Rolling In The Deep

— Я каталась… Много раз пыталась перестать. Она действительно пыталась. Не взяла в Питер ни коньки, ни медали. Даже тренировочную одежду оставила — казалось, зачем теперь? Стала носить балетки вместо привычных кроссовок, белый халат — взамен олимпийской формы. Мама в первый же свой приезд заботливо привезла все «забытые» вещи. Аня так и не смогла ей сказать, что не нужно было — так любовно и аккуратно они лежали в чемодане. Чистые, чуть ли не по цветам рассортированные. И чемоданчик с коньками так сиротливо жался в углу прихожей. — Хочешь, медали твои привезу? Фотографии? Мишек? — с какой-то раздражающей надеждой спрашивала Юлия. Папа ко всему относился спокойнее, не пытался ни намекать, ни разговаривать обо всем происходящем. Ане тогда казалось, что он чувствует, знает ее лучше, что он уважает ее решение — а мама почему-то истерит и очень бесит. Не понимала, что она не может молча наблюдать как дочь, с хладнокровием палача, режет свою жизнь на две неравноценные половины. Такова, наверное, природа материнского сердца. — Не надо, мам, медалей. И мишек тоже, — спешно заверяла Аня. — Тебе будет уютнее со своими вещами, тут же пусто совсем, Ань, — упиралась мать. В новой съемной квартире действительно было пустовато. Обуючивать ее девушке совсем не хотелось. Когда в квартире мало вещей, кажется, что все происходящее — временно. И когда нет сил встать с постели, можно просто сказать себе: «Это временно. Я скоро вернусь домой». Первые месяцы в Питере Аня часто так говорила. — Пусть они дома будут, ладно? Чтобы вам моя комната не казалась пустой. — Может быть, все-таки в Москву переведешься? — мама каждый раз задавала ей этот вопрос перед своим отъездом. — Мам… — упрямо хмурилась дочь. Потом даже хмуриться перестала — просто закатывала глаза. — Почему не получилось? — аккуратно интересуется Даня. Она чувствует, как нервно подрагивает его ладонь, скользящая по ее спине. Нежная, ласковая. В горле стоит ком. Одна часть ее хочет все-все рассказать. Выплеснуть. Другая — кричит, что он этого знать не заслуживает. — Я отвернусь, ладно? — она зачем-то спрашивает у него разрешения, сбивчиво поясняет, — Так легче…так легче будет говорить. Когда я тебя не вижу. Молчаливое согласие: поднимает руку, которой ее обнимает. На короткий момент становится одиноко и как-то холодно, но стоит повернуться на другой бок — и он снова обнимает, прижимается обнаженным телом, целует в затылок. Накрывает ее ладонь своей и переплетает пальцы. Аня жмурится, ищет в себе силы. Нужно, наверное, просто начать. Первый раз сорвалась, когда начался соревновательный сезон. Хотелось отвлечься, не видеть ничего и не слышать. Она не смотрела — но это и не нужно было, низкий поклон новостной ленте, радио в такси и маминым звонкам по вечерам. Оказалось, что других способов отвлечься, кроме как убиться на катке, Аня не знает. Несколько дней терпела, а потом сама не поняла, как оказалась на массовом катании. Вокруг было много детей, которые пришли на подкатки со своими тренерами. Ее узнали, разумеется, пытались сфотографироваться — всем отказала. Вечером позвонила радостная мама. — Ты наконец-то вышла на лед. Солнышко, я так за тебя рада! Ане даже стыдно было потом за свою резкость. — Ты откуда узнала? Я не понимаю, почему тебе до всего есть дело?! — Папе звонили из федерации… Предлагали тебя устроить в какую-нибудь питерскую школу. Аня… Она не стала дальше слушать — сбросила звонок и включила авиарежим. Разумеется, просто так прийти на массовое катание невозможно. Кто-нибудь умный сфотографировал — и теперь это во всех бесконечных телеграм-чатах. На следующий день опять зачем-то пошла. Разумеется, на другой каток. Обувалась в укромном уголке, испугавшись идти в раздевалку. А когда опять подошли за автографом, просто села и расплакалась. Как будто бы не только она обрубила все концы — но и этот мир обрубил ей все пути для отступления. Либо у всех на глазах, либо никак. Не арендовать же целый лед под себя одну. Тогда, кажется, была готова ему позвонить, потому что больше всего хотелось накричать на него, спросить, зачем он это сделал — отнял у нее все самое дорогое. Хотелось ударить того человека, который как-то неожиданно возник рядом и взял ее за руку. На секунду показалось, что это он материализовался от одних только мыслей о нем. — Какого… — Аня готова была уже влепить пощечину, но увидела все-таки, кто перед ней — и слова застряли в горле, а поднявшаяся было рука повисла в воздухе. И сразу же стало стыдно за свою глупость. Конечно же, он не мог материализоваться. На нее с нескрываемым участием смотрел Макар Игнатов. — Тебе нужен лед? — каким-то невероятным образом