Rolling In The Deep

Телефон все-таки сел. Когда она, наконец, появляется на аллее, кажется, что прошла вечность — не меньше. Как прекрасное видение, шагнувшее к нему из ночного сумрака. В светлом пальто, распахнутом и развевающемся за ней, словно шлейф, в белых кедах, джинсах и сером свитере с высоким и объемным воротом, в который, видимо, спрятала свои волосы. Такая взрослая. Такая женственная. Невозможно не отмечать эту уверенность, появившуюся во взгляде и в каждом движении. Аня не знает, зачем вообще приехала, как эти чувства объяснить и сложить в какие-нибудь веские аргументы. Как мог он за полчаса переписки переворошить все, встрепенуть, выпотрошить — не знает. Можно ведь было и не ехать. Вызвать ему такси. А лучше забить вообще — ну не умер бы он на этой скамейке, в самом деле. — Застегнулась бы, Ань. Холодно. Может быть, это у них коллективное бессознательное такое — заботиться друг о друге. — Тут от машины две минуты пройтись. И кто бы говорил вообще. Для него этот потеплевший взгляд — жарче любой батареи. И, с другой стороны, стыдно и неловко вдруг становится. За то, что заставил волноваться, нервничать, сорваться с места. Хочется обнять ее, вцепиться и рассыпаться благодарными поцелуями за то, какая она есть, за то, что не презирает его за эти ужасные, пронизанные отчаянием сообщения. За то, что хотела сказать — но не сказала — «мне все равно». За то, что видит в нем все-таки человека, которого когда-то любила. Он уверен, что видит — иначе бы ее здесь не было. Глаза и нос начинает предательски щипать. Он расплакаться готов перед ней от благодарности и восхищения. — Спасибо… — выдавливает еле слышно, потому что горло резко сжало в тиски, — Спасибо тебе, что приехала. Аню разрывает между искренним желанием съязвить в ответ и таким же искренним — «Ну как я могла не приехать, скажи?». Она выбирает нейтральное: — Почему-то все равно о тебе беспокоюсь, — и это тоже — искреннее, — Пойдем в машину? Это странно — идти куда-то с ней и не касаться, за руку не держать, не приобнимать за плечи. Дане хочется потрогать ее хотя бы пальцем, чтобы убедиться — реальная, теплая, но он не решается и просто плетется рядом, еле поспевает за ней, пошатываясь, потому что ноги пьяные, непослушные и от каждого шага у него кружится голова. Ее машина припаркована через дорогу от сквера. Белый BMW, разумеется. Опять его кроет воспоминаниями. Она как раз училась в автошколе той весной. Никак не могла освоить параллельную парковку и переживала, даже помочь попросила. Даня долго ломался, не хотел пускать какую-то пигалицу восемнадцатилетнюю за руль своего авто, но, в конце концов, сдался на «слабо». Аня надавила на тренерскую гордость: мол, лутц четверной прыгать научил — а какой-то парковке научить не может. «Это вы не во мне сомневаетесь, Даниил Маркович. А в своем преподавательском таланте», — смеялась, улыбалась дерзко-дразняще. «Ну, вам виднее, конечно, что вы можете, а что — нет», — в этот же вечер после тренировки он потащил ее на стоянку Хрустального и заставил отрабатывать параллельную парковку до автоматизма. Теперь машина стоит идеально, не прикопаешься. А он теперь поедет на пассажирском сидении — и будет рад, что ему хотя бы туда разрешили сесть. — Фу. Не дыши на меня, пожалуйста. Аня, кажется, только сейчас, по запаху, осознает, насколько он пьяный. Хочется окно в салоне открыть и проветрить, но вместо этого она выкручивает на максимум температуру в салоне и включает подогрев сидений. — Прости, — он прислоняется лбом к запотевшему стеклу и говорит куда-то в сторону. — Телефон давай сюда, — у нее строгий, властный голос. Даня и тогда думал, и сейчас убеждается еще раз: из нее бы вышел хороший тренер. — Зачем? Девушка вздыхает раздраженно — точь в точь он, когда спортсмен тупит и не делает то, что говорят, задавая дурацкие вопросы. — Ну, он же сел. Заряжу. — Ты быстро… — удивляется он, взглянув на часы. Казалось, что прошла вечность — а по факту, не больше получаса с момента ее последнего сообщения. Ане не хочется тешить его самолюбие своей спешкой, и она тут же выдает ядовитое: — Повезло, да, что я не в Выхино живу? Мужчина пожимает плечами — действительно, повезло. — Я тебе чай сделала, кстати, — она опять как-то тепло и смущенно смотрит, протягивая ему термокружку. Какие-то горки американские. Как будто борется с самой собой: хочет отчаянно ему показать свое безразличие и тут же выдает себя с головой такими мелочами. Он