Rolling In The Deep

— Дань, давай, пожалуйста, поговорим, — с порога. Мужчина мысленно чертыхается: ну конечно, Оля всегда умеет выбрать момент, чтобы подойти. Не могла еще денек-два помолчать? А лучше дольше. Нет, ну хотя бы сейчас не трогать? В голове от прошедшего вечера столько образов, что лишь бы с ума не сойти и не забыть, донести целым, записать, да хоть зарисовать, лишь бы это превратилось в хоть сколько-нибудь внятные идеи. Он и не помнит уже, когда в последний раз приходил домой в этом звенящем желании срочно сесть за работу, когда в последний раз переполняло настолько, что внешнее начинало раздражать, потому что безнадежно отвлекало. В памяти крутится постоянно — и поцелуй этот в раздевалке, и поцелуй потом, когда вышли на парковку и так и не смогли сесть в разные машины — Аня оставила свою у Хрустального. — Я заберу тебя утром и отвезу на работу, — пообещал, открывая для нее переднюю дверцу автомобиля. И почувствовал сразу, что она напряглась, замешкалась, словно он что-то неприличное предложил. — Вот только этого не надо, — нахмурилась девушка, — Поеду на такси. Или попрошу мужа. — Мужа… — эхом повторил Даниил. Все вокруг мгновенно потеряло свое очарование, померкло, словно яркий и цветной фильм вдруг пропустили через черно-белый фильтр. Вот она — чужая жена, и он — чужой муж. Так и застыл, оперевшись на приоткрытую дверь. — Если ты собрался ревновать… — темные глаза напротив сверкнули, отражая теплый свет горящих фар. — Я понял, — он не дал закончить разговор — ткнулся в сжатые губы неловким поцелуем. Это, видимо, уместно было. А какие-то романтические порывы — нет. Ехали молча. Зачем вообще было ее отвозить, если даже говорить не стали? Куда ни плюнь — сплошные запретные темы. Вот и молчали. Под Adele. Под Muse. Под Скриптонит. Под Лану Дель Рей. Под, черт побери, Нирвану. И под Би-2 с Оксимироном. И все равно — не хотелось, чтобы она уходила. Молчать одному гораздо тяжелее. Прощался — погасив фары, заглушив мотор, в самом темном уголке двора. Словно вор — он им и был. Украденные поцелуи. Хотелось целовать ее до красноты, укусить — больно, до крови, чтобы губы хранили на себе отпечаток этого странного вечера. Но сдержался и только сжимал в тихой ярости кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Так больно, что хотелось орать. А Аня придирчиво рассматривала в зеркальце свои губы, поправляла волосы, которые он растрепал, вплетаясь пальцами в пряди на затылке и репетировала спокойствие. Всю обратную дорогу тошнило. От одной только мысли, что этими же губами она сейчас поцелует другого мужчину. Нет, так нельзя. Не может он ее делить. Даже гипотетически. — Оля, я даже не знаю, на что ты обиделась, — нехотя отвечает мужчина, — Ну психанул, напился — первый раз, что ли? Зачем такую драму разыгрывать? Он раздраженно хмурится, снимает пальто и ботинки. Хочется закончить этот цирк побыстрее — и грубость для подобной цели подходит как нельзя лучше. Она еще лезет везде, зачем-то забирает у него пальто и сама вешает на плечики. Ботинки подбирает и ставит на полочку. Запах ее кажется резким и душно-сладким. Ее много. Она окружает, как удавка. — От тебя опять пахнет теми же духами, — то ли просто замечает, то ли упрекает жена. — И? Вопрос, кажется, ставит ее в тупик. Даня старается не смотреть на подрагивающие губы, на лицо, исказившееся гримасой боли — как от пощечины. Он все равно не сможет больше поддерживать эту дурацкую иллюзию любви. Тут еще много можно спорить, что хуже — рассказывать небылицы про то, что выбирал ей подарок в парфюмерном отделе, сыграть дурачка непонимающего или все-таки в лоб. Все равно, что рассуждать, что больнее — отрубить человеку ногу топором или пилить каждый день понемножку. Лучше, как бы, вообще не заниматься членовредительством. — Время почти одиннадцать, — срывается Оля, не кричит — сипит от клокочущих в горле обидных слез, — Ты прошлялся где-то целый вечер, Эми уснула и тебя не дождалась, я, как дура, сижу с этим ужином… Он пожимает плечами почти равнодушно: — Я работал. — Мне кажется, ты у нас тут работаешь — а там живешь. Тишина воцаряется в прихожей. Это чувство пришло вместе с ней и накатывает эпизодически: твой дом, в котором прожил, без малого, всю жизнь, вдруг кажется чужим и равнодушным. Словно со стороны смотришь: и на себя, и на эту заваленную обувную полку, на которой из твоего — одни ботинки да пара кроссовок. И сваленное в кучу детское, которому предполагается стоять стройными рядами, да хрен заставишь, дети разуваются