об руку. И он отверг их всех из-за дребезжания в своей голове. Постоянный шум, что хаотично в нем бушевал не делал вещи простыми. Но там... Там все будет... — Хината, — позвал Энношита. — Ты же понимаешь, что лагерь это серьезно? Через неделю вы с Кагеямой будете среди других игроков. — Не переживайте, Энношита-сан! — улыбается Хината, прижимая мяч к груди накрепко. — Мы с Кагеямой точно справимся! — и будто жмет из себя последние соки. — Я знаю, — по-доброму усмехается Энношита-сан и зачем-то треплет его рыжие волосы, собирая их в беспорядок подобный путанице, которая творилась в самом Хинате. Господи, как же хотелось кричать в бессилии. И одновременно — заткнуть свой рот, потому что никто. Никто не мог помочь. Эношшита ушел к Кагеяме, чтобы сказать ему то же самое. Продолжая чеканить подачи одна за одной он сбился со счета; тело остановилось по рефлексу лишь тогда, когда прозвучал финальный свисток — на сегодня все. В раздевалке, когда Хината стянул футболку, почувствовав усталость всем телом — та поднималась в нем как девятый вал, — Кагеяма поинтересовался: — Энношита-сан тебе расс?.. — Да. "Не разговаривай со мной, пожалуйста". — А ты?.. — Да. Кагеяма хмурится: — Что "да", придурок? — выпаливает он. — Ты вместе хочешь поехать или нет? Нам все равно вместе... — Да, — обессиленно сипит Хината, опуская голову. Стоя босиком посреди раздевалки рядом с Кагеямой и будучи полураздетым, с именем Мии-сана на запястье, окруженным сокомандниками, Хината был как посреди поля после боя. "Пожалуйста, не разговаривай со мной сейчас", — Хината не был уверен произнес он это вслух или нет, пока Кагеяма не отреагировал: — Да что происходит?! Что ты несешь? Мы едем вместе? Или нет?! Хината швыряет свою сумку на пол с такой силой, что та ударяется хлестко о пол, а металлическая бляшка следует за лямкой и бьет Кагеяму по пальцам: очень больно. На них смотрят все: Нишиноя-сан, Энношита-сан, Танака-сан, Цукишима и Тадаши, на них боязливо пялились первогодки. Кагеяма шокированно сжал губы, чтобы в следующий миг схватиться за свою же руку: — Блядь! — в сердцах выпаливает он, наплевав на то, что тут были старшие из команды и младшие первокурсники. Хината будто бы оледенел, потому что ему стало страшно. Страшнее, чем когда они проиграли в прошлом году. Страшнее, чем видеть Мию Атсуму. Страшнее, чем вся та мясорубка, в которой он жил это время. Кем он стал? — Боже, прости! — Хината кидается, чтобы сделать хоть что-то. — Не касайся меня! — орет Кагеяма и несильно бьет его по рукам, чтобы отцепился; а после хватается за пальцы снова, досадливо шипя. — Р-ребята, — Энношита вырастает между ними, как скала, загораживая друг от друга. Он спрашивает у Кагеямы что-то, а после выходит с ним из раздевалки в медпункт. — Шое? — спрашивает Ноя-сан через несколько человек, выглядя очень удивленным. Никто больше не раскрыл рта. — Все в порядке, — бросает Хината, не глядя на него. Собирается так быстро, как может, сгребая все свои вещи, сминая их в одну бесформенную кучу. Щелкает молнией замка, а после выбегает, ни с кем не попрощавшись.       О7. Как же хорошо, что тренировки были после занятий, думает Хината, потому что если бы ему сейчас пришлось идти на занятия... Смотреть в затылок Кагеяме, сидящего перед ним... Он наверное даже разговаривать теперь с Хинатой не будет после такой хрени. На улице до неприятного хорошо. Вот бы шел дождь. Вот бы небо ревело. Вот бы все окрасилось в серый и блеклый, чтобы под колесами велосипеда в обе стороны плескала прозрачная вода из луж. Хотелось, чтобы все было во льдах. И чтобы исчезло. Хотелось все ненавидеть и орать. Орать. Чтобы ненавидели его. Хината тянется в