Сгоревшие сказки

…в той стране, куда улетают от нас на зиму ласточки… 1. Болезнь прокралась в город, подобно сквозняку. Всё началось с древней старухи, которая ненавидела всё цветущее, всё юное и весёлое, а особенно - игру в фанты и книжки с картинками. Она была безумной, как лунь, в полнолуние выходила из дома, хлопала самодельными крыльями и ела сов, достаточно глупых, чтобы попасться в её плохо сотканные силки. Она вычитала заклинание из какой-то старинной, обтянутой кожей книги, а если смотреть другим глазом – опрокинула пробирку в одной из закрытых лабораторий. Она была хорошим учёным, знаете ли. Открыла что-то такое важное, связанное с тахионами, написала немало трудов, посвящённых природе времени, а потом вышла замуж и вывела смертельный вирус. Он родился в пробирке, маленький и чёрный, а если посмотреть с другой стороны – вылупился из яйца и начал кричать, прося червей. Пока у него плохо получалось стоять на ногах, и старуха – или только начавшая седеть учёная с яркими глазами и тугим пучком волос – кормила его птичьим кормом и пауками. Пауки сопротивлялись, а корм – нет. Черви вели себя покорно, у них была простая философия: уж лучше закончить дни, скатившись вниз по розовой трубе птичьего горла, чем в вонючем пруду на крючке неумелого рыбака. А вот люди сопротивлялись. Такая уж у людей природа. К вечеру того дня, когда вирус окреп настолько, чтобы встать на крыло, сумасшедшая старуха показала ему весь город, начиная от коридоров лаборатории и заканчивая вокзалом, сияющим и новым. Учёная была так взволнована, что даже не заметила миг, когда горло её распухло от застрявшего в нём голубя. Она всё продолжала говорить: сначала хрипя и брызгая слюной, а потом чётко и уверенно, но у себя в голове. Она рассказывала о дальних землях, до которых прогресс добирался медленно, подобно самому первому паровозу. Она описывала богатства далёких земель: говорят, там в воде находили золото. Она говорила, что птицы улетают туда зимовать, хотя точно знала, что лжёт. Но вирус, делая последние взмахи своих грандиозных крыльев, не хотел оставаться на зиму в городе, где больше не было червей. Он хотел есть. А зима была не за горами. Газеты писали о новой напасти как можно чаще - пока ещё работали печатные прессы - ярко и образно, и статьи эти были похожи на чьи-то фантастические рассказы. «К нам пришла неизлечимая болезнь», - писали они. – «Она вылезла из недр земли, не иначе как из правительственной пещеры, где позволяется работать только женщинам и сумасшедшим. Бегите из домов. Бросайте всё. Лекарства нет». На здании вокзала, в котором день и ночь теперь шипело масло, гремел уголь и бушевал пар, кто-то написал «ВЫ НЕ УБЕГЁТЕ». Красной краской, которая издалека походила на кровь. И была ей на самом деле. Люди в спешке покидали город, таща за собой чемоданы и детей, бросая их на полпути, давя друг в друга в невообразимой толпе. Поезда чуть ли не седлали верхом. Но никто так и не убежал. Паровозы направлялись на запад, на юг и на север, и в каждом из них уже гнездилось несколько десятков чёрных птенцов, ещё не оперившихся, но уже скоро запросящих есть. Самым упорным оказался вирус, засевший в мистере Ханнингеме, священнике, который протиснулся в вагон, непрестанно шепча молитвы. Религия была его проводником и щитом от совести, которая иначе ни за что не дала бы забыть, что мужчине не пристало занимать место детей на ковчеге. Он сидел, закрыв глаза и сжимая в руках священную книгу, зажатый между дородной женщиной с младенцем на руках и болезного вида молодой барышней. Младенец постоянно орал, словно у него резались зубки, его мать обливалась потом, а священник пытался унять раздражение, скрипя зубами. Ещё чуть-чуть, и он