Rolling In The Deep

Наверное, сложнее и болезненнее собственной боли только видеть мучения близкого человека. В сердце что-то плавится, растягивается в тупую ноющую рану. Она скользит по льду — и столько счастья в ней. Свободная, легкая, доверяющая, моментальная, искрящаяся, открытая. Красивая. Она останавливается — и растерянно-недоверчиво смотрит на обступивший ее мир. И боится. Ее страх, кажется, можно осязать. Он тяжёлый и мутный, подергивающий ее дымкой тумана, заволакивающий, захватывающий ее сущность в раскалённые тиски. Маленькая птичка в золотой клетке. — Что ты ей сказала? — допытывается до Этери с какой-то тревожной ревностью. — Чтобы шла и помогала, а не тупила, наблюдая со стороны. Эта Этерина прямота порой злит и бесит до кончиков пальцев. Потому что от нее Анин страх, кажется, только усиливается.  — Господи, ну зачем? Ему кажется, что нельзя вот так — в лоб. Что она, не дай Бог, не выдержит и побежит снова, и он уже никогда больше свою птичку не догонит. Что обернётся драконом и сожжет все мосты дотла в порыве страха и уйдёт-улетит насовсем.  — Даня, — тихо зовёт Этери, — Ты же и сам боишься. Она тебе все простит — но не это. Он сразу понимает, о чем это сказано — и сразу становится липко-стыдно. За своё желание быть молчаливым свидетелем в этой драме. За страх, что она выберет тот, другой мир — стоит лишь дать ей почувствовать необходимость этого выбора. Что в необходимость разрушить попадёт не та, неправильная жизнь, а эта — частью которой является и его существование. Не он сплёл эту золотую клетку из тонких прутиков. Но ему позорно, бессовестно страшно за то, что маленькая птичка решится из неё выпорхнуть. Она вторит музыке. И глаза его упорно не хотят следить за спортсменкой — несутся вслед за Аней. Она успевает, может быть, не все, теряет шаги и элементы, но смотреть хочется не на движения — на бесстрашие и свободу. Все обрывается, когда заканчивается трек. И, кажется, вместе с ним заканчивается и страх. *** Даня провожает ее в раздевалку и не дает скрыться за дверью — проскальзывает внутрь вслед за девушкой. Щелчок замка. — Мне нужно переодеться, — хмурится Аня, стирая соленые следы недавних слез. Хочется улыбнуться в ответ на это недовольство. Чего он там не видел? — Нам нужно поговорить, — таким же тоном возражает мужчина, — Я же обещал. — Даже странно, что ты что-то в этой жизни можешь обещать. Она не удерживается от колкости. Правда, язвит уже как-то неуверенно, тихо, словно боясь ответной бури. Но бури не следует. — Прости меня, — который раз за последние дни он это говорит? Сколько раз еще придется сказать? Два слова, десять букв. Слишком многое приходится в них вмещать. Слишком малой силой они обладают. Вдохнуть поглубже — и продолжить. — Прости, что я не смогу выполнить твою просьбу. Аня замирает от неожиданности. И он словно кожей может почувствовать ее отчаяние. Но решение видится правильным, легким теперь — не раз же принималось. После перелома ноги смотрятся странно: удручает ассиметрия. Даже гипсу от стопы до бедра это зрелище не дает форы в своей пугающей неестественности. И это после курса реабилитации. Про то, как было до, лучше совсем не вспоминать. И вот на эти ножки нужно надевать коньки и всему учить заново. — Я не выйду больше, — слезы после первой тренировки. Не от боли — хотя, разумеется, больно. От осознания бессилия, от неверия. От страха. Один Бог знает, чего ему стоило принять эту роль безжалостного, неумолимого мучителя, раз за разом заставляющего ее делать больше, глухого к мольбам и безразличного к страху. У нее был выбор: уйти или остаться. И если остаться — значит, делать в полную силу. Любовь или нелюбовь — совсем другая категория. Это больше о долге, об ответственности, если уж назвался тренером. Неважно, тринадцать ей или двадцать девять. — Я не буду молчать и смотреть, как ты себя мучаешь, Аня. Мне не стоило этого обещать. Она всхлипывает, как-то особенно жалобно, пронзительно. Кажется, он готов к тому, что выставит сейчас за дверь, накричит или уйдет сама — и снова насовсем. Выбор же есть. Судорожный, нервный кивок головой. Даня не может сдержаться — обнимает, жмет к себе и это, пожалуй, самые родные из всех объятий. Она кажется выше из-за коньков, у нее липкая шея — от пота, хвостик смешно щекочет руки, обхватившие ее где-то под лопатками. Нежный поцелуй в соленый лоб. — Чего ты так боишься? — вопрос шепотом. — Я не хочу втягиваться, понимаешь? — он еле-еле разбирает слова — так болезненно-тихо звучит ее голос, — Это слишком хорошо. Я так не могу. — Можешь, — уверенно возражает мужчина. Может. — Знаешь, мне казалось, что я предал тебя, когда все это случилось, — Аня напрягается в его руках, словно хочет выскользнуть или что-то возразить, — На самом деле, я предал, когда позволил тебе уйти. И предам еще раз, если сейчас буду молчаливым свидетелем. Мотает головой, прячется лицом в его шею. — Я бы не смогла… Остаться рядом с тобой. — Ты ведь даже не попробовала. Знаешь, я другое совсем хотел сказать про границы. Про то, что хочу быть твоим мужчиной. Но больше этого я хочу быть твоим тренером. Хочу, чтобы ты вернулась к тому, что оставила из-за меня. А о другом… Ты сама решай. Но это… Это будет. Будет, если останешься. Время теряется в молчании двоих, застывших, вцепившихся друг в друга. Переплетение рук, касание тел — ничтожно, преступно мало, чтобы выразить невидимую связь, которая всегда была между ними. Даже поцелуй, который вместо ответа на все вопросы, кажется чем-то незначительным по сравнению с тем, что она не уходит. Целует, вплетается в его губы губами — и не уходит. Позволяет собрать соленые слезы с острых скул — и не уходит. Он расшнуровывает ее коньки, усадив на скамейку и опустившись на корточки. Целует колени, разминает уставшие стопы. Нежность и забота — без желания обладать. То, что она остается — больше, невыразимо больше, чем все остальное. — Переодевайся спокойно, хорошо? — поднимается на ноги и делает несколько шагов по направлению к двери. — Все? — неуверенно переспрашивает Аня. — На ОФП переодевайся, — с лукавой улыбкой уточняет мужчина, — Я не буду спокойно смотреть, как ты после банальной раскатки начинаешь задыхаться. Он с удовольствием наблюдает, как у нее меняется выражение лица — смотрела с надеждой какой-то, а теперь — нахмурилась. Разумеется, недовольна — с детства это не любит. Это же не танцевать и не на коньках кататься. — У меня кроссовок нет, — отмазки тоже с детства придумываются быстро. — Щербакова, думаешь, я тебе кроссовок не найду? Девушка покорно вздыхает. Разумеется, найдет. Из-под земли достанет.