карман, доставая телефон, набирая окосевшими пальцами: "Даже не подходи ко мне". А потом стирает. "Почему у нас все вот так?" "Почему я так слаб?" Хината стирает все, зло сжимает в руках телефон, будто тот виноват во всем, что висело на плечах свинцовыми пластинами. Мия-сан понял бы его сейчас? Зачем он собирался написать ему слова, способные причинить боль? Хината думает, поднимая голову к небу. Наверное, понимать Шое — последнее, к чему тот стремится после того, как он поступил. Он теперь пишет Кагеяме: "Пожалуйста, напиши, что с рукой все хорошо. Я не хотел. Прости". А потом отправляет следом второе: "Если плохо, то тоже напиши". В какой вообще момент он перестал добавлять в конце эмоджи? Почему теперь это так неуместно? Да почему он такой?! Что, черт побери, случилось?.. К-как... — Как мне вернуться, — шепчет сам себе Хината, когда солнце палит жаром ему прямо в шею. Садится на свой велосипед. И приезжает домой и моет руки. Становится под холодный душ. И только когда вода, казалось бы, смыла с него всю грязь сегодняшнего дня, он идет в свою комнату. Аккуратно расправляет кровать. И забывается тяжелым сном, накрывающим как несколько футонов — пока не останется ничего, кроме веса над ним. Кроме жара и зыбкой шелестящей бездны у ног. Стены ему больше не помогают. Не могут. Неужели и они слабы?       О8. Хината открывает глаза посреди ночи, когда вся комната омывалась черной ночью — ничего не увидеть. Из приоткрытого окна пробивался воздух: неприятно по-летнему теплый. Может, если напишет сейчас, Мия-сан его простит? А Кагеяма написал что-нибудь? Как дела у Кенмы? Хочется потренировать подачи. А в лагерь не хочется — может тогда и не ехать? Чтобы не мозолить глаза Кагеяме и Мие-сану. Стоило спросить Кенму; он всегда знал, что сказать и знал, как поступить лучше. Хотя, он все равно посчитает, что ехать будет резоннее: если Хината остановится в шлифовании своей техники, то все станет еще хуже. Он словно в жестокой гонке. И танцует безумный танец. Заходится в макабре, переставляя ноги, не думая о том, что у человека они так не двигаются. Не сомневается, когда выламывает себя под углом, под которым кости у людей не гнутся. Если остановится — его съест. Если продолжит идти — то тоже будет есть, но медленнее. "Ты ведь такой маленький", — Хината даже не помнит, кто это сказал. Кто-то из соперников в прошлом году. Наверное, Тендо. Точно. Сгори в аду, Тендо. Сейчас Хината размазал бы его по площадке, не оставив мокрого пятна, вот только радости это не приносит. Сколько можно загоняться? И как долго он собирался вести с собой этот нескончаемый диалог, который беспощадно кромсал его по самым мягким точкам? Экран телефона подсвечивается, заставляя невольно дернуться от неожиданности и яркого света. Хината шарит рукой по полу, когда сердце после испуга возвращается к обычному ритму. Приходится совершить над собой усилие, чтобы прекратить щурить глаза с непривычки. Еще бы перестать шугаться от мелочей вроде мобильника. "Хочу тебя увидеть", — это от Атсуму. Хината читает, и ему становится так обидно от того, насколько все неправильно и ужасно, что сначала губы плотно сжимаются, дрожа... и только после этого он осознает, что плачет, когда щеки обдает холодом из-за влаги. Разрушать все, что между ними — а между ними всего лишь два диалога и два сообщения, — неправильно. У Хинаты никогда не было идеального старта. Он никогда не побеждал и никогда не был лучшим. И не уверен, что наслаждался когда-либо. Хочется, чтобы они с Атсуму уже любили друг друга и чтобы у них все было хорошо. Хочется ведь? Он не знает, его чувства покинули его, когда было тяжело. А потом пришли стены. И не осталось