Rolling In The Deep

Жизнь не могла оставаться прежней — размеренной. Словно та ночь что-то сорвала, какую-то уверенную резьбу, в которую крепко вмазан был замок — она давным-давно потеряла от него ключи, но в сердце вошли без стука. Изначально глупо было закрываться от того, кого бы и крепостная стена не остановила. Он ушел — внутри остался сквозняк. Пустота, гулко отражающаяся от мышечных стенок. Пустота не приравнивается к тишине. Она звучит — еще как. Эхом, пробирающим до мурашек. Она сочится сквозь плохо закрытую дверь — и все окружающие вдруг начинают чувствовать ее холодное дыхание. Аня придирчиво осматривает себя в зеркале, примеряя десятый по счету тренировочный комплект. Чего-чего, а спортивной одежды у нее до сих пор полная гардеробная. Когда-то ей было выдано-накуплено-надарено столько, что за всю жизнь не сносить. Особенно учитывая Анину аккуратность, практически не меняющееся с годами тело и привычку прикипать к чему-то одному, затаскивать до непотребного вида, а всю остальную одежду — держать на вешалках больше для декорации, чем ради реальной пользы. Красная олимпийка сразу же отправляется в стоп-лист. Хватит с них красного. Слишком много ассоциаций. Один из первых взрослых стартов — китайский этап гран-при. Помнится красным: кисс энд край, ее платье, арена… Два года подряд — команда красных. Номер про любовь, показавшийся тогда признанием. Красный сарафан. Губы, спускающиеся от ее губ к краешку подбородка, целующие шею до мелькающих точечек перед глазами, скользящие по ключицам, трогающие плечи вдоль тонких бретелек. Губы, которые потом будут сниться. Из всех поцелуев того вечера запомнился этот — прощальный, в машине, с выключенными фарами. Красный цвет — однозначное табу. Олимпийская форма с абстрактными узорами на рукавах темно-синего лонгслива. Нет. Слишком больно. Не носила все это время — и не надо начинать. Сдержанный черный комплект: мягкая термокофта на флисе, приятные леггинсы. Черный — замечательный цвет для тренировочной одежды. Она поворачивается к зеркалу вполоборота — и вдруг кажется себе пополневшей, раздавшейся. Может, не стоит такое обтягивающее… — Ты как будто не на каток собираешься, а на свидание, — комментирует Миша. Без ревности — с дружелюбной улыбкой. С искренней заинтересованностью. Пустота переливается внутри с легким звоном. Ей не по себе от его доверия. Он шутит, потому что для него это что-то из разряда фантастики: она с другим мужчиной. Она, одевающаяся для другого мужчины. Шутит безобидно, не представляя, что случайно угодил в десяточку. Это не просто тренировка. Не просто возвращение. Это встреча, которая волнительнее свидания. Но Аня решает сослаться на возвращение: — Когда двенадцать лет не была в каком-то месте, это круче любого свидания. Это тоже правда. Странно представить себя снова оказавшейся в этом месте. Увидеть наверняка чужие чемоданчики на своем месте в раздевалке. Не увидеть — почти — знакомых. Зато снова чувствовать на себе его взгляд — сильный, пронзительный. Может, даже катать вместе связки, повторять за ним, растворяясь в этих движениях. В этих моментах вообще не было никаких других смыслов, никаких подтекстов — ни дружеских, ни сексуальных, потому что о них просто не успеваешь думать и воспринимать. Все чувства устремляются в музыку, сосредотачиваются — в том, чтобы скользить, плавно перетекая из одного положения тела в другое, в том, чтобы услышать и саму мелодию, и то, как он хочет, чтобы она ее играла. Это про любовь тоже, но не к нему — к тому, что они делают вместе. Может быть, именно это было то, чего Миша дать не мог, как бы сильно ни старался стать для нее всем. — Поэтому ко мне ты никогда так усердно не наряжалась? Пустота застывает, вяжется. Его вопрос звучит, словно ответный набат на ее размышления и ударяется об это самое, пустое — и Аня ужасается на секунду, что случайно озвучила свои выводы. — В смысле? — Ну, мы никогда не разлучались на двенадцать лет, — с улыбкой поясняет Миша. Немного отпускает. Это иррационально — так бояться потерять мужа и все равно делать то, что она делает. Иррационально — знать о своей любви и нелюбви и все равно молчать. Она, наверное, слишком хорошо усвоила урок двенадцатилетней давности: не ждать, не решать ничего, пока он сам скупится на обещания. Она всегда была его лучшей ученицей. Аня смотрит на Мишу с какой-то жалостливой нежностью, ныряет в его объятия, словно желая убедиться, что все по-прежнему, что он не слышит внутри нее эту пустоту. — Котенок, — нежно шепчет