позабыл бы слова молитвы и использовал тяжёлую книгу совсем не для проповеди, но именно этот момент выбрал вирус, чтобы посмотреть на свет – конечно, божий. Он проломил хлипкую грудную клетку мистера Ханнингема, злобно зыркнул на орущего младенца и уселся на святую книгу, теперь заляпанную кровью. Ребёнок тут же замолчал, зато завопили все остальные. И вопль их становился всё громче по мере того, как из грудной клетки Ханнингема одна за другой вылетали чёрные птицы. Позже один из пассажиров признавался, что они каркали «Отец наш небесный», причём довольно точно. Эта молитва до конца дней снилась ему в кошмарах. Странно, но священник был всё ещё жив, когда из-за осколков костей вылетела последняя птица. Он опустил безумный, испуганный взгляд вниз, на сочащуюся из раны кровь пополам с чем-то, похожим на жидкую тьму, прошептал что-то вроде «Тут совсем пусто» и умер. *** В этом мире никогда не появится Альфред Хичкок, а, может, не появятся и движущиеся картинки, и потому люди не будут выбегать из кинотеатров с криками и схватившись за сердце. Взгляды в небеса не станут после сеанса более настороженными, особо впечатлительные не примутся сшибать ворон палками и обходить стаи голубей, клюющих хлеб на мостовой. Для того, чтобы бояться птиц, здесь не нужен никакой Альфред. Вспышка эпидемии в Баргане, крупном индустриальном центре с несколькими новыми вокзалами, казалось настоящим взрывом. Но она была ничем по сравнению с тем, что птичья чума наделала в остальных частях страны. На жаре болезнь чувствовала себя довольно комфортно – лучше, чем на улицах Баргана и куда лучше, чем в несущихся по железным дорогам смертных поездах, которые теперь были больше похожи на гробы. На юге города умирали быстро. Птичья чума здесь убивала почти мгновенно: из ран успевало вылететь не так много крылатых тварей. По востоку болезнь ползла медленно, смакуя свою приближающуюся победу. Впрочем, с тем же успехом она могла бы уже начать праздновать. Тысячи птиц поднимались в воздух и заполняли собой небосвод. Их разноцветные крылья закрывали солнце и звёзды. Везло только луне. В лунном свете птицы чувствовали себя неуверенно. Поглядеть с другой стороны – так тёмная, как чернила, жидкость лужами расползалась от лунных лучей, словно умела думать. Может, так оно и было. Может, колдунья прочитала нужное заклятье. Может, учёная хотела сделать, как лучше. В любом случае, на свете всё меньше становилось игр в фанты, книжек с картинками и детей, которые могли бы их прочесть. На свете становилось всё больше птиц. Первую неудачу болезнь потерпела на севере, среди вечного холода дождей и того, что люди называют серостью. Перья чумных птенцов намокали, они не успевали свить гнездо в тёплом живом нутре и погибали в грязи. Ползли в ней из последних сил, старались хоть где-то оставить своё колдовство. Люди на севере болели дольше всех. Чаще всего они даже не подозревали, что больны. Пульсирующая боль в голове, в колене, в груди – не редкость в быстро развивающемся мире. Говорили, что дорогу построили аж до самых западных гор: можно было сесть на поезд и добраться почти до любой точки страны. Прогресс! Когда слышишь, как гремит своими колёсами прогресс, за шумом дождя сложно различить что-то ещё. Даже если это хлопанье сотен тысяч крыльев. Люди на севере болели, жаловались друг другу на ноющие суставы, а потом, в один прекрасный день, просыпались с птичьими глазами. Или с перьями на горле, не в состоянии вымолвить ни слова. Или с тонкими ножками, которые постоянно подгибались и хотели бежать – всё равно куда. Посмотришь с одной стороны – у соседа дяди Сэма растёт клюв, посмотришь с другой – нос его проваливается внутрь себя, начинает гноится, и тёмные