ничего, а позади только руины. И сейчас он даже не мог позволить себе стоять там, в прошлом, среди беспорядка и тоски по себе же. Но стоять в настоящем — в пустоте, — было невыносимо. Ему ведь что-то надо написать? Хотя бы сейчас. Что Хината может ему сказать? Вот бы они уже все построили, сформировали крепкую связь, чтобы не надо было разгребать. Час ночи. Ровно. "Спишь?" — настаивает Атсуму, когда не дожидается ответа. Он не просыпался уже полтора года. Хината пишет: "Нет". "К тебе тоже не идет сон?" — приходит сообщение сразу же вместе с тихой паникой за руку. Страх будто тянулся жидким маслянистым следом за Мией Атсуму. Вот он подбирается к Хинате, — а достаточно хотя бы одним шагом ближе чем до, и все — все в этом черном. Все пахнет горючим и все в радужных спектральных разводах, будто пролился бензин. Такие же оттенки, как у висмута. Хинату от этого наполнял гнев. Он дрожал и чувствовал себя потухшим так безнадежно, что прекращал верить в то, что существовал на самом деле. На самом деле Хината не существовал никогда. Поэтому соулмейта у Мии-сана никакого не было. И Хинате все кажется. Темный гнев ему кажется. Вкус соли ему кажется. Еще мерещится жжение. Боль ненастоящая. Ничего этого нет!! "Я знаю, что тебя пригласили. Ты ведь приедешь? С Тобио-куном? Приезжай, и мы его побьем", — обещает Атсуму. Кого может побить тандем кого не воспринимают всерьез и того, кто увидит собственного соулмейта второй раз за жизнь? И то из-за отягощающих обстоятельств. Мия-сан никогда бы не заслужил таких слов в свой адрес и такого соулмейта, как Хината, который слышит "повезло" в ответ на каждый успех, ради которого он посвящал себя. "Я не хочу никого бить", — пишет Хината спустя время. И дурачливый ответ приходит через минуту: "Почему? Тобио-кун был бы смешным, если бы проиграл :)". Хината тоже смешной, когда проигрывает? "Я случайно повредил ему руку. Сегодня после тренировки". "Ты побил Тобио-куна?? Круто..." Хината улыбнулся, смотря на это сообщение. Если бы все было так однозначно, и они бы просто подрались без контекста, протянувшегося в почти что два года, то Хината бы был счастливее в несколько раз. "Случайно". "Все равно круто". "Ты выглядишь как очень плохой человек, Мия-сан". "Может быть. Но ведь это ты не писал мне полгода", — что ж, тут Атсуму был прав. "Это очко за вами :)" — признает Хината. "Я не совсем это имел ввиду! Просто шутка. Не подумай, что я злюсь". Хотя следовало бы. Как вообще все случилось так, что его навыки в волейболе приравнивают к ничему, но в остальном ему так потакают, что не могут возненавидеть за такие вещи? Кагеяма тоже сделает вид, будто не из-за него он не сможет играть какое-то время?! Черт! "Не против созвониться как-нибудь?" — приходит от Атсуму. Хината не хотел, но таки написал: "Мы ведь увидимся через неделю". "Но ты ведь будешь там не чтобы поговорить со мной. А я хочу, чтобы все твое внимание было приковано ко мне". Хината и вправду не хотел говорить. Он искал ответ долго, пытаясь отгадать, почему он прячется от Мии Атсуму и почему не хочет с ним видеться. И этой правды не хотелось никому рассказывать. "Сейчас все мое внимание приковано к волейболу". "Хахаха, Шое-кун, вот поэтому мы и соулмейты". Хочется схватить глупого Мию Атсуму. Вжать его в стену, жестко зафиксировав его голову. И поцеловать. Чтобы неуместные метки с их рук исчезли. Сменить имя, обесцветить волосы, постричься и уехать отсюда навсегда. Чтобы не оставить никаких шансов. Возможно даже прекратить играть в волейбол, чтобы наверняка. С этими мыслями он закрывает глаза, катая их на языке, будто страшась произнести вслух. Хината забывается сном так и не ответив Атсуму. На следующий день перед первым уроком Кагеяма подходит сам и говорит, что все нормально. Это просто бляшка от сумки, что она могла такого сделать? Они, выходит, даже не были в ссоре — со слов Кагеямы. Неделя до лагеря проходит мгновенно, чуть ли не скоропостижно. А Хината просыпался с пригоршней вопросов, начиная будни именно с поиска ответов на них. Как правильно встречать поражение? Как нужно выглядеть, когда проигрываешь? Вот что с ним не так? В лагерь они с Кагеямой поехали вместе.       