Rolling In The Deep

Даня плохо помнит, как вообще оказался на Патриарших. Что называется, «пьяные ноги привели». Утром он только-только прилетел с соревнований, и дома почему-то все оказалось не так. Без особых причин и поводов. Просто раздражение. Оно привело к бессмысленным придиркам, придирки – к перепалкам, перепалки плавно переросли в ссору, ссора – в скандал. Входная дверь с визгом рассекла воздух, когда он захлопнул ее со всей дури в качестве последнего аргумента. Куда теперь? Потянуло, конечно, в бар. А оттуда… Кажется, оттуда он забрал бутылку виски. Даниил старался здесь, на Патриарших, не бывать. Это место невольно стало свидетелем его счастья – и оно же упрямо напоминает о том, как недолго это самое счастье продлилось. Воспоминания о нем гложут сердце, бередят душу. В деталях помнится. Как перехватило дыхание, когда она заглянула в глаза с каким-то новым, решительным огоньком. Как, очарованный, впервые потянулся к любимым губам и готов был сойти с ума от их послушности, мягкости, дурманящего вкуса. Как не могли друг другом надышаться и шутили, что непременно поцелуются на каждой скамейке в этом сквере. Так и не сбылось, кстати, хотя казалось – теперь-то все будет хорошо, просто, легче легкого. Но некоторые ошибки совершаются многим раньше, чем ощущаются их последствия. На дворе сейчас середина октября, а вокруг – далеко не Бали. Хорошо бы пойти куда-нибудь дальше, отогреться в ближайшем баре, но его магнитит и притягивает этот чертов сквер – заколдованный, что ли. Бутылка, опять же, завернутая в бумажный пакет. Едва начатая. Не выбрасывать же. Ветрено, промозгло, но, на его счастье, без дождя. Скамейки сухие. Он садится на одну – не на ту, конечно, на которой сидел с ней в обнимку. На ту даже взглянуть страшно, хотя, может, это уже и не те скамейки совсем. Черт их знает. Тогда он вообще ничего и никого, кроме нее, не видел. Теперь видит, зато. Коричневое, скользкое месиво из облетевших листьев под ногами. Краску на скамейках, успевшую за лето облупиться и вздуться. Почти голые деревья, без яркой листвы кажущиеся пугающе-уродливыми, особенно в желтом психоделическом свете уличных фонарей. Разительный контраст с тем, каким он помнит это место: сплошной яркой массой, буйствующей зеленью, так, что и отдельных деревьев не разберешь, обновленным, пахнущим летом и немножечко – свежей краской, с парой лебедей, что-то забывших в темной глади пруда, шумным и, кажется, многолюдным, вопреки Булгакову. У них же тоже, фактически, был страшный майский вечер – но ничего не сжалось в предчувствии, и жизнь вокруг сияла и искрилась. Теперь – одиноко и пусто. Если кто-то и появляется на подсвеченных желтым аллеях, то быстрым шагом спешит вперед. Почему-то хочется верить, что он один такой – почерневший, сгоревший в осеннем пламени листок. У остальных прохожих все хорошо, они спешат домой, в тепло. Это же странно, когда при такой погоде человеку не хочется домой, правда? Но ему вот совсем не хочется. Руки предательски трясутся, когда он пытается сфотографировать аллею и пруд в ночном режиме. На память. Раза с десятого только получается не смазать. Руки тянутся Ане написать – и остановить их сложно. Он слишком долго держался. Сначала не искал ее – так, как мог бы искать: через знакомых или университет. Мечтал о случайной встрече, но надежда на случайность тоже, в своем роде, смирение. Потом все-таки встретил, но номер никак не мог внести в телефонную книжку. Записал телефон – и опять терпел, не лез. Пообещал же. И вот теперь – сорвался. Не зная даже, что именно хочет ей сказать после этого «привет» с кучей скобочек. Ждет блокировки - а она вдруг отвечает. Но кажется почему-то такой чужой, такой