Rolling In The Deep

И все-таки что-то в нем было. Неуловимо-притягательное. То, из-за чего тянуло, терпелось и прощалось. В те два или три года, которые, как дура, моталась на две квартиры: у него, когда был межсезон или в перерывах между стартами. У себя, когда он уезжал. Казалось, он просто недостаточно взрослый, еще чуть-чуть — и созреет, наконец, до предложения жить вместе, а там и до кольца недалеко. Нагуляется мальчик, надышится свободной жизнью — и решится. В конце концов, с ним было хорошо, просто, неконфликтно. Мама не понимала: — Оленька, тебе не двадцать лет, чтобы играть в такие игры. Что он мурыжит тебя? Взрослые люди! И дальше что-то про ответственность, про часики, которые тикают, про мужчин, которые не любят — а пользуют. Но отмурыженной она себя не чувствовала. Разве что в редких случаях: на свадьбе у очередной подруги или в гостях у семейных знакомых. В первом случае чувствовалась определенность. Во втором — наличие уже чего-то совместного, чего-то, помимо простоты и неконфликтности. Может, и не на всю жизнь это все у людей: любовь, брак, семья и общий быт, но в моменте-то прекрасно. Прекрасно, когда тебя выбирают и обещают. В такие моменты и ссорились, потому что возникало неприятное во всех смыслах ощущение себя «запасным аэродромом». Как лучшая подружка с привилегиями в виде регулярного и качественного секса, на которой он женится, если лет до тридцати пяти не найдет себе кого-нибудь получше. Или еще хуже: найдет запасной аэродром помоложе и повеселее, и вперед — дышать, гулять. Но свадьбы заканчивались, семейные постепенно обосабливались от общих компаний и, в общем, не так часто все это случалось. Настолько редко, что Даня этих ее метаний почти не видел и не замечал — а может, намеренно от них отворачивался. Хуже стало, когда она этот проект нового запасного аэродрома обнаружила. Даже может и не запасного вовсе — а постоянного. Даня это архитектурное сооружение каждый день проектировал прямо у себя на катке и нежно-заботливо именовал Анечкой. Сначала казалось: глупо ревновать к субтильной девочке подросткового возраста. Ну обнимает, переживает, много времени посвящает — даже вне тренировок. В конце концов, работа у него такая. Потом присмотрелась ближе, и оказалось, как в басне: «Слона-то я и не приметил!» — Анечка даже не слоном была на этой шахматной доске и уж тем более не пешечкой, за которую Оля приняла ее издалека. Не королевой даже, а выше — гроссмейстером. Сразу в дамках. Понятно все стало из вскользь прочитанной переписки. Такого Даню она не знала. Там, помимо его привычного остроумия, было еще что-то: интересы, которыми он делился только с Аней. Чувства и впечатления, о которых Оля знать не знала. Забота какая-то, которая ей могла присниться разве что во сне. Ни интима, ни пошлости никакой не обнаружила — но все равно почему-то осталось впечатление, что своего мужчину она с этой Анечкой делит, и совсем не в равных частях. Обострял еще все тот факт, что Даня Олиного присутствия в своей жизни напрямую не признавал: даже совместные фото в социальных сетях не размещал и ей, кстати, категорически запретил что-либо о себе публиковать. А Аня в его инстаграме присутствовала чуть ли не на каждой фотографии. Оправдание, конечно, у него было железное и неоспоримое: «Я публичный человек». Постепенно Оля к этому оправданию достроила обидное и болезненное для себя окончание: «Я публичный человек, и о своих постельных делах распространяться не намерен». Тогда и ушла, а он, казалось, не заметил даже. Просто после нескольких отказов на пошлое «Приедешь?» смылся из ее жизни, да так, словно его и не было в ней никогда. Ничего не осталось: пара забытых в ее чемодане футболок из совместного отпуска. Фотки в галерее. Переписка, в которой и перечитать толком было нечего. Он даже в квартире ее случался редко — настолько, что ничего после себя не оставил. Хотя, кое-что тогда все же осталось. Незаданный так и вопрос: «Что со мной не так?» — его-то она и собиралась озвучить в тот вечер, когда пришла к нему в номер после съемок Кубка Первого Канала. Это совсем унизительно было: когда человек, на которого ушло три десятка месяцев жизни усиленно делал вид, что совсем ее не знает. Настолько унизительно, что не хватило гордости промолчать и проглотить, как горькое лекарство. Что со мной не так? — Почему какая-то пигалица несовершеннолетняя тебе ближе? Что не так? — Почему ты отвергаешь мою готовность тебя любить по-настоящему? Что во мне такого, что ты шарахаешься от меня, как от прокаженной? Так и не спросила. Упала, утонула снова. На этот раз он все-таки оставил о себе память, хоть и проснулась одна. Ключ на столе. Сдай, пожалуйста, номер. И две ярких полоски, проявившиеся на тесте, который купила сестра в ответ на ее жалобы о задержке «из-за постоянного стресса на работе». И почему-то осталось еще стойкое ощущение, что это судьба. Подарок. Если уж «не такая» для него — пусть. Для ребенка уж точно будет «такой». Сестра про беременность узнала сразу же — и донесла тут же маме. И понеслось: ребенку нужен отец. Если хороший человек — то