чернила текут по его лицу. Птичья чума кормилась, уверенно летела вперёд, назад, во все стороны в поисках пищи. Она оседала в городе, победоносно клёкотала и ждала, когда вылупятся ещё сотни чёрных птенцов. Ждала, когда разверзнутся грудные клетки у одних, как другие лишатся голоса и привычного восприятия, как некоторые, особенно хорошо сопротивляющиеся болезни, рано или поздно превратятся в орущих птенцов и будут помогать заполнять небо. Чума, конечно, не знала, что внутри некоторых людей жили свои собственные птицы. У кого-то – синие ары, у других – сварливые серые вороны, у третьих – орнитомимы, о которых забыли везде, кроме края света. Посмотришь с одной стороны – разноцветные птицы, которые так спокойно живут где-то за рёбрами или в голове, посмотришь с другой – магические барьеры, щиты от колдовства и то, что когда-нибудь назовут «иммунитетом». Этим птицам не нравились кричащие птенцы, сочившиеся чернилами и жаждой. Этим птицы побеждали птичью чуму. Если успевали. Джесс Джеймсон был птицей. Никто и никогда прежде не говорил ему об этом. Он узнал это сам, когда они с братьями и сестрой играли в фанты в отцовском саду. Джессу досталось поистине суровое задание: подбежать к мачехе и попросить у неё одну из тех книг, которые она запирала на ключ в привезённом с собой шкафу. Она посмотрела на него так, словно он попросил прилюдно раздеться завтра на приёме у соседей. Джесс поспешил убраться подальше от холодного взгляда – он почти чувствовал, как между лопатками у него появляется иней. Братья встретили его смехом, а сестра – лукавой, но в то же время удивительно тёплой улыбкой. Только она могла так улыбаться. Её невозможно было не любить. Утром мачеха взяла сестру с собой на работу: отец говорил, что работа у неё прибыльная. Днём она вернулась домой одна. Отец не произнёс ни слова. Молчали и братья. В тот вечер они не играли в фанты. В тот вечер они даже не мечтали о книжке с живыми картинками, за которую не жаль было бы отдать и полкоролевства. Джесс помнил, как глаза его братьев превратились в темноту. Это произошло как-то сразу: вечером они ложились спать, хихикали, стаскивали друг с друга одеяла, а утром натыкались на стены и недоумённо вскрикивали. Джесси навсегда запомнил эти крики. Точно такие же он слышал как-то на озере, когда была ещё жива его мама. Он помнил только солнечные лучи, застрявшие в покрытой росой траве и мамины руки, немного прохладные, но оттого не менее приятные на ощупь. Руки, так похожие на холодные ладони их мачехи. Джесс помнил, как вытянулись шеи его братьев. Как ступни их громче прежнего стали хлопать по полу. Джесс помнил, как смотрела на них мачеха: почти восторженно. На него она не смотрела вовсе. Однажды, когда Джессу исполнилось тринадцать, он узнал, братья его – на самом деле птицы, белые, с оранжевыми носами и оранжевыми лапами, а мачеха – добрая фея, которая решила вернуть им прежний облик. Отец оказался королём далёкой страны, куда мачеха уже когда-то отправила их сестру, их дорогую Элизу, по которой, казалось, не скучал никто, кроме Джесса. Иногда казалось, что никто, кроме Джесса, и не помнит её. У птиц короткая память. У королей – тем более. Только фея всё знала. Фея с добрыми намерениями и холодными руками. Эти руки держали Джесса тогда, когда десять белых лебедей поднялись на крыло и растворились в небосводе, высоко-высоко в облаках. Она шептала ему на ухо о том, что его братья отправили в ту страну, куда улетают на зиму ласточки. В ней правил его отец. В ней когда-нибудь будет править старший из принцев-лебедей. На секунду Джессу даже показалось, что он видел сияние крошечных корон на головах улетающих птиц. А потом из его рта полилось что-то вязкое. Мальчик