О9. Удивительно, но в лагере Мия Атсуму берет Хинату в оборот очень быстро и ловко так, что стало понятно, что это было спланировано с самого начала. Первый день был легким, разминочным. Они практиковали основы, разбившись по парам. Коурай кивнул Хинате в знак приветствия и увел Кагеяму, оставив его тренироваться с Мией-саном. Они делали упражнения на растяжку. Хинате они давались крайне легко, поэтому он сидел в поперечном шпагате, пока Атсуму только разогревался. — Как думаешь, кто ваш самый страшный соперник сейчас? — спрашивает он между делом. — Не знаю, — Хината пожимает плечами, задумываясь. — Когда Ушиджима-сан выпустился, и Ойкава-сан тоже, серьезных соперников не осталось. Только Датеко. — Разве Датеко хороши настолько же насколько был хорош Ушивака или Ойкава? Хината загадочно улыбается: — Я не знаю, Мия-сан. Все по-своему хороши. Датеко изменились, — Хината посмотрел Атсуму в глаза скорее спонтанно, в качестве вызова себе самому, но сразу же смутился, — они противоположность Карасуно. Поэтому, я и не знаю. В волейболе нельзя избежать потери очков, как бы хороши вы ни были. Но можно свести потерю к минимуму, если построить игру на защите. Просто игра растянется на дольше. В выносливости я не проиграю, конечно. И никто в команде. Но будем ли мы забивать быстрее, чем Датеко, если половина наших атак будет остановлена? — Я уверен, что Карасуно пройдет. Вы были чертовски хороши в том году, — Атсуму всё-таки начинает медленно опускаться на пол, разводя ноги пошире. — Так что не пугай меня, Шое-кун. — Вы тоже хороши. — Лично я? — усмехается Атсуму. Хината зеркалит его усмешку, с вызовом глядя в глаза: — А вы все еще не уверены, будучи лучшим молодым связующим? — Да просто Тобио-кун еще не выступил на национальных в этом сезоне, — отмахивается Атсуму, криво улыбаясь. — Мия-сан. — Да? — А вы можете пасовать очень быстро? — Насколько быстро? — Чтобы у меня не было времени даже подумать, когда прыгать. Атсуму только загадочно ему улыбнулся, а через полчаса они превзошли скорость быстрой атаки Карасуно так просто, будто это самая простая вещь в мире. Поэтому Хината не сопротивлялся, когда Мия-сан крепко к нему прижался, потому что сила, которую Хината почувствовал на своих пальцах после идеального паса Атсуму — спутала ему все карты. И темный гнев, вкусом как соль, жжет его раны. Почему Кагеяма не пасует ему также быстро?       1О. После ужина Мия-сан снова зовет его в зал, чтобы попрактиковаться, и Хината не смог отказать, чувствуя себя полным энергии. Руки зудели — так сильно было желание снова коснуться пасов, которые ему отправлял Атсуму. Когда они очень хорошо синхронизировались в игре и расслабились, Мия говорит: — Было бы хорошо, если мы с тобой хотя бы погуляли тогда по Токио. На тех национальных. Хината утирает пот со щеки тыльной стороной ладони: — Мия-сан. — Да? — тот ждал, что его позовут. Стало нужным узнать: — У Вас... Есть ко мне чувства? Или еще нет? — Думаю, — Мия шумно выдыхает, хмурясь, — что они бы у меня появились, даже если бы мы не были соулмейтами. Спустя паузу Атсуму разъяснил: — Шое-кун. Я не могу не влюбиться в очаровательного талантливого волейбольного