Rolling In The Deep

Она сознательно отдала эту девочку молодому и амбициозному Глейхенгаузу. Не как сложную задачку — задачки Этери Георгиевна любила разгадывать единолично. Скорее, как отзывчивый, легкий в работе материал. Анечка схватывала на лету — это раз. С ней легко было чувствовать себя хорошим, успешным тренером, она придавала уверенности и наглости, которой иной раз не хватает начинающему педагогу. Потому что с Аней получалось. Не могло не получиться. Там был талант, а где его не хватало, включалось упорство. Он учился на ней, а потом переносил наработки на всех остальных. Потом это уже и не нужно стало, Даниил заматерел, приобрел некоторый авторитет в глазах более взрослых спортсменов, влился в команду. Но Аню не отпустил, конечно, уже, и никому ее не доверял. Тем более, что спортсменкой она была талантливой, старательной, стабильной, но — бедовой. Тридцать три несчастья, и все эти несчастья, разумеется, Глейхенгауз помогал разрулить. Они всегда были органичны. Как кусочки идеального паззла. Нужные друг другу. Ее влюбленность Этери отметила для себя где-то с момента выхода во взрослые. Ничего криминального, необычного или осуждаемого в этом не было: многие девочки проходили через это. Глейхенгауз ли, Железняков, Дудакову тоже доставалось — реже, сама Тутберидзе, будь проклят их прогрессивный век. В общем, подростковые гормоны, каждодневное присутствие и взаимодействие с тренерами, крайне узкий круг общения, в котором из постоянного мужского состава значились лишь Федорченко да Квителашвили, все это давало свой эффект. В большинстве случаев положительный. Анечка вот на тренировках из кожи вон лезла, лишь бы не расстраивать своего тренера, светилась, когда он ее хвалил, слушала так, словно он не экал, бекал и мекал, а сонеты Шекспира ей читал. В оригинале. Напряженнее стало, когда сам Даниил неожиданно проникся к спортсменке недружеской симпатией. Вернее, не было это какой-то уж большой неожиданностью. Просто невовремя: в олимпийский сезон, когда репутационные риски таковы, что шаг влево — шаг вправо и вот ты уже не тренер чемпионов, а сволочь беспринципная, убийца младенцев и безжалостный разрушитель детских судеб. Так что с этих двоих она весь сезон не спускала глаз. А когда случился допинг-скандал, отстранение и далее по тексту — просто забила. Делайте, Даниил Маркович, все, что угодно вашей душе, ваша Аня уже совершеннолетняя, к тому же. Нет репутации — нет рисков. И он сделал. Наворотил от души. Разбираться пришлось постфактум. Решение девочки она уважала — как женщина. Уважала и то, что Аня ей рассказала абсолютно все — но даже в личной беседе ни одного дурного слова о Данииле себе не позволила. Что уж говорить о публике. Родители, и тем досталась лишь наспех сочиненная сказка о неразделенной любви. Следила за ней. Особенно пристально — когда ходили слухи о том, что переходит в питерскую федерацию. Не ревновала. Чисто женское желание справедливости. Чтобы потеряла в итоге не Аня, а тот, кто наворотил. С наворотившим она так и не решилась чисто по-женски расправиться. В конце концов, все осталось внутри команды, виновник был разбит и подавлен без всяких выговоров, да и нужно было работать — это всегда на первом месте. «Приютили мы вашу девочку» — сказал при встрече Рукавицын. И немного как будто успокоилась совесть. Сейчас уже забылось. Глейхенгауз Анязаменителя себе не нашел, ко всем дышал ровно — и это и радовало, потому что было меньше опасений за повторение истории, и расстраивало. Как-то рано он лишился симпатий к детям. Такими циничными люди становятся обычно ближе к преклонным годам. Хотя, у них специфика особенная: со всеми работа идет глубоко личная, и, если принимать каждого из спортсменов одинаково близко к сердцу, сердец не напасешься. Однажды все равно закончится душевный ресурс. Может, сказывалось