Rolling In The Deep

Треск закрывшейся двери означает одиночество. И — возвращение. Все, кажется, хранит его запах. Постельное, одежду, белье — все в стирку. Вымыться, растереть мочалкой кожу до саднящей красноты. Смыть с волос и тела его поцелуи. Ковер, залитый виски — пропылесосить, смотать в рулон — в химчистку. Ее опять сжимает в тиски хладнокровное, безжалостное «надо». «Надо» сделать вид, что ничего не случилось. «Надо» — перестать испытывать глупую надежду, что это все имеет право продолжаться, что это можно как-то разрешить, ничего не разрушив. Она смотрит на свой мир другими глазами. Он пустой, неуютный, белый, безжизненный. Не трогающий. Временное безопасное убежище, в котором она так долго, что даже в какой-то момент начала считать это место своим родным домом, а теперь словно очнулась — и поняла, что в нем из родного и близкого примерно ничего. Словно вернулась в свой первый день в Питере, тогда, двенадцать лет назад. Стоило ли так беречь и охранять свое сердце от боли, если при первой же возможности она опять, почти не раздумывая, его отдала? Оставшийся час до приезда мужа Аня проводит в тревожных метаниях. То принимается за уборку — убирать совершенно нечего. То пытается отвлечься на телефон — и не получается, потому что все, что она может делать — перечитывать и обновлять в надежде ночную переписку. Что обычно говорят после измены? Как ведут себя? Может ли он догадаться, как и с кем она провела эту ночь? Хочется ли ей, чтобы он догадался? Аня никогда его не обманывала — вот так. Всегда была правильной, выверенной, благодарной за его любовь и заботу и это хоть как-то компенсировало нелюбовь. Вдвойне тяжело думать о том, что Миша-то хороший и честный, и в ее понимании таким мужьям не изменяют, с такими не разводятся, зачем? Нужен же повод какой-нибудь весомый. Он ведь даже не поймет, за что. Аня даже не уверена, что, узнай он обо всем, неважно, догадавшись, застав с поличным или услышав от нее, он сразу уйдет — вероятно, нет. Скорее, попытается ее удержать, попробует дать еще больше, потому что ему покажется непременно, что все дело в нем, что это он что-то сделал не так, недолюбил, недодал внимания. Он словно не видел никогда в ней этой лживой червоточины. Он дорог — во всех смыслах, кроме самого важного. Он принял ее такой, какая есть. Второго такого человека, может быть, не будет никогда. Аня мечется, потому что привычного правильного выбора нет. Уходить — куда? К кому? Требовать от Дани бросить семью? Остаться одной? Оставаться здесь– обманывать и дальше, теперь уже более вероломно? И ей противно от себя, потому что, когда он приходит домой, она так и не решается рассказать, а наоборот — обрушивает на него поток такой нежности, словно не спала ночью с другим мужчиной, а ждала и скучала. — Привет, любимая, — ее даже мутит от того, как он крепко жмет ее к себе и счастливо-устало улыбается. От того, с какой любовью поправляет ее волосы, от того, какими искренними и нежными ощущаются на лице его поцелуи. — Моя девочка, — от ласкового тона — противный вязкий узел в животе, — Соскучилась что ли? — внимательно и опять — с любовью — вглядывается в ее лицо, — Ты спала вообще, милая? Аня мотает головой — то ли в ответ, то ли пытаясь заткнуть кричащую на все лады совесть. В глазах жжет и сил сопротивляться слезам нет. — Тише, тише, — уговаривает Миша, — Может, ты к родителям поедешь в следующий раз? Или позовешь кого-нибудь из подруг? Ему кажется, что эти слезы — потому что Аня не любит оставаться одна во время его дежурств. Никогда не любила. — Хорошо, что выходной сегодня. Хотя бы не поедешь на работу в таком состоянии, — его руки гладят по спине и словно стирают с нее те, другие, прикосновения. Словно она увидела какой-то болезненный, неправильный сон — а теперь все вернулось в привычное русло. В безопасное, тихое русло, туда, где ничего не задевает, где не плохо и не хорошо, а просто спокойно. — Ляжем спать? — предлагает она. — Если отпустишь меня, — смеется Миша, — Должен же я переодеться. Миша уходит в душ — ей снова тревожно и стыдно, а еще — она опять проверяет телефон. Даня не