монстра, который одолел меня на национальных, когда я был в лучшей форме на тот момент, — рассмеялся он, сжимая волейбольный мяч между рук. — Это выше моих сил, — гортанный тихий смех завибрировал в его горле. — Если бы мы не были бы соулмейтами... — начинает Хината, не желая признавать, что ему льстили слова Атсуму. Потому что те не были ложью, он просто сказал, что думал. — То мне было бы плевать, — перебивает он мягко, но напористо. Вот как ему удается? — Мия-сан. — Шое-кун? — вторит ему Атсуму, поднимая брови. — Вам так кажется, потому что связь вынуждает Вас испытывать ко мне чувства. — Ты назвал меня ведомым? Я оскорблен, Шое-кун! — но в противовес своим словам, тот не выглядел хоть сколько-то уязвленным. — Вы понимаете, о чем я, разве нет? — А у тебя нет ко мне никаких чувств? — как. Вот как Мия Атсуму так легко переворачивает все с ног на голову?! — Я не знаю! — Хината невольно повышает голос. — Не думаю, что это именно романтические чувства, — тише добавил он. Это ведь было восхищение соперником, который лучше тебя во всем?! Да?! — Нам не обязательно заниматься вещами, которыми занимаются парочки. — П-почему? — А ты правда думаешь, что два помешанных на волейболе фрика станут обычной опорой для общества? — Никогда бы не подумал, что Вы можете назвать себя фриком. — Ну, — чешет Атсуму затылок. — А ты бы предпочел стать ячейкой общества? — Волейбольные фрики мне нравятся больше. — Точно! — Атсуму пихает его в плечо будто по-дружески. Но задерживает свою руку дольше положенного.       11. Волейбольный лагерь — это место, скорее даже событие, которое чувствуется по-особенному. Будто затишье перед бурей. Возможность перевести дух перед битвами, хотя пашешь как проклятый, в несколько раз усерднее, чем на обычных тренировках между тренировочными матчами и обычными. Хината стал больше ценить такие моменты — тишины перед матчами. Привычка вставать после пяти утра без будильника у него сформировалась с тех пор, как их семья переехала в горы, и ему пришлось добираться до школы и обратно на велосипеде: только время на дорогу было минут тридцать-сорок. Вот и сейчас: едва солнце взошло; только свет просочился через окно их общей комнаты, Хината открыл глаза, глядя в белый-белый высокий потолок. Вокруг футоны — ребята в них спали крепким сном. Хинату окатило утренней прохладой, и он натянул одеяло по самый нос, подавляя зевок. Когда он повернул голову вправо, то увидел спящего рядом Атсуму. Наверняка тот отжал этот футон у кого-то. Хината помнил, что он точно был занят не Атсуму. А теперь — он все равно был здесь, рядом. Желание коснуться его обесцвеченных волос Хината подавил на удивление легко. "Ты ведь уже смотришь на него, и он рядом, тебе этого мало?" — это помогло, Хината оставил руки под одеялом. Атсуму выглядел очень уютно, пока спал, поэтому Хината, расслабившись, позволил себе рассмотреть его, запоминая детали: ровный вздернутый нос, похожий на нос самого Хинаты, скулы и подбородок, в которых уже сформировались явственно мужские черты: острый угол челюсти, надбровные дуги. Густые темные брови у него — типично азиатские. Атсуму в целом обладал довольно стандартными чертами лица, свойственным азиатам. Но те были аккуратными и правильными. И весь Атсуму был таким — как с картинки. Его фотографии в спортивных журналах были очень органичными, потому что он не выглядел там так надменно и устрашающе, как выглядел во время игр или тренировок. На самом деле Хината не мог даже представить, каким был Атсуму вне волейбола, вне безумного темпа шлифующих технику тренировок. Каким был тот дома? Что он любил? Какие фильмы смотрел? Может, Атсуму большой фанат манги, который