отхлебывает из кружки, обжигает язык и горло, но замерзшему и уставшему телу это приятно. Вообще уже в сон клонить начинает — он уверен почти, что заснет, едва отойдут замерзшие руки и ноги. Сейчас их больно ломает и выкручивает. — Спасибо, — и в глазах опять щипает от щемящего чувства благодарности. — Сахар нужен? У меня тут есть, — суетится Аня, открывает бардачок. Он перехватывает ее руку — раньше, чем сам успевает что-либо понять. — Ты же знаешь, что не нужен. Она удивленно смотрит на его пальцы, не забирает, не отдергивает — просто замирает. Даня не дышит несколько секунд — и, кажется, от нее тоже ни вдоха. Потом вдруг тянется губами к ее белоснежной коже, застывшей в его ладони. — Спасибо еще раз, — шепчет, зажмурившись, и ждет вполне заслуженных возмущений или даже пощечины. Аня коротко сжимает его руку и ласково, бережно отпускает ее. Не говорит ничего. Часто-часто дышит. В машине тепло, даже душновато. Пахнет алкоголем и его парфюмом вперемешку. Пальцы пылают в том месте, где оставлен этот поцелуй. Он, кажется, впечатается, останется на ней, как раскаленное клеймо. Таких поцелуев было много. После прокатов целовал в висок или макушку. Невинно, коротко, но было в этом что-то щемяще-нежное, потому что всегда — не формально, не напоказ, а от избытка нахлынувших чувств. Иногда целовал, когда она плакала после неудачных тренировок. Обнимал со спины и неловко тыкался губами в плечо, потом долго-долго растирал ладонью там, где от губ горела кожа, словно опять оправдывался за свою горячность, за неумение быть равнодушным, ровным. Аня никак не могла привыкнуть к тому, что так можно делать кому-то еще. Помнится, даже вспылила на Мишу, когда он где-то в начале отношений поцеловал ее в лоб: «Я же не ребенок тебе, не надо так со мной». Потом уже смирилась, научилась просто принимать, как что-то неизбежное. Как его слабость, которую непременно нужно выплеснуть куда-то. Щемящего чувства внутри уже не было. Наоборот, ее вытягивало, закручивало в тугую струну, потому что сама она казалась себе похожей на глухую стенку и стыдилась этого, опять чувствовала, что должна дать ему что-то, чего у нее нет, вернее, есть, но подписано именем другого человека. Даня молчит. Протирает стекло рукавом. Смотрит куда-то вдаль. Виноватый, испуганный. Ее опять разрывает: то ли кричать на него, дать понять, что он права не имеет так ее касаться, что он потерял его давно и больше никогда не получит. То ли… Рука сама тянется обратно, переплетается с его пальцами и он тут же сжимает ее — крепко, тянет немножко к себе, и это не жест обладания даже, а молчаливое признание: «Ты очень мне нужна». — Ты как вообще? — она, наконец, решается нарушить хрупкую тишину, — Что-то случилось? Вы ж еще вчера во Франции были. Он расплывается в счастливой улыбке. — Смотрела этап, да? Аня краснеет, пытается вывернуть свои пальцы, отвернуться. Он не позволяет. Поздно. Спешно оправдывается: — Подожди, Ань. Нет, я не в смысле, что… Не в смысле, что из-за меня смотрела. Просто рад, что ты смотришь. Как тебе программы? — Я лет пять, наверное, не могла. Смотреть, — вдруг признается она, — Все время представляла, как я… У него в глазах мелькает что-то. Нет, не жалость, не сочувствие. Какая-то затаенная боль. Ей не хочется продолжать рассказывать. Это странно, даже раздражает. Казалось, что при случае она будет упиваться его болью, вывернет его наизнанку, выплеснет все, что накопилось, заставит почувствовать, каково ей было — а теперь как будто эта мечта всю прелесть потеряла. — А программы… — продолжает девушка таким тоном, как будто не было этого болезненного эпизода, — Мне у второй девочки как-то больше понравились. Новая муза? Даня усмехается, цинично, криво. Даже так — вскользь, ему больно: — Не сказал бы. Музы нужны, когда творчество. А это…скажем так, по большей части ремесло. Самому от себя противно. — Устал? — предполагает Аня, вглядываясь опять в его глаза, как будто надеется найти в них объяснение. Знает, что для него делать без души — пытка. Творчество было самым первым языком, на котором они начали говорить друг с другом. Первое, в чем почувствовали себя по-настоящему близкими, устремленными к чему-то общему, и, как бы она не ревновала, не злилась — ей больно думать о том, что он тоже, вместе с ней, это прекрасное чувство потерял. — Не знаю. Просто что-то сломалось. Не могу больше. Пытаюсь заставить себя — и не могу. Кончился. Ее обжигает этим признанием. Так