он догадался тогда о причине ее слез. Потом, правда, сразу же подстебал за занесенную руку, — Ты что, ударить меня хотела? Как-то так у нее появилась возможность приходить по вечерам на почти пустой каток спортивной школы, где не было уже лишних глаз. А еще — лучший друг. Потом было еще миллион попыток бросить, но все — безуспешные. Она рассказывает, путаясь, сбиваясь, иногда надолго замолкая. Даня слушает, не задавая вопросов. То держит за руку, то отпускает и размеренно, успокаивающе-монотонно гладит. Когда говорит, что плакала и хотела ему звонить — не выдерживает и крепко, нервно сжимает в объятиях, прячет лицо в ее волосах. Когда она легонько касается его руки — понимает, что можно говорить. — А сейчас ты где? — Нигде. Здесь я уже мало кого знаю, чтобы так… — она осекается, понимая, какой разговор сейчас начнется. Но если он сейчас ничего не предложит, это будет уже не Даня. — Ань… — осторожно начинает мужчина. — Я не приду, — резко перебивает девушка. — Придешь, — он не дает выкрутиться из объятий, почти силой ее удерживает. И эта его твердая уверенность сейчас кажется уместной. Ей бы хотелось, чтобы он сделал именно так — не позволил отказаться. Так ей не нужно будет договариваться с самой собой. — Ты придешь, потому что это нужно тебе, а не мне, ладно? — уже мягче продолжает Даня, — Если хочешь, я могу совсем не смотреть на твои тренировки. Как будет комфортно, так и сделаем. Ее почему-то обжигает это вскользь промелькнувшее «мы». Обжигает, но уже не ранит. — А что Этери скажет? — с затаенным волнением и даже предвкушением спрашивает она. — Это моя проблема, хорошо? — улыбается мужчина, и добавляет зачем-то, — Только моя. И Аня не знает точно, о чем это он: о ней или все-таки о проблеме. Остаток ночи как будто бы легче уже говорить. Больше ничего серьезного — они по очереди рассказывают друг другу какие-то неболезненные эпизоды из этих двенадцати лет. Аня — про Макара, про глупые истории, в которые они попадали вдвоем. Как поехали компанией на отдых, и где-то в СМИ из-за мутного скриншота с видео, где она стоит спиной и узнать ее можно с огромным трудом, раздули дурацкий слух о том, что у них отношения и девушка Игнатова долго относилась к ней с огромным подозрением. Как сломала — опять — палец, и опять — из-за дурацкого трюка из тик-тока, который они пытались попробовать в зале. Ни слова не говорит о Мише, словно его вовсе не существует. Даня в ответ вспоминает смешные случаи со сборов, про то, как девочки все время что-нибудь вытворяют: то проспят тренировку, то валятся на ней с ног от усталости, потому что вечером устроили посиделки с мальчиками. Про детей говорит, аккуратно избегая упоминаний об их матери. Больше всего про Эми и ее бесконечные проделки. Аню его дети почему-то не задевают — наоборот, от того, с какой нежностью он говорит о дочери, ей тепло и даже трогательно. И кажется обоим, что жизнь не была все время такой уж беспросветно мрачной. Провожать его оказывается неожиданно сложнее, чем решиться на эту встречу. Грядущее одиночество воспринимается теперь острее и больнее. Ане жаль, что так долго ехала, жаль, что слишком много времени потратила, думая о своей боли — потому что, когда позволила себе о ней забыть, стало легко-легко и беззаботно. А еще она боится, что когда закроется дверь, все изменится. И ей о другом совсем придется жалеть. О «другом» говорить так и не решились — Ты придешь, — он повторяет это, кажется, в десятый раз. Теперь, наверное, в последний — потому что стоит уже на пороге, одетый, в пальто и ботинках. Она смеется: — Ждешь принцессу, а явится — корова. Даня хмурится, словно это не глупая шутка была, а оскорбление: — Не наговаривай на себя. Ты даже вес почти не набрала. — Все рассмотрел уже, да? — К счастью или сожалению, не знаю, но да, не слепой, — улыбается мужчина и смотрит на нее как-то уж очень откровенно, проводит рукой по скуле, обнимает второй за талию и тянет на себя. — Ты всегда на меня так смотрел… — Как? Аня долго пытается отыскать нужное слово. — С восхищением, наверное. — Потому что я не знаю, как можно быть настолько красивой. Самой красивой в мире. Признание глупое, банальное, и Мишу она, может быть, за такое застебала бы. Но от него это звучит искренне, настолько, что смущает и отзывается внутри горячей нежностью. — Ты необъективен, — смеется девушка. Он пожимает плечами: — Возможно. Но честен. Поцелуи на пороге, кажется, самые трепетные. Ей так сильно хочется попросить его никуда не уходить — но просьба так и остается недосказанной, потому что бессмысленная, иррациональная и слишком жалобная. Он все равно понимает — и обещает, в очередной раз: — Больше не отпущу. Не надейся.