зачитывался каждым недельным выпуском JUMP'а? Хината видит, как светлая прядь с челки выбивается и сползает со лба, на висок. Атсуму хмурится сквозь сон, и Хината заправляет ее за ухо. Как-то само вышло. Он не хотел касаться — по крайней мере он точно не собирался — или же... Хината закрывает глаза — неужели настолько плохо? — все гудящим набатом трещит по швам, стоило Мии Атсуму оказаться рядом тем моментом, когда сам Хината так уязвим, что тянется к тактильному контакту. Он обещает себе: всего лишь раз. Один раз, понятно, Шое? Оглядевшись вокруг и убедившись, что все спали, Хината оперевшись на собственный локоть, подполз ближе к спящему Атсуму и уткнулся носом в его лоб, близко к краю, откуда спадали непослушные пряди. Пахнет кожей. Мятным гелем для душа. Средством для укладки волос, которое, наверное, осталось со вчера, хотя форма у андерката Атсуму уже никакая не держалась. Господи, какой же он до приятного теплый. Хината оставляет на теплом спящем Атсуму невесомое касание сухих губ — у виска. В ответ его тело пробивает дрожью такой, что он заворачивается в свой футон со скоростью такой, что его сердце, похоже, не успело прогнать ни миллилитра крови — почему бросило в холод? Он не был громким? Никто же не заметил? Атсуму поворачивается набок, укутываясь в одеяло. Он смотрит в широко открытые глаза Хинаты, а потом смыкает веки, ничего не говоря. Хината не чувствует ни утреннего сквозняка, ни мягкости футона под своей спиной. Когда? В какой момент, черт бы его побрал, Атсуму проснулся?! Темный гнев наполнил Хинату целиком: минутная слабина, которую он себе позволил растеклась жидкой солью по телу. И нарочно — наверняка нарочно! — резко застыла, и кристаллы пронзили стыдом Хинату насквозь и во всем теле.       12. Даже если Атсуму и знал, что Хината творил, пока все спали, виду не подавал. Хината не находил себе места все утро до завтрака: пока чистил зубы, стоя с заспанным Кагеямой у раковин в ванной. Пока разминался с ним же. Пока застилал свой футон. Атсуму словно специально не мельтешил перед глазами и будто испарился, вежливо давая ему пространство для того, чтобы заесть себя догадками до того, пока от него не останется горсти костей. И все же за завтраком, когда разум просыпается, Хината решает: он хотя бы не поступил по-идиотски. Глупо? Бесспорно, очень неосторожно и действительно не подумав о последствиях. Но хотя бы не в губы, под веянием момента. А ведь кто знает, что могло ему прийти в голову — Хината перестал себя понимать очень давно. Не факт, что они бы образовали связь: нельзя быть уверенным, что Атсуму хотел поцелуя с ним. Но если все же хотел. И если бы Хината его поцеловал. И при этом Атсуму не спал — метки бы исчезли. И тогда Хината в его глазах был бы всем тем, что далеко от понятия: "адекватный человек, который понимает, что делает". После всех тех барьеров, которые Хината так старательно между ними возводил с их первой встречи — взял да засосал, пока тот спал. Без разрешения. После того, как оттолкнул. Черт. Если Мия-сан был в сознании в тот момент... Как же стыдно... Настолько, что собственная неуместность... Нелепость и детская наивная глупость... Все это — разом. Конечно, это не в губы. И конечно же, он не позволил меткам исчезнуть. Он просто тупой. Это же так называется? Такие ситуации и такие люди, которые их создают — это слово описывает именно это, да? Хината доедает все, что было на подносе минут за шесть, и не чувствует вкуса. Он не смог бы вспомнить, что он ел даже если бы ему пообещали увеличить высоту съема в два раза, если даст правильный ответ. Даже если бы сам Бог явился перед ним, заявив: "Я правда увеличу высоту съема в два