подумал, что это кровь, и испугался, но когда увидел, какой иссиня-чёрный поток льётся на его рубашку, он испугался ещё больше. Утром он проснулся и понял, что в этом доме его больше ничто не держит. И Джесс Джеймсон ушёл, захватив с собой только дурацкую алую шляпу, которую старший брат выиграл для него на ярмарке. Теперь он знал, что внутри него тоже живёт птица. Посмотришь с одной стороны – белоснежный лебедь в короне. Посмотришь с другой – чернила, покрывшие молодое тело. Джесс быстро научился смотреть на вещи с разных сторон. Его братья превратились в лебедей, а сестра стала принцессой далёкой страны. Посмотришь с одной стороны – сказка. Посмотришь с другой – смерть. Джесс Джеймсон путешествовал. Нигде не задерживался настолько, чтобы его хорошенько запомнили силы правопорядка, ни с кем не был настолько вежлив, чтобы его попросили остаться. В глубине души, там, где жил его лебедь, он ещё надеялся отыскать своих братьев. Или сестру. Птицы – не всегда смерть. По крайней мере, так было до тех пор, пока не стали раскрываться грудные клетки. - Ангел! На город медленно спускался розовый рассвет. Ничто так не показывало равнодушие окружающего мира, как продолжавшее подниматься каждый день солнце. Птичья чума забирала сотни жизней, на улицах лежали мёртвые, но свету всё равно, что освещать. Солнце видело вещи и похуже. Джесс почувствовал, как в рукав его куртки вцепились чьи-то пальцы. Он почти оглянулся, скользнул взглядом из-под полей своей алой шляпы: в линялую ткань вцепилась старушка. Когда-то её, наверное, можно было назвать «божьим одуванчиком»: такие исправно посещают церковь по воскресеньям, обожают готовить для своих внуков и любят своего домашнего кота больше, чем молитвы (втайне от Господа, конечно). От этого «божьего одуванчика» не осталось ничего, кроме ссохшегося стебля и пустой белой головки, с которой сдули весь пух. Её мог бы унести любой порыв ветра, если бы он тут был. Но утро было безветренным. Самое лучшее утро для того, чтобы уйти из очередного обречённого городка. - Ты ангел… - повторила старушка уже более уверенно и подняла на Джесса взгляд. Глаза её были на удивление ясными. Один из них был полностью чёрным: из его глубин на Джесса смотрела чума, забравшая у него семью. Парень покачал головой. Ангелов не существует, неужели теперь это так сложно понять? Разве допустили бы они, чтобы чума вылуплялась из человеческих сердец и взлетала в небо, если бы им было не всё равно? А, может, это и был их план: очистить землю от людей, снова подарить её стихиям и Творцу. Чистой. Девственной. Такой, может быть, кому-то подарили его дорогую сестру. Джесс попытался выдернуть одежду из цепких пальцев старухи, но это оказалось не так-то просто. - Ангел, - она захныкала, когда он попытался сделать пару шагов вперёд. – Забери меня с собой. Он обернулся полностью, всем телом, так резко, что качнулся его небрежно накинутый на плечи плащ. - Куда? Голос его был хриплым. Если бы его губы не шевелились, Джесс принялся бы оглядываться по сторонам. Такой голос не мог принадлежать человеку. Или ангелу. Хотя, возможно, он мог принадлежать птице. Глаз старушки, тот, что ещё не покрыла тьма, взметнулся вверх. На небеса, конечно, куда же ещё. - Лучшего мира нет. Это прозвучало так, словно он всем сердцем верил в то, что говорит. Может, именно поэтому «божий одуванчик» отпустила рукав его куртки и долго смотрела ему вслед, пока из её потемневшего глаза не начало течь что-то, очень похожее на чернила. *** Ко дню летнего солнцестояния болезнь накрыла своими крыльями всё восточное побережье, а в Элис-таун пришёл одинокий стрелок. Его встретили штыками, баррикадами и звёздочкой нового шерифа, совсем юного, чтобы наводить