Rolling In The Deep

Вариации. Она возвращается из душа в белом пушистом халате. Не разрешила ему идти с собой вместе. Подтекстом: «Я боюсь привыкнуть. Не надо со мной так нежно». А он бы хотел — нежно. Как с ней по-другому? И, вернувшись, она все равно не может больше ничего возразить этому его желанию. У самой сердце жмется и болит от того, какой он — лохматый, в расстегнутой рубашке. Сидит, скрестив ноги, накрывшись принесенным из спальни пледом и смотрит — пристально, выжидающе. С ним тоже нельзя по-другому. — Можешь сказать, что это было минутное помутнение и уйти, — хмуро предлагает Аня. Не со зла: просто физически нужно, важно услышать, что он это неслучайно. Даня улыбается краешком губ, наклоняет голову в сторону. Молчит. Изучает. — Я серьезно, Дань. Будет легче, если мы решим, что это был спонтанный пьяный секс. — Ты глупости говоришь, — спокойно возражает он, — Так и будешь там стоять? Аня отпускает дверной косяк, который сжимала только что до побелевших костяшек пальцев. Не может собрать ссутулившиеся плечи. Корит себя и ругает за то, что разрушила момент, в котором все казалось живым и настоящим настолько, что ничего другого словно и не существовало. А ей с какого-то перепуга понадобилось в душ. Уже там накрыло — когда смывала с бедер успевшие подсохнуть белые следы. Стыдно. Подло. Он не ждет ответа — подходит сам и обнимает со спины, горячо дышит в мокрый затылок. — Ты не можешь быть случайной. Хочешь — можешь выгнать меня. Если для тебя это ничего не значило… — теперь она, кажется, корит себя за сказанное. Потому что когда предлагают такое… — Значило, — спешно заверяет девушка и, повернувшись к нему, заводит руки под рубашку, сцепляет их в замок у него за спиной и прижимается — крепко, доверчиво, — Я просто… — она переходит на полушепот, долго подбирает слова, — Я боюсь. Очень. Признание дается тяжело. Оно словно все в себя вмещает. Все ее запутанные, переплетенные причудливым узором чувства. Страшно, что все каким-то образом раскроется — и вся ее счастливая жизнь рухнет, как карточный домик. Но это на поверхности. Глубоко внутри — шло бы к черту это идеальное счастье. Если бы только к этому безумству не шло комплектом предательство и многолетнее молчание… — Плакала? — хмурится, смотрит исподлобья — строго. И сам себе отвечает: — Плакала. Она упрямо молчит и отводит взгляд. — Что мне сделать, чтобы ты меня простила? Что, Ань? Ты имеешь право. Ты можешь причинить мне столько боли, сколько захочешь. — Реально думаешь, что это что-то изменит? — Поставим эксперимент. — Мы не можем ставить эксперименты, Даня. Вокруг живые люди. — Я не могу без тебя. Я пытался. Я правда пытался. Я не хочу больше обманываться. — Пообещай мне. — Обещаю. — Даже не спросишь, что именно? — Все. — Ты невозможен. Губы накрывают губы. Поцелуй соленый и жадный. Руки развязывают пояс халата. Руки скользят под него. Я не обману тебя. Не дам ложной надежды. Не уйду, даже не проси. Не отпущу, даже не пытайся. Не причиню боли. Не буду требовать ничего для себя. Не буду ревновать. Не стану лезть с расспросами. Дам тебе все, что ты попросишь. Буду любить так, как захочешь. Разделю с тобой все. Отдам тебе большую половину радостей и заберу себе большую долю печалей. Вариации на тему «Люблю». Сегодня он играет их — целуя, касаясь, двигаясь в ней. Реприза Даня как будто всю жизнь просидел в антракте, читая либретто — а теперь наконец-то началась настоящая музыка. Хочется время остановить и бесконечно играть репризу. Снова — лежать с ней в обнимку и тонуть в ленивых ласках. Что-то рисовать на ее коже пальцем. Обводить им рельеф мышц на животе. Гладить упругие, тренированные бедра полной ладонью. Какая-то смутная догадка проносится в голове, когда он уже в хрен-знает-какой раз мысленно восхищается ее идеальностью. — Ты же соврала мне, да? Что не катаешься, — решает спросить напрямик. Резко сжавшиеся на его плече пальцы выдают ее лучше любых признаний. — С чего ты взял? — неуверенный вопрос. — Почувствовал. Она как-то неприятно поеживается. — Не надо, Ань, — он пытается предупредить ее ответную колкость, — Просто скажи, что не хочешь об этом говорить. Аня выдыхает — и разжимает пальцы. Снова — обнимать, трогать, целовать ее с таким жаром, словно эти ласки могут излечить или хотя бы обезболить израненную душу. Повторять, повторять, повторять, как будто бы это поможет. Ее близость — зыбкая, ускользающая. Мираж дальнего видения. Фантом. Летучий голландец. И все-таки, если понемногу двигаться вперед, потихоньку вскрывать больные мозоли, дать ей время пережить, простить и довериться… Так можно, наверное, пройти десятки и сотни километров до нее и обрести близость реальную. Тишина сейчас не кажется угнетающей или неловкой. Она не таит в себе никакой угрозы, не ощущается нависшей грозовой тучей. Наоборот — в каждом звуке этой тишины какая-то необъяснимая надежда. Когда-нибудь она захочет поговорить обо всем. Сама. Молчание не может длиться вечно. Любую вечность, в конце концов, можно измерить временным промежутком. И доказательство тому, может быть, ее тихий голос, разрезающий эту тишину. — Я каталась… Много раз пыталась перестать.