он, обвивая ее обеими руками, слегка покачивает, успокаивая, словно ребенка, — Тебе не нужно так переживать за впечатление, которое ты там произведешь. — Мне кажется, я поправилась, — она бросает мимолетный взгляд на отражение в зеркале. — Ну, было бы странно, если бы ты не изменилась совсем, — спокойно рассуждает Миша и ей от этой честности хочется расплакаться. Черт бы побрал этих врачей со всей их прямолинейностью. — Подожди обижаться, — он наблюдает в зеркале ее обиженно нахмуренный лоб и поджатые губы и улыбается. — Ты очень красивая девушка, — ведет ладонью вниз по спине и останавливается чуть выше ягодиц, — Взрослая. Он целует острый край скулы, прижимается губами к виску. — И это нормально, что ты больше не смотришься угловатым подростком с ножками-палочками, торчащими ребрами и лопатками. У тебя сейчас идеальная фигура. И тогда была идеальная. Всему свое время, да? Аня думает о своем: о том, что его время никогда, может быть, не придет. О том, что он не узнает, может быть, никогда, как другая — любящая — женщина, отреагировала бы на такие слова, как загорелась бы — от одного только восхищенного, обожающего взгляда, который упирается ей в грудь и отражается в зеркале перекрестным огнем. А она только сжимает его плечо и растерянно спрашивает: — Что тогда лучше надеть? Пустота внутри звенит так оглушительно — а Миша не слышит и взгляд не меняется с обожающего на разочарованный, руки не расцепляются в бессилии. Он наоборот — прижимает крепче к себе: — Без разницы. В твоем случае, дело совсем не в одежде. Этот комплект очень красивый, и ты говорила, что на льду черный смотрится хорошо. — Ты запомнил? — удивляется девушка. Он всегда вовлеченно-внимательно слушал про ее тренировки. Слушал разговоры с Макаром. Совсем ничего не понимал — ни в фигурном катании, ни в музыке. Аня, к тому же, раз и навсегда пресекла разговоры о том, чтобы «прийти посмотреть». Забрать, отвезти, обсудить — да. Присутствовать, смотреть видео — нет. Может, он смотрел ее старые соревновательные программы — наверняка, но говорить об этом она не хотела. — Ну, а что остается? — шутливо-обреченно вздыхает Миша, — Приходится собирать информацию по крупицам. Меня же не приглашают на тренировки. Впервые в жизни Ане за это неудобно, стыдно. Кажется, что когда он узнает о Дане (если — если узнает), то все будет выглядеть так, словно она все это время с кем-то еще спала и обманывала его, называя это тренировками. Она почти хочет его пригласить — один раз, набирает побольше воздуха в легкие… — Не надо сейчас искать оправдания. Эта часть жизни — твоя и я в нее не лезу. Мы ведь договорились. И здесь ей открывается: он не глухой, не слепой, не тупой. Он знает ее пустоту — просто смотрит в нее с надеждой, что когда-нибудь сможет залечить и эту рану. А пока признает: эта часть жизни Анина. Принимает — как то, что она не взяла его фамилию. Как то, что она избегает разговоров о детях. Как все ее странности, которых когда-то было много — теперь чуточку меньше. С какой-то нежной грустью, новыми глазами Аня смотрит на него. Не с жалостью. Не свысока. Да, ты всегда был рядом. Ты обещал много — а делал еще больше. Ты не пытался грубо вскрыть мои больные мозоли — может, потому что ты хороший врач, хирург с золотыми руками, а не горе-мясник. Ювелир. Привыкший работать почти вслепую, привыкший к рискам, готовый, умеющий ответить за последствия. И самое страшное — ты прекрасно знаешь, на что себя обрекаешь, подозреваешь, возможно, что рана моя безнадежна — и все равно делаешь этот выбор. Каждый день. Он целует и пустота невыносимо звенит в ушах. Так, как никогда раньше не звенела. Целует настойчивее, забирается руками под кофту. — Миш… — она отстраняется и тяжело дышит. — Конечно. Нам нельзя опаздывать, — ей даже оправдание самой придумывать не приходится. Правда в том, что с Даней она бы не вспомнила — вообще ни о чем. С ним ничего не звенит. Совсем. И поэтому целый день она ждет вечер. Думает о маленьком чемоданчике в багажнике машины. Заплетает волосы в свой фирменный тренировочный хвостик. Внутри — никаких переживаний, кроме одного: что вообще катать. Как будто это экзамен. Как будто он станет оценивать. Как будто он ждет от нее чего-то сверхкрасивого, хотя ясно же, что нет. Он тренер, он понимает примерный уровень бывшей спортсменки. Аня успокаивает себя: может, он совсем не останется на тренировку. У него семья, вечером нужно быть дома. И не может сдержать разочарованного выдоха, когда на входе в Хрустальный ее встречает не Даня, а Саша.