пишет. Наверняка, извиняется перед женой, что еще ему делать. О том, как он извиняется, думать не хочется. Пусть и нет никакого права сейчас ревновать, а все равно ревнуется, болит и скрежещет оттого, что она третья, лишняя и бесправная. Даже не третья, возможно, а пятая. Дети же еще. И снова тянет заботиться, отдать что-то тому, кто по праву является ее первым, потому что именно сейчас так страшно становится вдруг окончательно потерять твердую почву под ногами. Это отвратительное, мерзкое, иррациональное чувство — цепляться за то, что есть, потому что другого не обещали. Он же и тогда, двенадцать лет назад, ничего не обещал ей. Ей просто казалось, что сами чувства, пусть и невысказанные, но очевидные — это уже достаточное подтверждение. Ей казалось. А потом было очень больно. — Даже не спросила, как твое дежурство? — участливо спрашивает, потому что хочется хоть как-нибудь показать ему свою преданность. — Нормально, без происшествий, — мужчина забирается под одеяло, обнимает ее — она поддается с готовностью, — Все равно устал, как черт. Выспимся, а потом съездим куда-нибудь вечером. Куда хочешь? Аня пожимает плечами: — Выбери сам. Мне все равно, главное, что вместе. — Может, мне почаще уходить на дежурства? Ты такая нежная сразу… Шучу. Он быстро засыпает, а Аня еще долго мечется, ворочается. Это какой-то дурацкий паззл. Как ни пытайся сложить картинку, она кривая и неправильная. *** Дежурный букет — розовые розы. Почему-то он дарит почти всегда именно их. — Прости, — это все, что может сейчас из себя выдавить. Ни упреков, ни обвинений, ни подозрений в ответ. Она даже не спрашивает, где он провел ночь. Со-существование. Со-выживание. И — чаще всего — со-страдание. Не потому, что со-чувствуют друг другу. А потому, что страдают на двоих. О чувствах совсем другой разговор. — У Эми опять температура, — холодно бросает жена. Даня только сейчас замечает, какая она измученная, уставшая — и чувствует болезненный удар от собственной проснувшейся совести. Прямо в солнечное сплетение. Потом еще один: — Она вчера тебя очень ждала. — Спит сейчас? — Еле уложила. — Прости еще раз, — и это уже звучит более искренне, — Хочешь, погуляй сегодня, я побуду с детьми. Она презрительно кривится: — У меня вообще-то съемки. Я няне позвонила — не знала, придешь ты или проведешь свой выходной где-нибудь еще. — Согласен, это было очень безответственно с моей стороны. Я не отрицаю, что виноват. — Знаешь, мне часто кажется, что у тебя есть выбор, а у меня почему-то нет. Что ты вот так вот хлопнешь дверью и свалишь в закат, а я останусь с ними, потому что какие варианты? Как будто есть мы — я и дети, а есть ты — отдельный… — Я люблю их не меньше, чем ты. — Эми очень привязана к тебе. Вчера знаешь, что сказала? «Если вы разведетесь, я буду жить с папой». — А ты ей? — Выразила надежду, что она будет приезжать ко мне на выходные. — Дети бывают очень жестокими. Это же не значит, что она тебя не любит. — Знаю. Просто… — Обидно. Понимаю. Я их не брошу, ты же понимаешь? — Да. Я пойду, ладно? Наверное, она хотела услышать сейчас что-то другое. Что он ее любит. Что не оставит не только детей — но и ее тоже. Но он не смог. После всего, что утром пообещал Ане — не смог. А может, просто, она услышала ее духи на его коже. Привычная рутина уносит его целиком: попытаться убраться, накормить Рому, попытаться заставить поесть Эми, разрываться между играми в машинки и больной дочерью. Няня не очень-то помогает: детям, разумеется, нужен он — и больше никто. Выходной получается похуже рабочего дня, потому что все время хочется спать после бессонной фактически ночи. В конце концов, он засыпает — во время просмотра какого-то мультика. Дети устраиваются рядом — по обе стороны от него. Просыпается среди ночи, уже укрытый одеялом. Один. Свет выключен и в квартире царит тишина. Видимо, Оля вернулась со съемок и развела всех по постелям. И сама, видимо, легла в гостиной. В телефоне висит сообщение от Ани. А.С. (врач): Как ты? Была в сети два часа назад. Д.Глейх: Чуть не сошел с ума за этот день. Д. Глейх: Дети) Д. Глейх: А ты как? Вопрос остается без ответа.