точно, так ярко совпадает с тем, что почувствовала та Аня двенадцать лет назад. Просто не смогла поехать на сборы. Несколько дней уговаривала себя, боролась, а когда нужно было собирать чемодан — разрыдалась. Кричала, не хотела слушать уговоры. «Мама, я не могу. Ты не видишь? Я не могу больше». Родители пытались докопаться до причины, и Аня почти призналась. С одной оговоркой: описала свою любовь, как безответную, не говорила ни о поцелуе, ни о тех месяцах перед ним, когда, казалось, ходили по грани. Даже тогда зачем-то его защитила. Потом потянулся самый долгий месяц в ее жизни. Все приходили по очереди: Этери Георгиевна, представители федерации, девочки пытались уговорить, даже психологов каких-то присылали. Как будто не поняли: внутри уже что-то оборвалось. В конце концов, папа не выдержал и запретил ее трогать. Решила — значит, решила. Поддержал во всем: при поступлении в медицинский, при переезде, устроил, фактически, ее новую жизнь. И она, недолго думая, предлагает Дане то же самое. Ей же помогло — как минимум, не чувствовать эту оборванную ниточку, обезболить, вырвав себя из контекста. — Почему бы новое что-то не попробовать? Он опять горько усмехается, тянет ее еще ближе к себе, обдавая мерзким запахом алкоголя. Ане все равно — смотрит только в глаза. — Смеешься? Посмотри на меня, — и ей хочется зажмуриться, вдохнуть поглубже, потому что столько разочарования в нем — впору утонуть, — Какое новое, Ань? У меня дети. Пространства для таких маневров нет. — А на такие маневры, значит, есть? — резко переспрашивает она, выдергивая у него свою руку и отворачиваясь. Не злится — просто нет сил смотреть. Даня снова кажется виноватым и поникшим. — Нет. Нет, конечно, — сдавленным голосом отвечает он и тоже смотрит куда-то в сторону, — Просто видишь — я заебался? Приехал домой, и опять надо… — Что — надо? — она поворачивается и опять пытается зачем-то поймать его взгляд. — Неважно, — отмахивается мужчина, — Я идиот. Всю свою жизнь похерил. — Разве так выглядит похеренная жизнь? — допытывается Аня. У нее ведь жизнь точно такая же, и она совсем не считает ее похеренной. Наоборот — слишком хорошей. — Я не счастлив, — глухо отзывается он, — Этого мало? Теперь ей уже по-настоящему больно. Так, что хочется все-таки заговорить о прошлом и несостоявшемся будущем. — Ты думаешь, было бы все иначе, если… Даня тут же ее перебивает: — Я не знаю. И никогда не узнаю. Довезешь до дома? Она тяжело вздыхает, принимая: не поговорят. Эта тема закрыта. — Зачем-то же я за тобой приехала. Тот же адрес? — Да, — почти шепотом отвечает он. Ей вдруг чудятся слезы в этом оборванном голосе. Сама не зная, зачем, она касается его плеча — хочет увидеть, убедиться в своей догадке. — Ну, чего ты? Даня поворачивается на секунду, встречается с ней глазами. Так и есть — застывшие капельки в уголках его темных глаз. Как в замедленной съемке одна из них отрывается и все-таки скатывается по щеке, теряется где-то в щетине. Аня непроизвольным движением смазывает соленую дорожку с его щеки. Он резко перехватывает ее руку, злится, и вторая капля тоже срывается, катится вниз. — Не смотри на меня, — просит он, больно сдавливая ее пальцы, — Не смотри. Отвернись. Отвернись, я сказал! Аня тянется его обнять, прижимает к своему плечу лохматую голову, перебирает беспокойными пальцами волосы на затылке. — Не хочу я туда, понимаешь? — срывающимся, почти умоляющим голосом признается мужчина, — До смерти не хочу. Анино сердце отсчитывает удары. Она всегда таких беспомощных мужчин презирала, еще больше — презирала женщин, которые к ним тянулись и обхаживали, как младенцев. Но он кажется таким запутавшимся, потерянным, бесконечно виноватым, он — не чужой, а родной и близкий до сих пор. И боль его отражается в ней болью не меньшей. — Хочешь, ко мне поедем? — предлагает, а сама уже мысленно себя проклинает, потому что все равно эта короткая передышка не решит ничего. Только запутает их еще больше. — А муж? — недоверчиво переспрашивает Даня. Она смеется вдруг: — Скажу ему, что ты мой чокнутый бывший. Он тоже фыркает куда-то ей в плечо. — Вот и определились с моей ролью в твоей жизни, да? — Если серьезно, то нет его. На дежурстве. Аня отстраняется, вбивает адрес в навигатор. — Подожди, — хмурится Даня, вглядываясь в экран, — Тут же ехать минимум полчаса. — И? — И как, скажи, ты за двадцать минут добралась? — Честно? На первой космической. Завтра, наверное, письма счастья придут. Из ГИБДД.