ужас хоть на кого-нибудь, не то чтобы на стрелков. Но пришелец только поплотнее надвинул на глаза шляпу – красную, как алые чулки девочек из кабаре или пропитавшаяся свежей кровью тряпица в лазарете – и направился прямиком в офис шерифа, на окраину города, к тому, что можно было назвать тюрьмой с большой натяжкой. Шериф бежал следом – белобрысый юноша на тоненьких ножках – отчаянно пытаясь успеть первым. Он всё ещё представлял, как встречает каждого подозрительного странника в расслабленной позе, с ногами на столе, так, чтобы шпоры угрожающе посверкивали в лучах заходящего солнца. Впрочем, другой его самой частой фантазией была та, в которой он на белой лошади увозил в закат любовь всей своей жизни. Возможно, куда-то в сторону Эльдорадо, страны, в которой никогда не переводилось золото. Возможно, если не суждено сбыться фантазии со шпорами, то хоть вторая когда-нибудь претворится в жизнь. - Эй, ты! Что же, в большинстве городов к Джессу обращались именно так. Он уже привык к этому. - Остановись! Или… или… И, конечно, обязательное… - Или я в…, - пауза на то, чтобы достать из кобуры пистолет, который, возможно, вообще ещё ни разу света не видел, – я тебя всшпорю! Джесси Джеймсон не сдержал усмешки. Он почти услышал, как птица внутри хлипкой грудной клетки встрепенулась и засунула голову под крыло. Птицы тоже умеют смущаться. Все, кроме чумы. - Звучит, многообещающе, - Джесс приостановился и чуть приподнял руки. Всё-таки, шерифу действительно удалось достать своё оружие. А дальше… хм… «Заткнись! И медленно поворачивайся!» Джесс не стал дожидаться команды. Птицы не умеют ловить пули клювами. Пока что. Но шериф молчал. Молчал, крепко сжимал заряженный пистолет в левой руке и пунцовел. Мучительно, как монахиня в борделе. Похоже, теперь он перестанет вовсе думать о шпорах, чтобы те не прокрадывались внезапно к нему на язык и не портили первое впечатление, а также погони и перестрелки. Вообще ничего не портили. Чёрт, да он готов был их стащить прямо сейчас и забросить в канаву. И пусть его слух больше не будет услаждать их мелодичное угрожающее бряцанье. (Которое на деле звучало не очень грозно. Грозное бряцанье – это то, что приходит с годами, а не появляется в одночасье). - Шериф, - Джесси кивнул в сторону блестящего на солнце значка. Сразу видно, что его ни разу ещё не приходилось оттирать от крови. – Какие-то проблемы? - М… мы, - голос его дрожал, а вот вытянутая рука – нет. Похоже, молодого служителя порядка ждало неплохое будущее, - закрыли город. Покиньте Элис-таун по-хорошему… сэр. Если бы вокруг них собиралась толпа, из неё тут же послышались бы смешки. Но толпы не было: все сидели по домам, молясь Господу богу о том, чтобы он уберёг их от птиц. Они не знали, конечно, что птицы уже давно здесь гнездятся, прямо под носом у шерифа. Джесс мог бы задавить парочку птенцов, пока не стало слишком поздно. Иногда он это делал – когда ещё не было слишком поздно. Принц должен помогать любому народу, а не только своему собственному. Да и не была эта болезнь – эти чёрные птенцы – настоящими птицами. Они были колдовством и немного – злобой. - Давно у тебя в подвале сидит этот бандит? - Чт… - нахмурившийся шериф выглядел почему-то смешно. Или это просто у Джесси началась, наконец, истерика, а желание хихикать – нормальная защитная реакция? – Что ты несёшь? Ну вот, больше никакого «сэр». - В твоём подвале. Бандит. Вы же закрыли город, верно? Он как там оказался? - Хватит мне зубы заговаривать! – юнец махнул пистолетом. Джесс решил, что под конвоем всё равно попадёт туда, куда нужно. Просто чуть медленнее. В камере пахло соломой и какими-то цветами. Джесс огляделся и увидел на столе шерифа букет васильков в пузатой