раза, ты только скажи: тамагояки или онигири? Я хочу знать". Единственное знание до всеведения. Господи, что за мысли? Он сходит с ума — это точно и без сомнений. Пока что никого точно не было в спортзале — на завтрак все подтягивались только ко второй его половине, потому что резкая смена среды и жесткий темп усиленных тренировок вынуждали молодое тело цепляться за каждую дополнительную минуту сна. Поэтому Хината впервые за долгое время испытывает счастье, когда посреди просторного зала — ни души. Только яркий желтый свет падает на стены, на дощатый пол и на сетку, отчего та перерезает своей тенью часть ярко-белой разметки на площадке. Под веянием момента Хината скидывает кроссовки, оставаясь босиком — совсем как в прошлом году на национальных, когда чей-то ребенок по ошибке утащил его сумку с обувью. Может быть, и поэтому. Хотелось снова почувствовать себя натянутым как струна? Похоже на то. Пол прохладный. И теплый там, куда падал солнечный свет. — Уже тут? Хината, водивший ступней по засвеченным доскам, резко оборачивается в спине: — Доброе утро, Мия-сан. Неудивительно, что самые первые здесь именно они. Теперь не кажется таким уж и удивительным, что они соулмейты. Атсуму кивает, а потом посмотрел на то, чем был занят Хината. Он выглядел забавно: нахмурившийся и с приподнятыми бровями и волосами, которые были небрежно собраны в укладку. — Веселишься, Шое-кун? — Атсуму улыбается, хотя губы, сжатые в тонкую линию усмешки, скорее добавляли напряженности — тот волновался. Хината просит себя: не красней, не красней, не красней. Но все равно чувствует мерно опускающийся жар, что блуждал хаотично: ото лба к щекам и губам, а потом к ушам и снова ко лбу. И цикл не прекращался. Он даже представить не мог того, как стремно же все это выглядит. Только неловко поджал ногу, — единственное, на что его хватило. И ответить нечего, поэтому Хината кивает, соглашаясь: да, отрываюсь после семи утра в спортзале в одиночку, босиком, и трогаю разогретый пол. Хинате траву бы потрогать. В себя прийти, наконец. Какой стрем, боже. Почему именно перед Атсуму все сходится так, что Хината выглядит идиотом со всех ракурсов и просто нет ни единого варианта, за которым можно прикрыться, мол, обстоятельства? Не может же ему везти в волейболе вечно. Не может же он выглядеть идиотом только из-за обстоятельств вечно? Он попал в это место, доказав, что способен на что-то вне зависимости от везения или наличия Кагеямы а команде. А сейчас он доказывал Атсуму то, что он реально... не в себе. Однако, Атсуму его ошарашивает: он тянется рукой к своей лодыжке, когда сгибает ногу в колене, оставаясь стоять на другой, и небрежно скидывает кроссовку, а после поступает так же и со второй. Пока Хината стоит, не говоря ни слова, Атсуму подходит почти впритык. А между ними — свет. Желтые полосы, пробивающиеся через окно. Светящие ярко. Пыль подсвечивалась — теплые сияющие точки. — Тебе тоже удобнее начинать растяжку босиком? — спрашивает Атсуму, теперь не усмехаясь, а звуча максимально серьезно. И Хината так ему благодарен. Он так привык, что из него всегда готовы сделать дурака. Он не готов к тому, что кто-то встанет на его сторону в такой мелочи. И поэтому Хината кивает, садясь на пол — под полосы желтого солнца. Атсуму садится напротив, и Хината отчего-то начинает улыбаться: эта и другие его улыбки — первые за черт знает какое время. Когда Атсуму тычется своей головой ему в грудь, склоняясь всем телом — губы Хинаты все еще улыбаются. Все сумбурно. Они в лучах солнца. Им тепло. Хината кладет свои руки ему на плечи. Атсуму ничего не говорит, упираясь лбом Хинате в ключицы: ему наверняка неудобно так сидеть, но он все