не глядя и бросают, как придется. Олина выставка еще на верхней полочке из сапог, ботильонов и прочей женской дребедени. Он был в этом доме полноправным хозяином, а теперь — вкрапление. Как кроссовок, втиснувшийся между розовыми резиновыми сапожками дочери и какими-то вырвиглазными ботинками сына. — Ты издеваешься? — первый вопрос, который он задал, когда, спустя несколько недель полноценного отсутствия в его жизни, она возникла из ниоткуда, да еще, как оказалось, не одна. Это «не одна» было ворохом справок, пришпиленным одной серой металлической скрепкой и увенчанное распечаткой изображения с узи-аппарата. «Не одна» едва ли было больше полутора сантиметров в диаметре и по возрасту достигло, без малого, шести недель. Мир в этот момент не рухнул — так и стоял вокруг почти летний день, он сам все еще ждал Аню возле своей машины. — Я собираюсь рожать, — пожала плечами Оля. — Ясно, — под ногами все еще был пылающий жаром асфальт, — Когда узнала? Не сейчас же? — Две недели назад, — она потупила взгляд. — И какого хуя? — Я думала. — А мне, значит, не о чем думать, — едко усмехнулся Даня. Как это вообще могло произойти? Да, не всегда предохранялся — был грешок. Но и осечек, вроде бы, до этого не случалось. Два года все нормально было — и на тебе, в последнюю ночь, в случайный «прощальный» секс, после которого он с позором сбежал ранним утром и получил короткое смс «Козел» в качестве финального аккорда, — Это мой ребенок вообще? — Генетическую экспертизу потребуешь? — оскорбилась девушка. — Надо будет — потребую, — он с тревогой отметил, что Аня уже вышла из-за крутящейся двери Хрустального, и настороженно смотрит на них двоих, не решаясь подойти. Олю она, конечно, знала, и об их отношениях, разумеется, тоже. Правда, в ее глазах они еще до Олимпиады завершились. — Твое право, — согласилась девушка и, проследив за его взглядом, добавила, — Ей восемнадцать. Вряд ли она сможет такое понять. Мир рушился уже потом, когда сидел с Аней в машине и впервые бессовестно соврал, заверив, что все хорошо. Когда целовал ее, улыбался и смеялся — все рушилось. Может, выложи он тогда всю правду, все могло бы быть по-другому. В конце концов Оля-то вела себя по-взрослому, и когда встретилась с ним уже вечером, ничего не требовала, кроме ответственности: признать ребенка, жениться — необязательно. — Зачем? — глупо переспросил он. Понимал, конечно, зачем. Не понимал, как уложить теперь все вместе так, чтобы не рушилось. — Зачем ребенку отец? — усмехнулась Оля. — Зачем ребенку отец, который его не хотел? — Интересный ты, Даня. Когда человек не планирует детей, он кончает в презерватив. Или воздерживается. — А ты, значит, хотела? — Дальше спросишь, зачем ноги раздвигала? — Не спрошу. Спрошу, зачем тебе это? Можно же еще? Без операции? Я оплачу. Найдешь нормального мужчину, поженитесь, родите ребенка в полной семье… Это же лучше, чем одной совсем? — Ты, я смотрю, подготовился… Заботливый. Спасибо. Вазэктомию сделай, я тоже скинусь из женской солидарности. Дальше все вышло из-под контроля. Аня узнала не от него — от Оли. И после того, как смирился с дочерью, жалелось больше всего об этом — о трусости. О безответственности. О собственном бездействии. Рванул к ней, конечно, когда обнаружил себя в черном списке — ни позвонить, ни написать. И ее лицо, встретившее его на пороге квартиры, чужое, изменившееся, помнится до сих пор. Тогда же был первый дежурный букет из розовых роз. Спустя четыре недели. Олю от них стошнило — благоухающие розы отправились в помойку. Работа и забота о ней. Это был лучший способ ни о чем не думать. И не жить почти, как раз резко расхотелось. Теперь… От одной мысли, что Аня будет там — сегодня была, завтра придет, послезавтра, даже когда он уедет, она будет, останется и когда вернется, может, скажет, что скучала… Это так похоже на жизнь. Настоящую. — Чего ты хочешь от меня? Он слишком раздражен, чтобы сейчас заботиться о чьих-либо чувствах. — Я и сама уже не знаю. Но роман на работе — это, знаешь ли… Моветон. — Как скажешь, — соглашается мужчина. Пусть думает, что на работе. — Даже отрицать не будешь? — Хочешь, чтобы я держал тебя за дуру? Я ведь могу. — Твою мать, иди-ка ты нахер! — Пап… — дочь сонной тенью выглядывает из своей комнаты. Сколько она успела услышать? Как давно стоит у двери? Наверняка ведь проснулась еще тогда, когда в замке скрипнул ключ. Она всегда ждет. Он всегда спешит к ней домой. Спешил. Темные глаза прячутся от него за густыми ресницами. То ли осуждают, то ли упрекают.