стеклянной банке. Служитель порядка проследил взгляд своего нового – первого заключённого – и снова мучительно покраснел. - Моя младшая сестра… - начал было объяснять он, а потом замялся, вспомнив, что ни перед кем не должен отчитываться. Джесси и не думал насмехаться над подарками от сестёр. Над любыми подарками, если уж на то пошло. - Я разве не должен был покинуть город? - Посидишь тут, пока проверю подвал. О. Так ему поверили. Или не поверили – но не полностью, раз уж парнишка решил озаботиться проверкой подвала. - Новое помещение? – Джеймсон опёрся рукой на прутья решётки – так было удобнее стоять. – На стенах краска ещё не обсохла… Уверен, что не хочешь для начала запустить в подвал меня? Створки дверей, ведущих вниз, распахнулись без скрипа. Шериф поудобнее перехватил оружие – в темноте что-то двигалось. Он сделал шаг вперёд, бряцнули его новенькие шпоры… Стая чёрных птиц вылетела ему навстречу, сшибла с головы шляпу и забилась в окна. Прогремел запоздалый и совсем случайный выстрел. Джесси, заканчивающий открывать замок, прокричал «Прикрой глаза!» и выскочил из-за решётки. Через пару минут все птицы жалкими комочками лежали на полу. Все, кроме одной: шерифу удалось схватить одну шляпой, на которую тут же наступил Джеймсон. - Что это было? – грудь парнишки ходила ходуном, он никак не мог отдышаться. - Птичья чума, - ответил Джесси. – Это ведь из-за неё вы закрыли город? - Да, - выдохнул шериф и покосился на свою испорченную шляпу, из-под которой текло что-то тёмное. – Говорят, многие города на востоке она выкосила подчистую. - Так и есть. Зачем тогда тащить незнакомцев в тюрьму? Вдруг я заразный? Шериф испуганно покосился на стрелка в нелепой алой шляпе. Кто в таких ходит? За милю видно. Тот улыбался. Но как-то грустно. - Успокойся. Не заразный. Бандит, за которым Джесси следовал несколько дней, лежал в подвале. С развороченной грудной клеткой и глазами, смотрящими на открытые двери. В груди молодого шерифа наверняка уже разворачивал свои вязкие крылышки маленький птенчик, который скоро постучится наружу. Такие же птенцы уже сидели в каждом, кто пожимал шерифу руку, кто похлопывал его по плечу. Во владельце здешнего бара. В девушке, к которой шериф приходит по вечерам. - И что… что теперь? Эти чёртовы птицы… хорошо, что мы их убили. Мы… - до него, наконец, дошло. – Значит, я умру. Джесси так и не научился разговаривать с теми, кто скоро начнёт плакать чёрными слезами. Его дело было простым – не дать заразе распространиться дальше. И он сказал просто: - Нельзя, чтобы хоть кто-то покинул город. И Элис-таун держал оборону до самого конца, не выпуская за свои пределы никого из обречённых. Джесс отвёз тело молодого шерифа на окраину города, туда, где давным-давно почитали могущественных богов, единственных, у которых хватало времени слушать молитвы и сил выполнять хотя бы их часть. Там он вырыл могилу. Ему пришлось потратить на это гораздо больше часов, чем любому настоящему человеку, без лебедя за душой, но он всё равно сделал это. Поглядеть с одной стороны – Джесси Джеймсон опускает в яму изломанное, сочащееся тьмой и кое-где покрытое перьями, тело того, кто умер слишком рано. Посмотреть с другой – одиннадцатый принц далёкого королевства или, может быть, ангел с плохо пришитыми крыльями хоронит стража, чья птица ещё не успела расправить крылья. Это был сокол или, может быть, пустельга, зоркая и быстрая – бойтесь, злодеи! – но чёрный птенец победил её. Джесси закончил своё скорбное дело, выкурил скрученную из листов книги с картинками сигару – воображаемую, конечно – и продолжил свой путь. Его плечо ныло. Его кости чувствовали, что чума – не единственная птица, которую стоит бояться. Скоро придёт и другая.