далекой, что Даня этот парк сфотографированный ей отправляет. Если не помнит – то и говорить уже не о чем. Ему очень страшно, что она не помнит. В ответ прилетает язвительный, болезненный комментарий. Ни филигранной вежливости, ни холодности больше. Она злится, она не простила, не забыла, но эта злость на несколько тонов теплее, роднее, и в ней где-то все еще – его Аня. Нежная, трепетная, доверчивая, заботливая. И он срывается в поток бесконечных признаний, рубит одну правду за другой, лишь бы еще раз ее присутствие почувствовать где-нибудь между строк. И, может быть, этот разговор, в котором он пьян, глуп и жалок, который несколько раз рискует оборваться, потому что каждая его фраза на грани фола, который рвет и мучает что-то внутри – самое важное, что у них было после страшного майского вечера. Даже расставались они потом на ровных, почти вежливых тонах. На вы. Как чужие. Д. Глейх: заберешь меня?)))) Ставит скобочки – а вопрос отчаянный. Пан или пропал. Даня отхлебывает из бутылки, обжигая замерзшее тело, закашливается, давится. Уже и не хочется, просто холодно. А.С. (врач): Чего? Д. Глейх: Ну пожалуйста Д. Глейх: не хочу я ей звонить Д. Глейх: ну как ты не понимаешь, Аня Д. Глейх: хотя бы сегодня Д. Глейх: я молчать буду Д. Глейх: тебе даже смотреть и быть рядом противно,да? Он строчит ей эти сообщения одно за другим, даже дрожь в пьяных пальцах унимает – боится, что не хватит аргументов, что она не успеет его понять – или не захочет, откажет - или просто заблокирует. В любой момент. В любую секунду. Просто возьмет и снова исчезнет. А искать он не посмеет, конечно. И портить ее жизнь, обивая пороги, тоже. А.С. (врач): Перестань уже) А.С. (врач): Геолокацию скинь У него внутри что-то разрывается и замирает от этих сообщений. Чувствуется, что скобочка – искренняя, и если бы она говорила это вслух, то сказала бы нежно, как умеет, может, даже прикоснулась бы… Он улыбается впервые за этот вечер. Тоже искренне. Д.Глейх: я тут, на патриках Уже и сквер видится ему не таким унылым. Желтый свет от фонаря рядом кажется уютным, теплым, деревья с их темными обнаженными ветками – причудливо переплетающимися, скорлупа краски на скамейке смотрится, как узор из маленьких трещинок. Улыбка становится еще шире, когда от нее прилетают три возмущенных сообщения: А.С. (врач): серьезно блин А.С. (врач): погода не смутила? А.С. (врач): господи, кто из нас кого тренировал и воспитывал Это уже откровенная, ничем не прикрытая забота. Ему вдруг приходит в голову безумная мысль, что все происходящее сейчас - странный сон, что, может быть, он просто нажрался – и спит на тех же Патриарших на скамейке. Даня несколько раз щипает себя за запястье. Не работает. Потом зажмуривается – и с размаху залепляет себе пощечину. И все равно не просыпается. Снова берется за телефон. А.С. (врач): Ты давно на улице? А.С. (врач): зайди куда-нибудь в помещение, пожалуйста А.С. (врач): Я очень прошу В принципе, от такого сна можно и не просыпаться. Он согласен. Предвкушение встречи охватывает радостным вихрем. Неважно уже, что там будет. Важно, что она волнуется, пусть даже и злится. Пусть считает моральным уродом, алкашом, предателем, не доверяет, выстраивает стены – хоть лабиринты. Лишь бы была к нему небезразличной. Д.Глейх: я пьяный пиздец Д.Глейх: могут не пустить))) А.С. (врач): у тебя хотя бы телефон не садится? Д.Глейх: блять А.С. (врач): приеду – убью А.С. (врач): убирай телефон А.С. (врач): я позвоню как рядом буду, скажешь, где ты точно А.С. (врач): Если сядет тел, то на нашей скамейке жди «Наша скамейка». Возможно, этот сквер и правда – заколдованный. Кроны деревьев шелестят от ветра, как будто смеются над ним - или сочувствуют.