у Дани еще появление собственных детей. Может, его симпатию к Ане она все же недооценила. Скорее всего и то, и другое. И вот, вчера буквально. Пришел такой, каким она его тысячу лет не видела. Взъерошенный, нервный. Что-то сбивчиво рассказывал про Щербакову, попросил — и она от неожиданности согласилась. В итоге не спала всю ночь. Обдумывала. Сегодня, наконец, решилась поговорить. — Придёт? — поинтересовалась будничным тоном, хотя ржать хотелось в голос: Глейхенгауз сегодня от счастья разве что не подпрыгивал. Даже сейчас, когда, вроде бы, перерыв между тренировками и они заняты бумажной работой — а этот сорокалетний ребенок должен заняться, в конце концов, музыкой к показательным… В общем, занимается он. Мельтешением перед глазами. Для большей убедительности — с планшетом в руках. Сашка, и та уже кажется более взрослой. — Надеюсь, — глупо улыбнулся Даня. — Сашка, оставишь нас? — рыжеволосая девушка, пожав плечами, вышла из тренерской. Все же хорошо работать с бывшими ученицами. Иерархия железная. Глейхенгауз напрягся. Почувствовал серьезность грядущего разговора и тут же ноги, видно, перестали чесаться — хлопнулся на стул напротив. — Вот нафига тебе оно, а? — церемониться в личных беседах спустя почти двадцать лет совместной работы было бы странно. Так что она не церемонилась. — Не мне, а ей, — хмурится мужчина напротив. Значит, мотивы исключительно рыцарские. Разумеется. Этери решает зайти с другой стороны: — Слушай, я не сказала ничего вчера, потому что была крайне удивлена твоей просьбе. Но сейчас все же выражу своё мнение и скажу: у нас тут не приют для бывших и завершивших. Говорить это не очень приятно, да и нечестно. Даня, видимо, тоже так подумал, потому что аж подорвался со стула, на котором на недолгих две минуты нашла покой его пятая точка. — Я молчал, — угрожающе начинает он, и женщина заранее закатывает глаза, понимая, о чем пойдет речь, — Я молчал, когда твоя Медведева тут четыре — четыре! — года мозолила мне глаза после завершения. Свои страдания он, разумеется, преувеличил и представил в масштабе х50. Во-первых, он не молчал — а очень даже возмущался. Особенно до своего грешка с уходом Щербаковой. Во-вторых, с Медведевой у него были распрекрасные отношения, просто из принципа нужно было поплакаться. Но аналогию Этери поняла. Как для нее — Женя, так для него — Аня. Без романтического контекста даже. Просто дети, которым досталась огромная часть сердца. Как она не смогла тогда бросить Женю — так он сейчас не может отказать в просьбе Ани. Это аргумент, на самом деле. Но разговор заканчивать рано. — Я промолчала, когда от нас ушла действующая олимпийская чемпионка, — эта тема поднимается впервые — настолько открыто, — Я все знаю, Даня. Она ещё тогда мне рассказала. Такой поворот выбивает его из колеи. Садится на стул. Молчит. Задумчиво ерошит волосы. Вот не сидится человеку на одном месте. Нужно вставать и садиться по несколько раз за разговор. — Я все ещё не уволен? — наконец, после долгой паузы, вслух удивляется он. Болезненный укол совести: даже по мнению самого предвзятого судьи — а Глейхенгауз по отношению к себе был наверняка более лоялен, чем она — его следовало уволить со всеми почестями. Этери вдруг понимает, зачем нужно вставать и садиться при разговоре. Сама не может успокоиться за столом — тянет к окну. Заразно это, что ли. — А смысл? Она бы без тебя не осталась. Это раз. Даня дергается, как от боли. Но не подскакивает — остается сидеть неподвижно и молча.  — Два — претензий, как таковых, не было. Кроме разбитого сердца. Сжимает кулаки. Не поколотить ее хочет - это просто способ сделать себе немножко больно. — Да и потом… она — переменная. Ты, как ни крути — постоянный коэффициент, — женщина устало вздыхает, — У меня не было выбора. Все-таки поднимается со своего места и идет к окну. Точно заразно. — Что ты думаешь об этом всем? — мужчина находит ее глазами и так смотрит… Так, наверное, глядит загнанный зверь в лицо неминуемой смерти. Его жаль, потому что он жестоко ошибся. Этери многое может рассказать об ошибках. Основной тезис: она тоже их совершала. — Ничего, что могло бы стать для тебя откровением, — она не скажет ему больше, чем ему говорит его собственная совесть. Так правильнее. Кто знает, какой у него предел. — Ты веришь во вторые шансы? — он пытает ее этим измученным обреченно-тяжелым взглядом, этим затихшим голосом, в котором больше ни радости, ни бравады. Может быть, не стоит ему это говорить. Из женской солидарности. Но она все-таки отвечает честно. Из солидарности дружеской. — Во вторые — да. Во все последующие… Даня не дает договорить: — Я понял. В тренерской повисает долгое молчание. Саша робко просовывает любопытный нос в щелочку двери. — Мы почти закончили, — сообщает Этери, — Может, ты за кофе хочешь сходить? Я что-то совсем засыпать начала. — Поезжайте домой, — запросто предлагает Сашка, — Мы и вдвоем тут справимся, да, Даниил Маркович? У Сережи сегодня выходной. Везет человеку: отдыхает по понедельникам. Даня готов уже с энтузиазмом поддержать молодую коллегу, но Этери обрывает начатую им было реплику: — Слушайте, если я начну сбегать с работы каждый раз, как приду сюда после бессонной ночи, вы меня вообще видеть перестанете. Так что… — Большой американо со сливками, — разумеется, Трусова легко достраивает предложение самостоятельно, и обращается уже к Даниилу, — Вам взять что-нибудь? — Зелье забвения, — трагически закатывая глаза, отвечает мужчина. Тутберидзе смеется: — Ради всего святого, не надо покупать ему коньяк. — Мне без паспорта все равно не продают, — находится Сашка. — А мне продают, — глупо улыбается Даня. Две женщины переглядываются и дружно фыркают. Когда младшая, наконец, уходит за кофе, они возвращаются к разговору. Начинает Глейхенгауз: — Так ты насчет Ани передумала? Не стоит? При всех его недостатках, Даня никогда не зарывался. Не посягал на ее авторитет и, несмотря на долгую дружбу, оставлял за ней право наложить вето на любое его рабочее решение. — Я, кстати, совсем не против, чтобы она была тут. Он непонимающе хмурится. Видимо, логическая несостыковка между началом диалога и тем, что она говорит сейчас кажется ему неразрешимым парадоксом.  — НО — увидев его замешательство, добавляет Этери, — Я повторю ещё раз, тут не приют для несчастных и обездоленных. Ходит — пусть занимается делом. Я не знаю. Дай ей пару малышей подкататься. Поставьте программу ей на шоу. Пусть с программами, с музыкой для других тебе поможет. Короче, гостей я долго терпеть не буду. — Слушай, она… — принимается было возражать Даниил. Она не дает договорить: — Я уверена, что катание от бортика до бортика — это совсем не то, чего бы она хотела. Если мы об одной и той же Щербаковой. Она до сих пор Щербакова, кстати? — Кстати… — Даня судорожно принимается вспоминать фамилию на бейджике и на сайте больницы. Везде — А. С. Щербакова. И от этой мысли ему тепло. Почему-то кажется, что если женщина не готова взять фамилию мужа — значит, и сам муж воспринимается ею как явление строго ограниченное измеримым временным промежутком. Тутберидзе воспринимает его молчание по-своему: — Ну ты даёшь, Даня. Хоть узнал бы. Я уж молчу про то, что ты сам при семье — это уже на свою совесть опирайся. — Я же не сексом ее сюда позвал заниматься, — обиженно бурчит мужчина. — Ой ли? — весело переспрашивает Этери. У него же на лице все написано — дурак с романтическими намерениями. Но припоминает другое: — А про вторые шансы кто спрашивал? — Второй шанс в смысле… мхм. Как для тренера. — Называйте это, как хотите, только благородную профессию не приплетайте! На том и заканчивают. Как раз Саша возвращается — с кофе.