Rolling In The Deep

У нее тепло, красиво и вкусно пахнет. Даня кажется себе неуместным, неправильным элементом в этой идеальной обстановке. Не привык, наверное: у него дома так убрано не бывает. Дети постоянно поддерживают умеренный процент хаоса. Да и старая квартира, в которой он сам провел всю жизнь, не переезжая, не может быть такой же аккуратной, как та, которая явно делалась под съем. Идеальный белый кафель в ванной режет глаза. Зеркало, не залапанное детскими пальчиками, не обстрелянное плевками зубной пасты — тоже. — Подождешь здесь? В кухне-гостиной, куда Аня его проводила, тоже идеально. Привычных шкафчиков нет — открытые полки. Полки с аккуратно расставленной чистой посудой. Сияющая плита, раковина. Яркие фрукты в вазочке. Как с обложки журнала с красивыми интерьерами. Красиво, но безжизненно, слишком приторно, что ли. Ну не может счастливый человек ужиться с белоснежным ковром с длинным ворсом. Не с таким идеально белым. Он не может себе представить, во что бы превратился этот молочного цвета диван, в первый же вечер в его семье. Эми бы непременно уронила на него что-нибудь из еды. Ей, разумеется, запрещено есть где-либо, кроме как за обеденным столом, но, когда ее это останавливало?! Ей еще чипсы нельзя. Газировку. Смотреть видео, где матерятся. Задирать брата. Брать мамину косметику (не говоря уже о том, что краситься ей тоже нельзя). Тратить папину пену для бритья на слаймы. Но, разумеется, она все это делает, получает, обижается, потом обещает исправиться — два-три дня и все по новой. Даня гладит мягкую бархатистую ткань обивки. Нет, такой диван у него бы не прижился. Здесь же — низкий кофейный столик, на котором стоит ваза с огромным букетом белых роз. У него плохие ассоциации с цветами. Он их в трех случаях дарит: если праздник, если девочки передают букеты для жены и дочери, если где-то накосячил. Сегодня утром подарит как раз. Что-нибудь пошло-банальное. Розовые розы. Или какой-нибудь готовый букет. Рядом с вазой — фото в рамочке. Белый песок. Аня в длинной белой рубашке, босая, в обнимку с каким-то мужчиной. Муж, разумеется. Опять яркий контраст с его жизнью. Его отпуск — это гонка на выживание. Сначала с маленькой Эми. Потом с двумя детьми — еще веселее. Ну, в последние два года можно было хотя бы не брать с собой коляску. Он засмотрелся, кажется, и совсем не замечает, как Аня появляется в дверях. Вздрагивает, когда неожиданно ощущает ее близость. Дурацкая привычка у нее — подходить со спины. — Напугала… — Даня поворачивается к ней и замирает, тонет, сходит с ума. Она переоделась, и теперь — еще красивее. В бежевом топе и в широких домашних штанах. Белых. Распустила волосы по плечам. Это, наверное, особенная красота, которая не нуждается в яркой, кричащей обертке. Она бессовестно, неприлично хороша в этом небрежно-спокойном образе. В одежде, которая совсем ничего не подчеркивает, а мягко струится по телу. Без прически и макияжа. Босиком. Из украшений — тонкая золотая цепочка на шее. — Так смотришь… — Аня теряется, обнимает себя обеими руками, отводит взгляд. Он улыбается и продолжает смотреть. Ее смущение приятно, потому что если мужчина безразличен, его не смущаются — просто отшивают. — Перестань уже, — просит она, и Даня смеется, тянется к ее волосам и заправляет за ухо непослушную прядку, лезущую на лицо. — Где твой пирсинг? Пирсинг на левом ухе. Должен быть. Она же так хотела, так радовалась, когда сделала прокол. Гордилась так, словно эта маленькая сережка значила для нее чуть ли не больше, чем увесистая золотая олимпийская медаль. — Сняла. Давно, — и голос такой же безжизненно-белый. У него больно щемит сердце. Вот так она живет, значит. Его маленькая девочка, которая старается — изо всех сил — быть счастливой. Ему так хочется сделать что-нибудь с этой идеальной кухней. С этой новой белоснежно-белой Аней. — Давай глупое что-нибудь сделаем? — предлагает он. — Что, например? — она непонимающе щурится. — Потанцуем, — Аня закатывает глаза, и мужчина спешно поправляется, — Нет, я не в смысле в обнимку. Включим музыку дурацкую… — О господи… — Тебе не нравится, значит, предложение действительно глупое и заслуживает внимания. — Зачем это вообще? — Хочу, чтобы ты улыбнулась. — Подожди. Мне нужно выпить, — она заходит за барную стойку, достает с полки и ставит на нее один стакан. Даня вопросительно приподнимает брови. — Что? Это для меня, — спокойно