женится. Это шанс, который нельзя упускать. Куда-то делись все разговоры про использование и мурыжанье, словно и не ей это все говорили. Словно наличие ребенка переводило мужчину из разряда «недостойный внимания и времени» в «имеющий право». Сдалась. Пришла. Он в ответ разрушил еще больше — так, что и ребенок перестал казаться подарком. Тогда и сделала, возможно, то единственное, о чем до сих пор жалеется иногда: разрушила в ответ. Не о нем жалеется — о девочке, которая буквально не вывезла все, что она тогда сгоряча ей наговорила. И даже никакого удовлетворения не было «после» — когда он пришел все-таки. Поломанный и исковерканный. Дал все, чего она так хотела: определенность. Совместный быт. Заботу даже — теперь это все ее было. По праву, да не по сердцу. Для дочери, кстати, она все-таки оказалась «не такой». Мила любила папу — даже вариант имени, который он для нее выбрал, любила больше и всегда им представлялась. Эми, Эми, Эми. Не скажешь же ей, что любимый папа готов был таблетками вытравить ее едва начавшуюся жизнь. К тому же, неправильно было бы это сейчас: дочку Даня любил беззаветно и нежно с самого ее рождения. Это и больно было, и, в то же время, казалось, что она одна и держит всю семью вместе. Иногда еще было ощущение, что стоит ей исчезнуть — заметит только сын. Отсутствие же отца Эми переживала всегда тяжело, в командировке ли или поздно возвращается с работы. Становилась болезненной, капризной и совершенно невыносимой. Папе все простят: и невнимание, и другую женщину, наверное, тоже. Зато когда у матери был маленький намек на курортный роман на каком-то отдыхе, на который Даня поехать смог, дочь как-то прознала сразу, взяла за руку и спросила: «Наш папа все равно самый лучший, да?» — и почему-то в этом невинном вопросе от девятилетки услышалось ей что-то совсем недетское. Словно очертила границы дозволенного. — Вы опять поругались? — тихо спрашивает Мила, когда муж уводит ее в глубину комнаты. Оля часто подслушивает за ними. Не ради какого-то праздного интереса и не из ревности даже. Просто хочется быть в этом мире — хотя бы молчаливым свидетелем. — Мы пока не мирились, — так же, шепотом, отвечает Даня. — Почему? — Не знаю, как мне ответить на твой вопрос, — ей слышатся даже эти объятия, в которые любящий отец заключает дочь, — Просто пока не время, наверное. — Ты поздно сегодня… — упрекает Мила. — Много работы. Задержался. Как ты сегодня? Что интересного? Что это такое красивое у тебя на ногтях? И дочь, словно забыв о существовании вообще всего прочего, быстро и ярко что-то ему рассказывает. Оля и не помнила потом, в какой момент ушла из-под двери. В какой момент в руках оказался чемодан, в который полетели вещи — беспорядочно, летние ли, зимние, свои или детские. — И что ты делаешь? — он застыл в дверях гардеробной уставшей тенью. — Собираю вещи, — она спокойно пожала плечами. Вздрогнула, когда он резко, почти больно перехватил руку с зажатым в ней белым свитером с блестками. Милин. — Детские зачем? — Дети со мной, — план придумывался на ходу — потому что на стратегию пороха бы не хватило, — Отпусти, — кивнула на пальцы, так и сомкнувшиеся на запястье. Не отпустил. — С ума сошла? Куда? — Пока к сестре. Потом снимем квартиру. Даже идти, как раньше, уже некуда было. Однушка на окраине Москвы давно превратилась во вторую машину, перепланировку и в свежий ремонт в детских комнатах. — Я не позволю тебе таскать моих детей по съемным квартирам, — нахмурился мужчина. Слово «моих» больно резануло ей по ушам. — Я не оставлю их с тобой. Ты в разъездах постоянных, домой припираешься хер знает во сколько. Или за ними твоя любовница будет смотреть? — она вырвала все-таки у него руку и сложила чертов свитер в чемодан. — Оставайся здесь, — Даня таким же быстрым движением вещь вытащил и отправил на полку, — Я тебя не гоню. — Ты и не держишь, — горько усмехнулась Оля, — Тебе вообще наплевать, есть я или нет. И, кажется, впервые, она говорила то, что думала и давно хотела ему сказать — и от этого впервые была польза. Потому что тональность разговора резко сменилась. От него хоть какие-то эмоции появились, кроме желания поскорее от нее отделаться. — Эмик переживает. Ромка вообще нихрена не поймет. Давай не будем рубить с плеча. — Неожиданно проснулись родительские чувства? Это подло было — упрекать его родительскими чувствами. В конце концов, он и отцом-то был далеко не номинальным, хоть и неидеальным, но и она до идеальной матери не дотягивала. — Это Аня, — вместо ответа на вопрос, выдавил он. Имя громом прозвучало в ушах. — Что? — Я встречался с ней. Я снова ее тренирую. Она замужем. Не знаю, что еще тебе сказать. И не знаю, что нам дальше делать. — Что со мной не так? — вопрос двенадцатилетней давности вырвался сам собой. — Да все с тобой так. Просто я идиот. Было странно чувствовать в этом всем парадоксальную совершенно близость. Словно сидели вдвоем в темноте на осколках разрушенного мира — и за горизонтом ничего не виделось. Даже рассвет, казалось, теперь никогда не наступит. Горячие слезы катились по щекам, и он смазывал их своими теплыми руками.