равно продолжал. Хината думает, что никто ещё такого не делал, чтобы продлить прикосновение с ним. — Зови меня Тсуму. По имени. Я же тебя зову, — шепчет Мия-сан. Нет. Тсуму. Хината не находится, чтобы ему возразить. Тсуму кладет свои ладони ему на лопатки, и кожа будто там горит праведным огнем: зачем ты бегал? чего ты добился, если вы все равно сейчас здесь вдвоем? за что ты с ним так? Хината методично расставляет ответы один за другим в линию. Потому что так казалось правильным. Ничего, но хотя бы пытался. Не с ним, с собой — чтобы стать лучше в стороне. И те не были его оправданием — но были выводом, который Хината, наконец-то, бережно вычерпывает, просеивая песок через свои пальцы. И в руках у него — первые зацепки к тому, как вернуть себя. Хината утыкается в волосы Тсуму: — Мне нравится, как ты пахнешь, — зачем-то делится он. Ему не отвечают, но только сильнее прижимаются: — А мне так не хватало этого, хотя ненавижу, когда меня трогают. Но хочу, чтобы ты касался меня постоянно, — делится Тсуму с ним в ответ. Хочется еще что-то сказать, но одновременно и нет, потому что портить такой момент? Но он должен внести ясность и объяснить свои действия. Ибо так было правильно. — Есть вещи, которые я должен сделать. Сделать их один, — напоминает ему Хината, чтобы обозначить: он не может быть рядом сейчас и не сможет касаться в будущем до каких-то времен. — Да, я знаю, — кивает Тсуму. А потом целует кожу между ключиц, и Хината робеет, прекращая дышать. — Я привык ждать тебя. — Прости. — Ничего, — Атсуму мажет широкой ладонью по позвоночнику, отчего мурашки скатываются вдоль спины, но даже так Хината не ощущал напряжения. Не было желания прерываться ни на секунду. Сейчас было время для них — краткая и зыбкая перемычка, которую они урвали друг ради друга, чтобы наконец-то поговорить: вербально, невербально. Донося слова вслух и трогая кожу робко и осторожно, когда те заканчиваются. — Я не знаю, к чему иду. И к чему я приду. И к чему это приведет — тоже без понятия. Мне так страшно, — неожиданно для себя самого сознается Хината. Ему больше некому признаваться в таком. — Мне все равно к чему это приведет. Я буду тебя защищать, — Тсуму вдруг отрывается, и смотрит внимательно, нависая так, что их лица оказываются напротив. Нельзя целоваться — иначе это закрепит связь. Не время сейчас. Не тот момент. Хината не хочет обозначивать их связь, когда он такой, какой он сейчас, потому что больше этого у них не случится. Они должны быть вместе, когда оба готовы. И когда Хината не будет ощущать себя в этом мире неудачником, застывшим на полпути к цели. Им ведь не обязательно говорить — Тсуму понимал, почему Хината не сократил дистанцию сейчас — понимание этой простой истины накрыло его с головой. Его соулмейт — Тсуму. Лучший молодой связующий в стране. Все еще лучший. Несмотря на то, что Кагеяма в этом году загонял себя тренировками. Человек, который сейчас обнимал его, когда Хинате это было нужно больше всего. Тсуму не считал, что Хинате везло на площадке хоть когда-то. Он притянул к себе Атсуму ближе, сцепляя руки у него за шеей, так, что они касались щеками. — Ты щекочешь, — говорит Тсуму, смеясь и немного дергаясь. — А твои волосы липкие из-за геля. Они улыбаются, Хината впитывает как гудит сердце Атсуму в его груди, как тот дышал, каким он был. — Прости за то, что было в том году, — уместнее момента кажется не найти. — Все нормально. Теперь ведь все круто. Хината не ответил на это ничего, поэтому Тсуму уточнил: — У нас ведь все круто? — настойчиво. Хината выпускает его из кольца рук только чтобы поцеловать одну из его густых бровей и сказать: — Конечно. Разве у них могло быть иначе?