поясняет девушка, и добавляет почти ласково, — Ты уже нажрался, Дань. Он, наверное, никогда не привыкнет к звучанию своего имени из ее губ. Крышесносно нежно. На одном выдохе. Хочется, чтобы она повторяла его снова и снова. От таких мыслей бросает в жар. Два шага — оказаться за барной стойкой. Выдохнуть ей в волосы, не обнять — но выставить руки на столешницу по обе стороны от нее. — Мне очень нравится, когда ты называешь меня по имени, — прошептать в ответ на ее удивленно-возмущенный взгляд из-за плеча. Аня усмехается: — Радуешься, что я его не забыла? Он тянет ее за руку, разворачивая к себе. Ее лицо очень близко, и неожиданно сократившееся расстояние обжигает, гонит горячую кровь по венам. — А ты могла бы его забыть? — Даня пристально всматривается в каждую черточку, в каждый мускул на ее лице. Она, кажется, тоже захвачена, очарована происходящим, потому что, даже не касаясь тела, можно почувствовать дрожь. Он скользит взглядом — от любимых темных глаз по скулам до губ, от губ по изгибам нежной шеи и острым ключицам — к краешку топа, волнительно прилегающему к груди. Чувствует, как начинает биться ее сердце, каким свистящим, резким и тяжелым становится ее дыхание. Сначала читает по приоткрытым губам, потом — по бьющейся жилке на шее, потом — по тому, как колышется ткань в такт вздымающимся ребрам. Его сковывает непривычной робостью. Любую другую — уже целовал бы. С ней решительности хватает только на то, чтобы убрать руки со столешницы и положить ей на талию, притянуть к себе. Девушка напрягается, но не возражает вслух, не пытается отстраниться — пытливо смотрит ему в глаза и опять часто дышит. — Ты вонючий, — наконец, замечает она, и это — капитуляция. — Не дыши, — выдыхает он, и Аня снова морщится. — Фу. Мужчина смеется и прижимает ее ближе к себе. Она прячет лицо у него на плече. — Пойдем. — Куда? — Танцевать. — Я все-таки налью себе. — Маленькая алкоголичка. — Я не маленькая! — Что-что? Подними голову выше, я не услышал. — Идиот. — И? — Музыку включи. Может быть, им всегда было легче совсем без слов. Он часто говорил на тренировке что-нибудь вроде «Ну это…ну вот там. Переделай», — и она всегда понимала эти сбивчивые объяснения, и сама никогда не трудилась договаривать до конца. И сейчас — так лучше. Лучше с музыкой, рвущейся из динамика. Куда-то исчезает робость, скованность, напряжение и оскомину набившая натянутая улыбка. — Ань, ты прольешь, — со смехом предупреждает он, когда она забирается на чертов молочно-белый диван, танцует, стоя на нем и во все стороны размахивая бокалом. — Это даже не мой диван, — отмахивается она, отхлебывает, расплескивает немного на себя и смеется — искренне, весело. Ее хочется сгрести в охапку, обнимать, целовать в пьяные губы. Он включает медленную песню. Пошло и банально: You are not alone. Ну, хотя бы не Титаник. Протягивает к ней руки. — Иди ко мне. Она доверчиво цепляется руками за его шею, ногами — обвивает талию. От нее самой теперь за три километра пахнет виски. Медово-жгуче, приятно. Горячо. У нее липкое тело, волосы намокли от пота и лезут в лицо. — Нечестно. Ты переключил песню, — хмурится Аня, прижимаясь лбом к его лбу. — Согласен, я жулик. Кажется, ответ ее устраивает, потому что она смеется, отпускает его шею и машет бокалом у себя над головой в такт музыке. — Ты уронишь меня, — протестует девушка, когда он пытается танцевать с ней на руках, — Отпусти. — Нет, — шепчет Даня, — Ни за что не отпущу. У нее что-то мелькает в глазах, и от этой короткой искры окончательно сносит крышу. Губы сами к ней тянутся, и она подается навстречу. Солоновато-пряно. Мягко. Он проскальзывает языком в приоткрытый рот, ласкает его — медленно, неторопливо. Вплетаясь пальцами в растрепанные волосы. Не задыхаясь — дыша глубоко, полной грудью, кажется, впервые за все эти годы. До последнего аккорда. — Почему мне с тобой так хорошо? Как ты можешь — так? — раздается хриплый шепот, когда он отстраняется ненадолго, тянется к телефону — выбрать следующую композицию. Полулунки ногтей врезаются в плечи. Почти больно. — Целуй еще, — требует она. В белой комнате играет Muse-Black Black Heart. Он накрывает ее губы поцелуем — и от неожиданного напора бокал выскальзывает из рук, не разбивается — утопает в мягком ворсе белоснежного ковра. Теперь не такого уж и белоснежного. — Плевать, — выдох прямо в губы. Теперь они оба — неуместные и неправильные элементы.