Rolling In The Deep

Даня много раз представлял себе эту встречу. В деталях. Что он скажет, как будет держаться. Что будет спрашивать. О чем попросит. За двенадцать лет все мысленные диалоги менялись тысячу раз. Ему то хотелось оправдываться: «Я ничего тебе не обещал» и упрекать ее за поспешные решения, то, наоборот, — каяться, просить прощения. Произошедшее между ними трудно поддавалось объяснению. Трудно было сказать кто прав, кто виноват. Наверное, поэтому его так и не отпустило. Безусловно, стало легче. Со временем он словно научился жить две жизни параллельно: семейную и свою собственную. Семейное всегда на поверхности, на виду, потому что хочешь — не хочешь, а надо выполнять бытовой минимум, любить, общаться. Ему это даже нравится. Днем нет ни одной свободной минутки, чтобы думать о себе, ковыряться в собственных чувствах — они теряются среди ежедневных забот. В какой-то мере он счастлив. Ровно до того момента, пока не остается в комнате один. В одиночку всегда накрывает. Может быть, это единственная причина, почему он до сих пор не развелся. Она не та, не любимая, но очень нужная. Как хороший друг. Как человек, с которым приятно разделить свое одиночество. Как мать его детей, в конце концов. Клочок бумаги с Аниным номером надежно спрятан в чехле его телефона. Даня так и не внес ее в список контактов. Какой-то внезапный приступ нерешительности. Как будто бы случайная — действительно случайная — встреча еще ничего не значит. Это не значит, что она снова есть в его жизни. У него все еще есть выбор. Записать номер — признать ее присутствие и лишить себя покоя. Выбросить бумажку — лишиться совершенно иррациональной надежды на то, что все еще может быть хорошо. Он не может решить, что из этого хуже: побежать, погнаться за чем-то призрачным, неуловимым, невозможным — или вообще никуда не дергаться. Жить, как жил все эти двенадцать лет. И то, и другое — больно. И то, и другое — стыдно. Восемь. Девятьсот девяносто пять. Он вбивает первые четыре цифры. Дочка просовывает свой любопытный нос в дверной проем родительской спальни. Отвлекает. Ну, ничего — он как раз хотел с ней поговорить. Прячет бумажку в чехол телефона. Подзывает ее к себе. — Эми, я могу тебя кое о чем попросить? — дочь заметно напрягается. Почему-то все дети одинаково реагируют на подобные фразы — как будто у них за душой всегда есть какой-нибудь косяк, за который родители могут всыпать по первое число. — Конечно, — серьезно отвечает она. — Завтра к нам новая няня придет… — начинает Даниил. Этот разговор у них происходит стабильно несколько раз в год. — Сделать вид, что мы нормальные и послушные дети? — не дослушав до конца, перебивает Эми. Даня смеется — более точную формулировку его просьбы придумать было бы сложно. — Именно. Я уезжаю через неделю, мама одна не справится… Выражение лица дочери тут же меняется на раздраженно-недовольное. — Опять. Эми с раннего детства ненавидит соревновательный сезон и связанные с ним папины поездки. Он и сам не рад уже этим бесконечным командировкам. С каждым годом там все скучнее, однообразнее и все меньше интереса к результату. Что-то внутри него постепенно догорает — как будто в лампаде заканчивается масло или фитиль. Скоро совсем ничего не останется. Он тяжело вздыхает и крепко обнимает дочь. — Ты же знаешь, что я буду по тебе скучать? Эми кивает. — Побудешь со мной? Уроки можем поделать… — Ты даже на уроки согласна? Это один из тех вечеров, когда в доме тихо. Дочери достаточно его присутствия — письменные задания она делает сама. Устные предметы он проверяет, задавая ей вопросы из учебника. В какой-то момент приходит Рома — и устраивается рядом с какой-то раскраской. Эми даже не возражает, как обычно, против нахождения брата в ее комнате и внезапно разрешает ему немного порисовать своими блестящими гелевыми ручками. *** Перед сном Даня опять гипнотизирует жалкий клочок бумаги. Кажется, он уже и не нужен — номер успел запомниться, въелся в память, как глупый стишок или песенка из детского мультика. Нужно было выбросить его раньше. Аня — третья переменная в их системе из двух уравнений. Не стоит ее вводить. Это неправильно. С точки зрения математики. — Что это такое? — интересуется жена, присаживаясь рядом на постели. Он вздрагивает: не услышал ее шагов. — Не знаю, чей-то номер. В кошельке нашел, — быстро врет мужчина. Ну вот. Первая ложь. Безобидная, маловажная, но с поганым привкусом отравы. Ольга пока что обмана не чувствует — все-таки за двенадцать лет Даниил не дал ни одного повода в себе усомниться. Во многом ради детей. Из-за уважения к браку, к тому же. И, возможно еще, ради Ани, как бы странно и глупо это не звучало. Ему постоянно чудился прикованный к его фигуре укоряющий взгляд темно-карих глаз. Презрительно-горькая усмешка. Слышалось пропитанное отвращением: «Мне мерзко». Она никогда не полюбит изменщика и предателя. Никогда его не простит — если он будет таким. — Позвони, чего гадать. Или выбрось, — просто предлагает Оля, приобнимая его за плечи. — Пожалуй, лучше выброшу. Даня неловко высвобождается из ее объятий — может быть, слишком резко, потому что она тут же обеспокоенно спрашивает: — Что-то случилось у тебя? Он глубоко вдыхает, пытаясь обуздать неожиданную вспышку раздражения. На десять счетов. Жена не виновата, что у него здесь какие-то сложные жизненные уравнения. Она такого не заслужила. Нельзя наказывать ее за то, что нелюбимая. — Да. Нет. Не знаю я… — оправдывается он, — Просто заебался. Хочу в отпуск. Оля понимающе кивает и от этого понимания ему хочется себя самого придушить. Нелюбовь — страшнее любого проклятья. Нелюбящий ненавидит, стыдит и отравляет, прежде всего, себя самого. — Хочешь, посмотрю билеты на Новый год? Слетаем куда-нибудь. Закричать. Ему хочется закричать. Почему она вечно строит из себя святошу? Почему делает вид, что ничего не понимает? Это дурацкое чувство: раздражение вперемешку с нежностью и сочувствием. Самое отвратительное из всего, что ему когда-либо доводилось испытывать. — Посмотри, — наконец, выдавливает он. Неловко чмокает ее в губы, силится улыбнуться: — Спасибо. У меня уже сил нет все это планировать. Он чувствует себя бесконечно виноватым перед ней. За то, что не может стать для нее хорошим мужем. За вранье. За то, что думает об Ане — и вряд ли когда-нибудь перестанет. За то, что думая об Ане, все равно принимает заботу и ласку жены, ложится с ней в одну постель, пользуется ее телом. Куда не подставляй его переменную в этой системе уравнений — он все равно моральный урод. Даже сейчас: ему хочется забыться, убежать от своих мыслей — и руки сами тянутся к ней, требовательно ласкают, и она, раздражающая своей податливостью, отдается ему. Уже глубокой ночью он все-таки вбивает Анин номер в список контактов. По памяти.